Уроки японского
Уроки японского
Утром первого января Куку укусил комар.
Кука спросонья замычал, шлёпнул себя ладонью по лицу – разумеется, не попал; комар прянул, издевательски зазвенел и, продолжая тонко зудеть, взмыл куда-то под недосягаемый потолок старой тётушкиной квартиры.
Кука сел в кровати и раздражённо почесал укушенную щёку. Нет, судари мои, я всё понимаю: вчера смеялись – сегодня поплачем, не всё коту масленица, и вообще, жизнь – это боль, но... комар! Первого января!
Впрочем, больше всего Куку возмутило не само появление этого исчадия ада посреди зимы в квартире на четвёртом этаже при, на минуточку, наглухо закрытых окнах, в этом-то ничего такого сверхординарного, прямо-таки из ряда вон выпадающего, как раз и не было: гнилой балтийский климат, сырые подвалы, тёмные вентиляционные шахты, взбесившаяся экология – всё это появлению зимних комаров не противоречит и даже, более того, благоприятствует. Больше всего Куку возмутил сам факт укуса, а точнее, факт укуса именно его – Куковина Станислава Сергеевича: беспартийного, не судимого, женатого, системного администратора отдела планирования Санкт-Петербургского НИИ точного приборостроения. Это с одной стороны. А с другой: худого, жилистого, волосатого – явно далеко не первосортного с утилитарной, гастрономической точки зрения. А ведь совсем рядом с ним, аппетитно выставив из-под одеяла соблазнительную розовую попу, сладко спала его жена Алёнка: чистая, благоуханная, призывно манящая своими тёплыми округлыми обнажённостями. Так что, по глубокому Кукиному убеждению, если уж и надо было кого кусать из них двоих, так это именно её, Алёнку – лакомую, сочную, сладкую, с лёгким послевкусием новогоднего шампанского в крови. Нет, что вы ни говорите, но никак тут не могло обойтись без пресловутой женской солидарности – ведь, как известно, кровь из людей сосут исключительно представительницы женской половины летучего комариного племени. И в этом, опять-таки по мнению Куки, крылся некий глубинный смысл, некий символизм, некий, можно даже сказать, глобальный абстрактный принцип всей нашей горькой действительности, и стартовавшей-то, как вы, наверняка, помните, с обыкновенного яблока, опрометчиво надкушенного прекрасной, но простодушной Евой. И принцип этот заключается в том, что женщина, кем бы она ни была по своей природе: продуктом ли трансформации мужского ребра, как считают ортодоксы креационисты; вершиной ли метаморфозы пестика цветочного обыкновенного, на чём настаивают эволюционисты-ботаники; тайным ли агентом некой внеземной цивилизации, слышал Кука в своё время и такую версию, – так вот, кем бы она ни была, дана она мужчине отнюдь не как способ продолжения рода и тем более не как объект удовольствия, источник, так сказать, услад блаженных, но – и только! – как рычаг давления на индивидуума неких таинственных внешних сил, как изощрённый передаточный механизм от Великого Гнозиса к оному индивидууму, призванный не столько транслировать, сколь мистифицировать, провоцировать и всячески испытывать его, будировать в нём дремлющие рефлексы, эмоции и чувства, вымывать на поверхность всё глубинное, подспудное, скрытое до поры до времени под толстой шкурой примитивных инстинктов и потребностей, рутинных привычек и будничной суеты.
Кука вздохнул и, откинув одеяло, сел, спустив ноги с кровати. За окном прозябал серый пасмурный день. Спать больше не хотелось. Он оглянулся на жену. Алёнка безмятежно дрыхла, разметав по подушке свои шикарные русые локоны. Вид мирно спящей жены подействовал на Куку умиротворяюще. Пробудились и задвигались по организму искрящиеся флюиды радости и сладостно-томительные токи нежности. «Завтрак в постель королеве!» – тонко пропели внутри Куки невидимые фанфары. Мысль показалась уместной, по-новогоднему забавной, и он, накинув халат, на цыпочках вышел из комнаты, бережно прикрыв за собой дверь.
