Владимир Юринов

Зомби

   Я смотрю в окно.
   За мутными, давно не мытыми стёклами – мутно-белёсое небо с резво бегущими по нему, похожими на клочья сахарной ваты, редкими облаками и взволнованно качающиеся из стороны в сторону верхушки елей с бледно-зелёными, напряжённо тянущимися вверх, свечками молодых побегов. Под окном толкутся комары. Они как будто чуют  укрывшуюся от их жадных жал за холодным стеклом тёплую человеческую плоть и упорно бьются в невидимую преграду, тщетно выискивая в ней любую, самую наималейшую щель. К счастью, щелей нет – окно наглухо законопачено ещё с осени.
    Щёлкает выключатель. В заоконье, над беспокойными верхушками сосен, повисает в пространстве призрачное видение квадратной комнаты с высоким потолком, белыми спинками кроватей и воинственно торчащими рядом с каждой из них, пустыми стойками капельниц – палата № 8, хирургия, третий этаж.
    – Мальчики, уколы!.. – румяная и жизнерадостная медсестра Анжела, ловко неся в растопыренных пальцах левой руки сразу четыре заряженных шприца, стремительно проходит по узкому проходу между высокими больничными кроватями. – Уколы, мальчики! Заголяйтесь... – вслед за Анжелой по проходу летят запахи: волнующий запах молодого горячего женского тела, приторно-сладкий запах дешёвых духов и бодрящий лекарственный запах Большой Медицины.
   «Мальчики» – семидесятитрёхлетний, совершенно седой, с лицом коричневым и морщинистым, как первый весенний гриб, «аксакал» Петрович, лежащий в дальнем углу, и мы, занимающие места возле окон: примерно сорокалетний, круглоголовый очкарик Витька Захаров и только что разменявший свой шестой десяток, ваш покорный слуга – дружно переворачиваемся на живот и заголяемся, предъявляя на обозрение свои достаточно одинаковые бледные зады с голубыми туманностями старых и коричневыми созвездиями свежих уколов.
   – Ты это... смотри не перепутай! – опасливо косясь на шприцы, уже привычно бурчит Витька, придерживая заведённой за спину рукой задранный подол рубахи.
   – Не волнуйтесь, больной, не впервой, – так же привычно отвечает медсестра и, наклонившись, всаживает иглу в дряблую ягодицу Петровича.
   Петрович кряхтит. Столбик прозрачной жидкости, повинуясь давлению поршня, уходит в глубины «аксакальего» организма, в целях излечения оного от застарелого тромбофлебита.
    Второй на очереди я. Мне достаётся порция мутно-белой субстанции, призванной избавить меня от дежурящей в левом боку коварной почечной колики.
   Беспокойному Витьке причитаются сразу два шприца – по количеству терзающих его недугов: тяжёлой, но уже отступающей алкогольной интоксикации и опасного желудочного кровотечения.
   – Легче!.. Легче, зараза!.. – ёрзает на животе Витька.
   Медсестра невозмутима. Покончив с грубияном-Витькой, она распрямляется и, победоносно развевая халатом, неся в отставленной руке опустевшие шприцы, гордо покидает наш оазис скорби.
Некоторое время мы, усваивая лечебные препараты, молча потираем проспиртованными ватками пострадавшие места, а затем разом начинаем говорить и двигаться.
   – М-да... – комментирую я неласковые действия медсестры и аккуратно откладываю использованную ватку на тумбочку. – Тяжела рука у Анжелики...
   – Едри её!.. – отзывается немногословный от природы Петрович и, подумав, оставляет ватку в трусах.
   – Дура! – припечатывает грубый Захаров и, подсмыкнув штаны, раздражённо швыряет свою ватку на пол.
   Он, вообще, всё делает резко и раздражённо: резко двигается, резко принимает решения, раздражённо, как будто во всех его болезнях виноваты врачи, разговаривает с медперсоналом.
