Шестнадцатое марта
А тогда молодые и Варька пришли-таки поздним осенним вечером к родителям. Переполох-то, какой радостный в доме поднялся! Тёща быстро нагрела воды на плите. Умылись. Привели себя в порядок. Зять переоделся в сухое и чистое. И сели за стол с обильным угощением – знакомиться. А на другой день уже настоящее свадебное застолье было организовано. Тёща выставила заранее приготовленную на этот случай самогонку, хорошую закуску. Пришли гости с гармошкой. Погуляли, повеселились, поплясали и попели вволю.
“Было…, какое неуклюжее, грустное слово”, - невольно подумал Санин, слушая отца.
Через несколько дней из того же Охвата молодые уезжали. Немало часов ждали поезда в небольшом, тускло освещённом, печальном зале ожидания вокзала, сохранившемся в неизменном виде и поныне. С устатку, после долгой дороги, прилегли на жёстких вокзальных сиденьях.
- Проснулся, - продолжал отец, - От гула голосов, гроханья входной двери и как вроде мамуля твоя меня позвала: со сна ничего не понимаю. Протёр глаза, глядь – кругом солдаты! После оказалось, что - то были дембеля. Целый эшелон их везли из Германии в Москву. В Охвате у них была краткая остановка. А в тот первый момент, спросонья, и взаправду, трудно было что-то понять.
Тем более что момент был действительно острый, ведь несколько дембелей окружили его молодую жену. “Щипали даже!”- как потом смущённо призналась она ему. А один воин пытался даже обнять, он же - когда всё уладилось миром - подарил ей цветастый красивый платок, что вёз, наверно, кому-то в подарок.
“Э, ребята, не балуйте, это жена моя”, - наконец нашёлся что сказать, окончательно проснувшийся отец, поднявшись со своего жёсткого ложа.
- Они сразу всё поняли, отошли. Я успел с ними поговорить. Объяснил, что сам недавно пришёл с флота. Вот женился. Они же признались, что в Германии их держали строго, за “колючкой”. Соскучились, вишь, по женскому полу. Извинились передо мной. И как-то быстро они уехали со своим эшелоном. А потом и наш поезд подошёл. Доехали мы вместе до Великих Лук, а там расстались. Она поехала дорабатывать месяц в Казахстане, а я вновь к матери направился. С недельку пожил у неё, а затем двинул в Ленинград.
Когда они дошли до горки, совсем распогодилось. Остановились, Отец крутил головой, всё никак не мог найти ту дорогу на Башово:
- Неужели я ошибся? Или распахали уже?
Следом рассказал, что эта горка тоже памятна ему и по другому случаю – однажды именно здесь он встретил в 1946-м году своего родного дядю Михаила – гвардии старшину дальнобойной артиллерии, что уволился из армии и возвращался в родные края из Германии. Загодя дал телеграмму. Отцу тогда шёл одиннадцатый год. В день приезда дяди он с утра просил мать отпустить его – так ему хотелось первым встретить родственника. А по правде, уж очень хотелось гостинцев. Ни в какую мать его не отпускала. Нет, и всё! Тогда он решился уйти без спросу. И пошёл себе большаком, отчасти тем же путём, что и они прошли сегодня. И встретились они как раз на этой горе. У дяди был большой фанерный чемодан. Они сели под придорожный кустик передохнуть. Дядя Миша открыл чемодан – он был полон румяными буханками белого хлеба. Невиданная роскошь в те не очень сытые времена! До сих пор отец помнит вкус и аромат того ленинградского белого хлеба. Ничего вкуснее, по его словам, он потом не едал за всю свою последующую жизнь.
- От матери-то получил за то, что нарушил её запрет? – с интересом спросил Санин.
- Не помню. Наверно. Но раз не запомнилось – значит, не очень сильно влетело.
- Всё, отец, пора домой!
- Ну, давай ещё чуть спустимся, ведь должна же быть здесь та дорога на Башово.
Санин понимал, что отец как может, оттягивает минуту расставания. И только махнул рукой. Ещё метров четыреста прошли они под горку. Отец остановился на обочине:
- Ладно, - наконец решился он, - Расстанемся здесь.
Санин тут же стал переобуваться. Снял резиновые сапоги. Из пакета, что нёс отец, достал утеплённые коричневые полусапожки - для города. Переобулся. Передал отцу пакет с сапогами. Они постояли ещё минуты две-три – договаривались о дне возвращения Санина. Отец давал последние наказы, что и как сделать в городе. А Санин смотрел вперёд на шоссе, что убегало далеко и терялось в бескрайней долине.
Они стояли как раз на границе холмов и низменности. Сверху хорошо были видны строения деревни слева от шоссе. До неё было километра три. А далее чернели всё леса-леса, дорога-то и терялась в них. Санин в мыслях был уже там, уже видел себя ходко идущим с рюкзаком по обочине. “Что ждёт меня там, за лесом, за далями? Что таит от меня будущее?” – вот какие вопросы уже сладко волновали его.
- Что, сынок, пора. Не забудь только после Липшаней свернуть налево. Понял: налево, а то направо к Великим Лукам пойдёшь.
Санин как раз надевал рюкзак, примеривался к его тяжести:
- Пока, батя, - он ткнулся губами в колючую отцовскую щёку, - Ты держись тут, и помни, что нет ничего дороже на свете доброго имени. И ещё: у нас с тобой большие планы на лето. Понял? – на что отец невесело кивнул.
Отойдя метров на пятьдесят, Санин не выдержал, обернулся – отец стоял, смотрел ему вслед. Санин помахал ему, отец тоже.
И ещё раз он вскоре обернулся. Но на горе уже никого не было. Слёзы душили Санина. Они набежали на глаза после того, как помахал отцу первый раз. Он представил его, идущего домой – отец тоже обещал “ходко идти” – хотел успеть посмотреть телепередачу “С лёгким паром” на ОРТ. А ведь дома его ждёт одиночество, с которым батя всегда был не владах. “Господи, помоги ему, не оставь его, спаси и сохрани! При всех его прегрешениях, недостатках он же такой безобидный и добрый…” – шептал, хлюпая носом, Санин. И тыльными сторонами ладоней смахивал с лица слёзы.
И ещё раз зачем-то обернулся Санин на горку – дорога была пустынна. Затем он окончательно вытер глаза, вздохнул полной грудью и бодро зашагал по красноватому и влажному, пружинящему песку обочины.