На кухне царил постпраздничный беспорядок, и отчётливо пахло вчерашним застольем: спёртым винным душком, майонезом и сгоревшими свечами. Покинутый стол укоризненно предъявлял к осмотру грязные тарелки и основательно разорённые салаты в тускло поблескивающих хрустальных салатницах. В центре стола сплочённой группой теснились откупоренные бутылки: вино, шампанское, коньяк. Тут и там, фигурами отложенной партии на поспешно оставленной шахматной доске, торчали разной степени недопитости: кургузые пешки рюмок, статные ладьи стаканов и несомненные горделивые ферзи – стройные молодцеватые фужеры на тонких ногах. Присутствовали и две чайные пары: строгие, массивные, ещё дореволюционные, с голубым двуглавым орлом – клеймом знаменитого Императорского фарфорового завода, – бывшая тётушкина, а ныне Кукина гордость.
Кука обошёл стол и, подойдя к окну, распахнул форточку. Под окном, на полу, возле Алёнкиного стула, белела уроненная бумажная салфетка. Кука, нагнувшись, поднял её. Салфетка была густо исчёркана иероглифами. Кука улыбнулся – с неё по большому счёту всё вчера (теперь уже в прошлом году!) и началось, ею же всё нынче ночью столь блаженно закончилось...
А началось всё с того, что Толян, комментируя мелькнувший по телевизору новостной сюжет, нелицеприятно обозвал американцев «пиндосами».
– А ты знаешь, почему их так называют? – тут же поинтересовался Кармен.
Толян не знал. Кармен рассказал, все похихикали.
– В Японии американцев неофициально называют «бакага́йдзин», – сообщила Алёнка.
– А это что значит? – спросил Кармен.
– Дай салфетку, – попросила Алёнка. – И ручку. Вон лежит, на полочке.
Кармен подал.
– Смотри, – Алёнка принялась ловко чертить на салфетке. – Вот это: «гайкоку́дзин» – иностранец. Просто иностранец, любой, без национальной привязки. А вот это: «ба́ка» – идиот. А если мы всё это соединим... вот так... Вот, видишь?.. Получается: «бакагайдзин» – американец.
– М-да, – прокомментировала Маринка, – прям чувствуется: любят американцев в мире.
– А давайте выпьем, – предложил Толян. – За справедливость. Ведь, как ни крути, а справедливость, она всё равно рано или поздно торжествует. Хотя бы и вот в таком виде – лингвистическом.
– Разве что только в лингвистическом, – скептически кривя рот, отозвался Кармен. – Где сейчас сербы с их «пиндосами», где японцы с их этими... как там?.. «бага́зинами», да? А где Америка. Она их повертела и бросила. Что им теперь остаётся, кроме как обзываться?
– Ничего-ничего, – разливая по бокалам шампанское, парировал Толян, – это они сейчас на коне и во всём белом. Ещё неизвестно, где эта Америка лет через десять будет. А слово не воробей. Оно ежели в народ ушло, так и будет там жить веками. Память у народа длинная... Так что давайте, за справедливость.
Чокнулись. Выпили.
– Как там твоя новая «Хонда»? – поинтересовался у Кармена Толян.
– Зверь! Моща! – довольно покивал Кармен. – Давеча до двухсот пятидесяти разогнал. Прёт, как танк!
– Ох, и уе... Пардон! Ох, и навернёшься ты когда-нибудь! – упрекнул его Белый. – Танкист хренов! Всадник без головы. Маму бы свою пожалел.
– Ой, я вас умоляю! – поморщился Кармен.
– Кстати о безголовых всадниках... то бишь мотоциклистах, – орудуя вилкой в тарелке, отреагировал Кука. – Знаете, как по-японски будет «понедельник»?
– О! – изумилась Маринка. – А ты-то откуда это знаешь?
– Дык я что, зря с японоведом живу, что ли?
– Нет, вы поглядите, что делается: одни японоведы с японоводами за столом собрались! – тут же сострил Толян.
– А кто японовод? – не поняла Маринка.
– Ну так Кармен, – показал вилкой на соседа Толян. – Ну, «Хонда» же!
– А! – до Маринки дошло. – Ну да, натурально!
