Ах, война, что ж ты, подлая, сделала...
Эти письма нашла в маминой сумочке пять лет назад, после её смерти. Были они от её двоюродной сестры Жени, в девичестве они носили одну фамилию – Рихтер – и были необыкновенно дружны, потому что жили практически одним домом. Их отцы, родные братья, обосновались на хуторе Авиново, расположенном недалеко по деревенским меркам от Серёжина и Холма. Так бы, наверное, и жили, растя детей, из поколения в поколение обрабатывая землю в российской глубинке, куда когда-то за лучшей долей перебрались их прадеды и деды из далекой Саксонии и Эстонии. Если бы не тридцать восьмой год: повальное раскулачивание совсем не богатых (лошадь и корова в хозяйстве) людей, высылка семьи Жениного отца, скитание по огромной стране и многолетняя тоска по родным местам:
«Я всё не спрошу тебя, Эля, где вы жили во время войны, ещё в Авинове или нет? От тёти Лизы было письмо. Пишет, ездила на наш хутор, где мы все жили. Всё заросло кустраником, лесом, от аллеи осталось мало, всё старое ветром повалено. Эля, а мне так хочется побывать там, где мы когда-то бегали босиком по траве, собирали бруснику возле гумна. Почему там даже не пашут? Или нет близко колхоза? Если не умру, всё равно я когда-нибудь туда поеду. Конечно не одна, с детьми. Кто-либо поедет со мной. Где-то там и подружка моя – Зина Быстрова – живёт».
О письмах снова вспомнила, когда начались события на Украине, потому что были они писаны в конце восьмидесятых из Лисичанска, где Женя и жила в ту пору у младшей дочери. Перебирая старые странички, наткнулась на воспоминания о войне Великой Отечественной. Слышала и раньше, что у этой маминой сестры, светловолосой красавицы, были близнецы, рождённые от польского не то офицера, не то солдата, работавшего вместе с ней где-то в Сибири. Но подробностей не знала, о тех событиях раньше больше молчали.
И вот оно, письмо:
«Эля, годы прожиты. А как? Боже мой, Боже! Бедная моя мама, царство им всем, покойным, небесного: и мамочке, и Тихону Семёнычу, моему второму мужу. Она мне всё говорила:
– Не выходи, деток (Элю и Роберта, моих близнецов) мы тебе поможем с папой вырастить, их выучить.
А я маму не послушалась. Годы-то молодые. С первым я только год, даже года не жила, а месяцев десять. Он был из города Лодзь (Польша). Тоже в трудармии. Вот и вышла после окончания войны в июле 45-го. А вскоре прошёл слух, что их будут на родину отправлять. Вот я и потеряла покой.
Да жизнь-то какая там была. Жили в бараках: женщины в одном конце, мужчины в другом, перегородка стояла посередине. А они, начальство, в коноторке. Мой Михаил – завскладом был. Да какой там склад, маленький… В общем, заведовал на участке, где мы работали, «Землянки» назывался. Участок в шести километрах от станции Богандинская Тюменской области, в лесу, кругом болотца. Лес сосновый, место красивое, но тогда не до красы нам было.
Нас очень худо кормили: 400 грамм хлеба на сутки и там… суп, турнепс тушеный на второе по карточкам давали. А денег вообще не платили, там рубля два-три за месяц… Так и в столовую мало было заплатить, хоть и копейки стоил тот же суп.
Когда мы приехали, вернее, из Омска нас 7 человек туда с сопровождающим отправили, сопровождал еврейчик Кац, он, наверное, своим, где они жили на частных квартирах, и сказал, что привёз девчат. Ну вот они-то, мужички, годами все постарше нас были, видно, и искали встречи. Парня только два были.
А мы поначалу в лесу работали. Ребята пилили лес, а мы сучки обрубали и жгли. А снега там ужасно глубокие, по пояс. Бурки давали нам – обувь, брюки ватные и фуфайки, всё белое. Попробуй целыми днями в снегу лазать, ноги мёрзнут. Позаболели все мы.