   Витька в нашей палате старожил – он здесь уже вторую неделю. В прошлый четверг он отмечал крестины племянника и, отнесясь к мероприятию чересчур серьёзно, был в ночь на пятницу доставлен на «скорой» в больницу, где двое суток мучительно избавлялся от «прелестей» абстинентного синдрома. («Подыхал, бля...» – мрачно обозначает своё тогдашнее состояние грубый, но точный Витька). А уже воскресным вечером, едва отойдя от кровавой рвоты, Витька тихой сапой исчез из больницы и под утро был вновь доставлен «скорой» в то же отделение с теми же пугающими окружающих симптомами. На справедливые упрёки медперсонала Витька не отвечал – он стонал, скрипел зубами, пускал обильную слюну и в конце концов был вновь водружён на свою, не успевшую ещё забыть его длинного костлявого тела, койку возле окна... Промывания, уколы, капельницы... Понедельник и вторник Витька отходил. А в ночь на четверг всё повторилось сначала...
   Сегодня суббота. Но, похоже, продолжать свою разгульную многосерийную эпопею Витька не намерен. После ухода медсестры он поворачивается на правый бок и, недовольно бурча что-то под нос, резко натягивает на себя одеяло.
   Не отличающийся разговорчивостью Петрович, сдвинув к переносице седые клочковатые брови, хмуро смотрит в неровный, со следами давнишнего ремонта, высокий потолок.
   Я беру с подоконника книгу и, отыскав среди страниц рецепт-закладку, углубляюсь в чтение...
   Через какое-то время моё внимание привлекает ритмичный металлический скрип. Я поднимаю голову – Витька, сидя в кровати, молча и сосредоточенно раскручивает стойку своей капельницы. Разобрав незамысловатый медицинский прибор на составляющие, Витька слезает с кровати, опускается на колени и тщательно прячет детали под соседнюю пустующую койку. Поднявшись с пола, он натыкается на мой недоумевающий взгляд.
   – Облучают, суки! – нервно отвечает он на мой немой вопрос. – Невмоготу уже!
   – Кто?! – обалдело спрашиваю я, шаря глазами по палате.
   – Да вот!.. – Захаров раздражённо пинает тапочкой груду белых трубок, ещё недавно бывших стойкой капельницы; трубки жалобно звенят. – А ты что, не чувствуешь, что ли?!
   Я недоумённо трясу головой.
   – А, ну да, на тебя, наверно, не попадает. Ты же – в стороне... – и, видя моё уже паническое непонимание, кивает в угол: – Да вот же!..
   Я лихорадочно вскидываюсь на кровати и таращусь в указанном направлении. Ничего примечательного я в углу не нахожу. Там стоит старый покосившийся стул и торчит из кафельной стены треснувшая у основания раковина с покрытым неряшливым известковым налётом, мерно капающим, «гусиком» крана.
   – Зеркало!.. – уже начиная злиться на мою непонятливость, поясняет Витька. – Зеркало – излучатель! Стойка – приёмник! Излучение от зеркала – хоп! – показывает он руками, – на стойку и – хоп! – на больного. Что тут непонятного?! – и Витька вновь зло пинает останки несчастного штатива.
Я изумлённо смотрю на намертво вмурованное в кафельную стену, старое, с ободранной местами до черноты амальгамой, зеркало. В голове у меня каша.
   – А-а... зачем? – не нахожу я более умного вопроса и, ища поддержки, перевожу взгляд на Петровича, но далёкий от всяческой суеты «аксакал» невозмутимо продолжает изучать потолок.
   – Зомбирование!.. – приблизившись и понизив голос до конфиденциального, сообщает мне Витька; его глаза за стёклами очков настороженно шарят по моему лицу. – Человек заболевает – раз... – начинает загибать он нервные пальцы. – Его ложут в больницу – два. И вроде как лечат – три... – Витька машет у меня перед лицом ладошкой с тремя загнутыми пальцами. – А на самом деле... – Витька загибает оставшиеся пальцы, и ладонь превращается в дулю. – Во! Его зомбируют!
   – Кто?! – тревожно спрашиваю я. – Врачи?!
   Витька прячет дулю в карман халата.
   – Ну, врачи, я думаю, не все в курсе... – задумчиво прищуривается он. – Главврач – тот наверняка. Может быть, заведующие отделениями... А вот рядовые врачи – те вряд ли. Не тот уровень.
   – Подожди, – я всё никак не могу взять в толк, – а главврачу-то это зачем?
   – Да главврач он тоже... того... – Витька досадливо машет свободной рукой. – Он – мелкая сошка. Исполнитель. Всё это сверху спускают...
   – Из области, что ли?

<=

=>