– Ну так что там про понедельник? – напомнил Кармен.
– По-японски понедельник: «газуёби», – озвучил Кука.
– Как?!
– Газу-ёби.
– Алёнка, правда?
– Почти, – улыбнулась Алёнка. – Произношение у тебя, Стас, ещё то. Ты им лучше скажи, как по-японски «воскресенье».
– Ничиёби, – выдал без задержки Кука.
– Как?!!
– Ничиёби...
Хохотали так, что задули одну из свечей.
– Великий и могучий... – вытирая слезу, прокомментировал Белый.
– Ой, чуть не уписалась... – выбираясь из-за стола и обмахиваясь ладонями, пожаловалась Светлана. – Алёнка, там мясо не пора ещё доставать?
– Ох, ты, мамочки! – подорвалась с места Алёнка. – Пора конечно! Сижу тут, ржу, как конь...
«А до мяса-то так дело и не дошло! – констатировал Кука. – Полдня девчонки возились, а потом все салатов, закусок всяких-разных налопались – и всё... Ну и разошлись, прямо скажем, рано. До ночного дожора... Ладно, не пропадёт. Сегодня воздадим...»
Разошлись действительно рано. Около часа ночи позвонил Ляминор и сообщил, что они с Альбертом загорают в кювете – гололёд, с дороги сбросило, нет, сами целы, и машина цела, поскольку снега по окна, потому и не опрокинулись, вот только выбраться из кювета уже, разумеется, никак... Все сразу повскакивали, загомонили, помчались спасать. Кука с Алёнкой тоже было кинулись, но их быстренько отговорили: сидите дома, без вас управимся, вам ещё за гостями весь срач прибирать, да и машина не резиновая, все не поместимся. Наскоро решив встретиться по-новой, только уже всей компанией, первого вечером, торопливо распрощались.
Проводив гостей, вернулись на кухню. Алёнка, заявив, что есть она уже не может, а вот попить горяченького сейчас бы не помешало, принялась колдовать над своими самурайскими чаями. Стас по такому поводу притащил из серванта тётушкины чашки и раскупорил коробку «Вишни в шоколаде». Расчищая место на столе, он обнаружил давешнюю салфетку.
– А как по-японски «любовь»? – вертя исписанную бумажку в руках, поинтересовался он.
– А́и, - улыбнулась Алёнка.
– Аи?
– Да, аи.
– Красиво... А как пишется?
– О, это не так просто. Гораздо сложнее, чем произносится.
Алёнка, забрав у него салфетку, изобразила на ней сложный иероглиф.
– Фигасе! – оценил Стас. – Действительно. Проще сказать, чем написать... А как будет «я тебя люблю»?
– Да́йски, – Алёнка быстро набросала на салфетке ряд закорючек.
– Дайски... – посмаковал новое слово Стас. – Дайски... Подожди, а где же тут «любовь»?
– Нету, – согласилась Алёнка. – Это же японский. В нём нет европейской прямолинейности. Тем он и интересен. Вот, например, смотри... – она тремя штрихами начертила на салфетке несложный символ. – Это иероглиф «о́нна»: женщина. А теперь... – она пририсовала снизу ещё два точно таких же значка и вновь показала салфетку Стасу. – Как ты думаешь, что обозначает этот иероглиф?
– Три женщины, – пожав плечами, предположил Стас.
– Ты мыслишь прямолинейно, по-европейски. А у японцев всё гораздо сложнее. И интересней. Это иероглиф «кан»: разврат...
– Ну что, – вставил Стас, – вполне логично.
– А если мы, – продолжала Алёнка, – образуем от существительного «кан» прилагательное... – она дорисовала справа от иероглифа три закорючки, – мы получим иероглиф «кищуми́щу», который означает: шумный, крикливый. Понял?
– Что ж тут непонятного? – сказал Стас. – Конечно, понял. Три женщины. Шумный разврат. Кищумищу, одним словом.
Алёнка засмеялась и, отложив салфетку и ручку, принялась разливать по чашкам чай. Стас подошёл сзади и обнял жену.