Потом отправили на шпалозавод, километров за 10, на станцию Винзили. На заводе месяца три или четыре проработали, тресту нашему в Омске нужны были шпалы. Вот мы и зарабатывали шпалы.
Однажды приехали со станции нашей Богандинской, выстроили будку-времянку и стали нас лучше кормить: выдавали суп, кашу, хлеба больше. Вот тут-то он и увидел нас. Их было трое, один варил, видно.
Мы жили на частной квартире, много человек, девчат – десять. За едой ходили по очереди (котелки-чашки на двоих). Я с Марией Классен. Вот она приходит однажды и приносит супу целый котелок, каши тоже много. Я и глаза вытаращила, а другие девчата смотрят и шутят, мол, вам по блату, видно, столько дали. А мне Мария тихо и говорит после: «А тебя, Женя, там спрашивал какой-то, почему не пришла?» Вот это и было наше знакомство на той станции зимой 44-го».
О трудармии что-то, кажется, слышала прежде, но пока это меня лично не касалось, не задумывалась по-настоящему. Интернет прояснил суть этой структуры: «Временные трудовые коллективы были созданы в годы Великой Отечественной войны в виде рабочих батальонов, включенных в систему НКВД и МВД СССР. Отдельные трудовые коллективы продолжали существовать и в послевоенное время.
Формально все мобилизованные считались свободными людьми, которых защищали советские законы. Но на деле их жизнь регулировали декреты, инструкции и положения Комитета обороны. А контроль за мобилизацией и содержание возлагались на НКВД. Работали трудящиеся на добыче полезных ископаемых, лесозаготовках и в строительстве.
Советские этнические немцы во время Великой Отечественной войны считались особенно неблагонадежными. Именно поэтому они составили основную часть мобилизованных в трудармии».
Что ж, у маминой сестры повод там оказаться был: по матери – из эстонцев, по отцу – немка. Каким образом туда попали поляки, можно лишь догадываться.
Но и в этих условиях жизнь брала своё, люди, не думая о национальностях, войне, НКВД, влюблялись, заводили семьи, рожали детей. Об этом и в найденном мной письме.
Мамы теперь нет, подробнее расспросить о продолжении этой истории некого. А родовые связи в нашем поколении, к сожалению, прервались. Хотя, вспоминаю теперь слышанное раньше о том, что поляка того куда-то отправили. Он, любивший свою красавицу Женю, говорил, что разыщет её непременно, что бы ни случилось. Но она больше ничего никогда о нём не слышала. А детей Михаила (скорее всего, имя переиначено на русский лад) из польского города Лодзь растил русский чиновник средней руки, которого Евгения иначе как Тихон Семёнович не называла.
Письма к моей маме от сестры Евгении перестали приходить в девяностом, вероятно, её не стало. Написав несколько запросов по адресу, указанному на конверте, и не получив ответа, мама попытки прекратила. Тогда мы ещё были одной страной, и в страшном сне никому из нас не могло присниться то, что сегодня там происходит. Ни мама моя, ни сестра её, слава Богу, не узнали, что снова по улицам Лисичанска разгуливают люди со свастикой. Там опять стреляют и гибнут люди.
А я сегодня с тревогой думаю о том, кто же из моих кровных родственников остался в тех местах? И когда в сетях прочла сообщение о гибели юной девушки-снайпера из Лисичанска по имени Женя, защищавшей Донбасс, вздрогнула сильнее обычного. Наш род отличался зорким глазом, я и сама когда-то очень недурно стреляла из «мелкашки». По возрасту она как раз могла быть правнучкой той самой Жени, родившейся в 1924 году, чьи письма я так внимательно перечитываю, словно пытаясь разгадать какую-то тайну. А в сознании при этом то и дело всплывают мотив и слова песни Булата Окуджавы: «Ах, война, что ж ты, подлая, сделала: вместо свадеб — разлуки и дым!».
М. Петрова
На снимке: Евгения Рихтер (Кондратьева) во втором ряду справа, её семья и дети. Фото 1951 года.