– А что, японовед, – интимно проворковал он ей на ухо, – гости ушли. Может, мы слегка это... кищумищу?
– А может, мы всё-таки сначала чаю попьём?
– Ну, ладно, давай. Чай так чай...
Тем не менее чайная церемония оказалась смазанной: Стас, торопливо прихлёбывая из чашки, не спускал с жены голодных глаз и то и дело зловеще пришёптывал: «Кищумищу... Ох, как мы сейчас кищумищу!..» Алёнка фыркала, махала на него рукой и уговаривала перестать. Наконец, чайник опустел.
– Прибраться надо, – вставая из-за стола, сказала Алёнка. – И посуду помыть.
Однако Стаса уже было не сдержать. С криками: «Кищумищу!» и почему-то «Но пасаран!» он схватил жену в охапку и на руках уволок в спальню. Впрочем, Алёнка особо не сопротивлялась...
Кука поймал себя на том, что столбом стоит перед холодильником и улыбается от уха до уха. «Завтрак!» – напомнил он сам себе и распахнул дверцу. На переднем плане торчало блюдо с нетронутым холодцом. Холодец мелко подрагивал.
– Не трясись, – сказал ему Кука. – Я за яйцами...
Из глубин холодильника аппетитно пахнуло мясным духом.
«А может, не яичницу? – засомневался Кука. – Еды наготовлено – на неделю! Может, со вчерашнего мяса и начать?..»
– Если долго глядеть в бездну, бездна начнёт глядеть в тебя, – раздался за спиной Алёнкин голос.
– Ну, ё-моё! – расстроенно произнёс Стас, оборачиваясь. – В кои-то веки решил завтрак жене в постель подать, а жена уже тут как тут, – он подошёл и обнял Алёнку. – Выспалась?
– Выспалась. Какая-то фигня под утро приснилась. Лес какой-то, медведи. Проснулась вся в мурашках.
– А меня комар укусил, – пожаловался Стас.
– Бедняга... – Алёнка, отстранившись, погладила его по щеке. – Тебе, кстати, побриться надо. Ты меня ночью исцарапал всю.
– Вот прям и всю?
– Ну почти... Так ты тут что, завтрак затеваешь?
– Ну да, что-то уже хочется в топку кинуть.
– Ладно, я только умоюсь и приду.
– Подожди. Пойдём вместе. Я ведь ещё тоже не умывался. Проснулся и сразу сюда...
Когда Стас, ощущая одеколонный холодок на свежепобритых щеках, вернулся на кухню, Алёнка, подпоясанная фартуком, уже мыла посуду.
– Ну вот! – недовольно сказал Стас. – А как же завтрак?
– Надо для начала порядок навести, – глядя на него через плечо, утвердила Алёнка. – Невозможно в таком бардаке завтракать. Стол надо разобрать, посуду помыть, кухню пропылесосить. Мусор вынести. Давай, на мне пока посуда, а ты выбирай, что будешь делать?
– Что я буду делать? – Стас решительно направился к холодильнику. – Я буду есть мясо!
– Я спрашиваю, из общественно полезного что ты будешь?
Стас распахнул холодильник.
– А из полезного... Из полезного я буду овощи. Огурец вот сейчас порежу. К мясу самое то.
– Ну Стас!
– А что Стас? Я проголодался!.. Полночи, между прочим, пахал, как папа Карло.
Алёнка улыбнулась.
– Не ты один пахал... Обжора!
Стас уже тащил на стол блюдо с мясом.
– Всё! Бросай свою посуду. Потом домоешь. Смотри, какой шедевр! А пахнет! Сейчас мы его с горчичкой!.. Нож мне только дай побольше, я этот праздник жизни быстро на запчасти разберу...
Когда позавтракали и наконец навели порядок на кухне и – попутно – в спальне и в прихожей, выяснилось, что уже темнеет.
– Э! – выглянув в окно, возмутился Стас. – Это что делается?! Куда день делся?!
– Что ты хочешь? – «успокоила» его Алёнка. – Первое января. Самый короткий день в году.
– Да какой это день?! Название одно! Встали – позавтракали – стемнело.
– Ну так ведь мы с тобой когда встали? Уже после полудня. Сильно после причём.
– Нет, я так не согласен!
– А что делать! – вздохнула Алёнка. – Кому сейчас легко?.. Мне кажется, изготовители календарей скоро вообще на месте первого января прочерк ставить будут – как говорится, на нет и суда нет.
В дверь длинно позвонили.
– О! – поднял палец Стас. – Те же и гости. Марлезонский балет, часть вторая... Ё-моё! Опять на стол накрывать...
– Стас, не отставай!
– Да ну вас на фиг! Несётесь, как угорелые!
– Какой несётесь! Плетёмся еле-еле...
Идея дойти до Альбертовой дачи на лыжах принадлежала Алёнке. Кука с самого начала выступал против, но деваться было некуда, – Альберт сказал, что на машине он не поедет. Во-первых, проехать до самого дома всё равно не получится, поскольку дорогу в деревню не чистят от слова совсем. А во-вторых, «Что ж мне теперь, вовсе не пить, что ли?! – возмутился он. – Я и так Новый год на сухую встретил! Дайте мне хоть после душу отвести!» «Тогда, может, на такси?» – предложил Кука. «Ага! А обратно я как?! – возразил Альберт. – Или ты хочешь, чтоб таксист меня два часа на повороте в деревню ждал?» В результате взяли лыжи, доехали до Орехово на электричке, а там – через лес напрямую: «да тут идти-то пара километров всего, причём всё больше – под горку»...
Падать Кука начал едва встал на лыжи. Даже ещё раньше – надевание второй лыжи закончилось для него достаточно жёстким соприкосновением с планетой.
– Не ушибся? – пожалела мужа Алёнка.
– Ерунда! – довольно резво поднявшись, отмахнулся Кука. – Быстро поднятое не считается упавшим.
– Слова не юноши, но... опытного сисадмина, – одобрил Альберт, он скептически оглядел Куку. – Ты на лыжах-то ходил когда-нибудь?
– Ходил конечно! – с негодованием отмёл подозрения Кука. – В школе на физкультуре. Мы даже кросс на время бегали.
– А, ну-ну, – кивнул Альберт. – Знаешь что, давай-ка сюда рюкзак. А то, чувствую, ты до места одни черепки донесёшь. – он отобрал у Куки увесистый рюкзак с провизией и взгромоздил его на себя. – Давай, надевай вторую лыжу и вставай в кильватер... И постарайся не отставать...
За следующие полчаса Кука упал раз двадцать.
– Ну что там у тебя опять?! – в очередной раз останавливаясь, чтоб дождаться отставшего, с раздражением спрашивал Альберт.
– Да лыжи что-то друг на друга всё время наезжают, – оправдывался Кука. – Крепления, наверно, неправильно установлены...
В конце концов Альберт не сдержался и высказался в том духе, что дело, с его точки зрения, вовсе не в лыжах, а в той нелепой фигне, что торчит из ботинок перпендикулярно лыжам. Кука парировал этот дерзкий выпад, заявив, что он очень сильно не завидует будущей Альбертовой жене, которой придётся жить со столь раздражительным, да ещё и хамоватым мужем. На что Альберт ответил, что, мол, Алёнке зато можно только позавидовать – ей-то в мужья как раз досталась неординарная, разносторонне неразвитая личность: на лыжах ходить не умеет, плавать не умеет, даже кувалду обыкновенную в руках держать не умеет, зато умеет разговоры разговаривать, а точнее, языком молоть за троих, а может, даже и за пятерых.
– Угомонитесь, петухи! – попыталась урезонить мужчин Алёнка. – Стас, ты лучше силы береги. Нам ещё идти да идти...
Вскоре дошли до первого спуска – неширокой пологой ложбины, за которой начинался редкий сосновый лес. Альберт и Алёнка даже притормаживать перед ней не стали – сразу скатились вниз и остановились, поджидая Куку. А тот застрял наверху, напряжённо разглядывая спуск и неуверенно переступая лыжами.
– Ну! Смелее! – не выдержал Альберт.
Кука махнул рукой, оттолкнулся палками и с криком: «Банза-ай!!..» резво покатил вниз. Ехал он, против всех правил, не пригибаясь, на прямых ногах, широко разведя руки с болтающимися на них палками в стороны. В самом конце спуска стояла небольшая одинокая сосна. Лыжня, проложенная Альбертом и Алёнкой, пролегала метрах в пяти от неё. Однако неведомая сила стащила Куку с лыжни и повлекла прямиком на дерево.
– Всё! – упреждая неминуемую катастрофу, предсказал Альберт. – Кирдык! Здравствуйте, ёлки!
– Стас! Падай! – заорала Алёнка.
Но было поздно. В последний момент Кука судорожным движением корпуса увернулся от прямого столкновения, накренился, взмахнул руками, пытаясь выправиться, зацепился палкой за ветки и, обрушив с дерева снежный обвал, полетел кувырком в сугроб, издав при этом какой-то задавленный мяукающий звук.
– Аминь! – подытожил Альберт. – Прощание с телом покойного прошло при большом стечении народа.
Алёнка, не говоря ни слова, кинулась к месту аварии.
– Живой?!.. – подъехав, окликнула она лежащего на боку Стаса.
Тот закряхтел, заворочался, замычал что-то нечленораздельное и, приподнявшись на локте, принялся вытирать залепленное снегом лицо.
– Живой?! – тоном выше повторила Алёнка.
– Э-э... – отозвался Стас. – Скорее да, чем нет.
– Лыжи целы, Банзай? – спросил подкативший сбоку Альберт.
– А хрен их знает... – Кука задвигал ногами, поочерёдно извлекая лыжи из-под снега. – Вроде целы... Подожди, а где вторая?!.. А! Вот она!.. Целая!.. Стойте! А палки где?!
– Нет, – сказал Альберт, – сие невыносимо! С меня хватит! Я на такое не подписывался. Ещё один такой фортель я, точно, не перенесу. Полагаю, Босс вряд ли одобрит появление в отделе седого заикающегося сотрудника. Так что, вы как хотите, а я пошёл – камин пока на даче растоплю, снежок почищу. А вы тут можете хоть до завтрашнего утра тренироваться... деревья палкой околачивать... Короче, соберёте запчасти, двигайте по моей лыжне – не промахнётесь, как раз до дачи доведёт.
Он развернулся и быстро заскользил прочь, довольно скоро скрывшись за деревьями.
– Ох, ты, горюшко моё! – причитала Алёнка, топчась вокруг поднявшегося на ноги Стаса и отряхивая с него снег.
– А там ещё спуски будут? – опасливо спросил Стас, кивнув в сторону, куда уехал Альберт.
– Будут. И не один.
– Может, лучше тогда вернёмся? – он оглянулся на склон. – Ой, нет... Ладно, пошли туда.
– Ты давай вперёд иди, – предложила Алёнка. – А я за тобой. А то у меня шея уже болит всё время оглядываться...
Двинулись.
– Слушай, ну ты можешь хоть чуть-чуть побыстрей? – минут через двадцать не выдержала Алёнка.
– Не могу!.. – капризно сказал Стас и вовсе остановился. – У меня нога болит!
– Где?!.. – испуганно подкатила к нему Алёнка, но потом, приглядевшись, подозрительно спросила: – В каком это месте она у тебя болит?
– В этой... – Стас внимательно оглядел свои ноги. – В подмышке.
Алёнка переломилась пополам и зашлась в беззвучном хохоте.
– Ладно, страдалец... – отдуваясь и вытирая глаза, сказала она. – Пойдём... Береги подмышку... И это... В локтях ноги сильно не сгибай...
Вошли в лес. Альбертова лыжня запетляла между деревьями. Снег здесь был более глубоким и рыхлым. Стас вновь принялся падать на каждом шагу. Впрочем, постепенно он приноровился и вскоре стал двигаться гораздо уверенней. Он даже довольно успешно преодолел небольшой замёрзший ручей.
– Ну вот, ведь можешь, когда захочешь! – похвалила его Алёнка.
Она перестала напряжённо следить за каждым его движением, отвлеклась, задумалась о чём-то своём и едва не наткнулась на внезапно остановившегося мужа.
– Что?
– Засада, – обернулся к ней Стас. – Партизанен!
Перед ним поперёк лыжни, примерно в метре над ней, висела небольшая, придавленная снегом берёза. Альбертова лыжня ныряла под неё и как ни в чём не бывало продолжалась с той стороны.
– Это как это он? – озадаченно спросил Стас, заглядывая под берёзу. – Не, мне так не согнуться!
Потоптавшись, он развернулся боком к препятствию и попытался его перешагнуть, но нога с лыжей не пожелала подниматься на такую высоту.
– Стой! – сказала Алёнка.
– Стою... Ох ты!.. – Стас, неожиданно потеряв равновесие, рухнул в снег.
– Не стоишь.
– Не стою, – согласился Стас.
– Подожди. Надо не так...
Алёнка обогнула Стаса, подошла к берёзе, опустилась на четвереньки и ловко проползла под препятствием на ту сторону.
– Вот так надо! Давай за мной.
Стас с сомнением поглядел на жену, хмыкнул, потом поднялся на ноги, подойдя вплотную, покачал берёзу руками, а затем, обхватив ствол, выдернул вершину дерева из сугроба, приподнял его и, почти не пригибаясь, прошёл под препятствием.
– Здоровый ты бугай! – оценила Алёнка.
– Вестимо, – гордо отозвался Стас, отряхивая снег с рукавов куртки...
Более-менее успешно преодолели ещё один спуск, пересекли просеку под высоковольтной линией, прошли берегом густо поросшего рогозом озерца. Стас Алёнку удивлял: он то достаточно умело преодолевал вполне коварные препятствия, а то вдруг падал, казалось, на ровном месте, теряя палки, шапочку, подолгу барахтаясь в снегу, пытаясь подняться. Впрочем, вскоре лес поредел и впереди показались дома дачного посёлка. Лыжня, пробежав по центру заметённой улицы, завернула за угол и упёрлась в обтянутую сеткой-рабицой калитку. Во дворе бревенчатого одноэтажного дома Альберт чистил снег.
– О! Пришли. Наконец-то, – он опёрся на лопату и обтёр перчаткой разгорячённое лицо. – Снимайте лыжи и проходите в дом. Чайник горячий. А я сейчас дочищу и тоже подойду... Сильно там пока не раздевайтесь – дом ещё не прогрелся... И да, дров в камин подкиньте, а то уже прогорело, наверное...
В доме было ощутимо теплее, чем на улице, но пар изо рта ещё шёл.
Алёнка, скинув куртку, сразу прошла на кухню и принялась греметь посудой. Стас, не раздеваясь, дотопал до камина и присел перед ним на корточки, протянув ладони к огню.
– Ну что? Чай? Кофе? – окликнула его из кухни Алёнка.
– Кофе? – Стас покрутил носом. – А есть что покрепче?
– Покрепче?.. – Алёнка пошуршала пакетами. – Грецкие орехи устроят?
Стас вздохнул.
– Ладно, давай кофе...
Когда вернулся Альберт, Алёнка, блаженно вытянув ноги, сидела в кресле напротив камина, держа в отставленной руке кружку, над которой поднимался пар. В камине весело трещали дрова. Кука, тоже с кружкой в руке, стоял, повернувшись к камину задом; куртку он хоть и расстегнул, но всё ещё так и не снял.
– Чего ты топчешься, как боевой конь? – сходу упрекнул его Альберт. – Вон второе кресло. Подтаскивай к камину и тоже садись.
– У меня это... задница мокрая, – сообщил Кука.
– Господи! – всполошилась Алёнка. – И чего ты молчишь? – она вскочила, поставила кружку на стол и принялась ощупывать мужа. – Да ты же весь мокрый! – она сунула ему руку под куртку. – И спина мокрая!
– Ну ещё бы, – не удивился Альберт, – так валяться. Я думаю.
– Срочно раздевайся! – скомандовала Алёнка. – Альберт, у тебя найдётся что-нибудь сухое на этого обормота?
– Сухое?.. – Альберт почесал в затылке. – Сейчас поищем...
Он прошёл в глубь комнаты и, распахнув створки древнего, как и сам дом, шкафа, принялся копаться.
– Снимай!.. Снимай!.. – торопила мужа Алёнка. – Вывалялся... как не знаю что! Ещё не хватало, чтоб ты простудился!.. Господи! И трусы даже мокрые! Тоже снимай! Давай-давай! Некого тут стесняться!..
Альберт вернулся от шкафа с ворохом одёжек.
– Ну вот, думаю, подойдёт. Не бог весть что, конечно, зато сухое и тёплое... О!.. – он остановился, разглядывая голого Куку: длинного, худого, съёжившегося, зябко переступающего босыми ногами. – Прям картина из детства: продмаг, витрина, куры бройлерные ощипанные, второй сорт.
– Иди ты! – повёл острым плечом Кука.
– На! – Альберт протянул ему одежду. – Всё чистое, стиранное. Трусов, извини, нет, так походишь, пока твоё высохнет.
Кука принялся быстро одеваться.
– Куда это всё развесить можно? – держа в руках Стасовы шмотки, подошла к Альберту Алёнка. – На улицу?
– Не надо на улицу. Там только замёрзнет. Здесь всё развешивай. На спинки стульев вешай. За камином на стене крючки есть, туда тоже можно...
– А других штанов нет?
Альберт с Алёнкой повернулись к Стасу. Тот – в свитере, из-под которого короткой юбочкой торчала майка, и в шерстяных носках – держал перед собой вельветовые штаны тёмно-рубинового цвета.
– А что не так? – поинтересовался Альберт.
– Ну... цвет какой-то... стрёмный.
– Он ещё перебирает! – возмутилась Алёнка.
– Надевай-надевай, – усмехнулся Альберт. – Отличные брюки. Тренд сезона. Модель: «вишнёвый зад». Это мне сестра из Турции привезла. Их ей на базаре на сдачу дали. Кстати, практически не ношенные – смельчаков как-то не нашлось.
– Надевай, – поддержала его и Алёнка. – Замечательный колор. Малиновые штаны – два раза «ку»!
Стас, страдальчески вздохнув, принялся натягивать брюки...
Через два часа в доме была уже вполне сносная температура. Быт потихоньку налаживался. На кухне вовсю хозяйничала Алёнка, там что-то шкворчало и булькало, через открытую дверь аппетитно пахло жаренным луком. Кука с бокалом глинтвейна в руках сидел перед камином, задумчиво глядя на огонь.
Хлопнула дверь. Вошёл Альберт, таща перед собой здоровенный фанерный ящик с дровами.
– Ну, туристы-отшельники, мне пора, – он грохнул ящик возле камина и распрямился. – Всё, я поехал. Давайте не скучайте здесь.
Из кухни выскочила Алёнка.
– Подожди! А обед? Уже всё готово.
– Не-не, – замотал головой Альберт. – Электричка через сорок минут. Следующая только вечером, а у меня ещё дела в городе.
– Какие могут быть дела в праздники?!
– Личные, – веско сказал Альберт. – Свидание у меня сегодня.
– Это с кем? – распахнула глаза Алёнка. – Это с той беленькой? Что в берете тогда была.
– Её Оля зовут, – сообщил Альберт.
– Ой! – расплылась в улыбке Алёнка. – Неужели? Неужели наш мудроликий Альберт нашёл наконец себе достойную пару? Ну тогда, конечно, не задерживаю. Дело святое!
– Ладно тебе. Пару, не пару – время покажет. – Альберт уже натягивал куртку. – Значит, дрова – в сарае, вода – в колодце. И смотрите не угорите! Задвижку в трубе будете закрывать – дождитесь, пока все угли прогорят... Всё. Пятого вечером я вас на машине заберу... Ну и, ежели что, звоните.
– Спасибо тебе! – Алёнка обняла его и чмокнула в щёку. – Хороших тебе праздников!.. И привет Оле!
– Обязательно... Эй, Банзай, пока!
– Пока! – качнул бокалом Кука.
Альберт ушёл. Алёнка подошла и присела в соседнее кресло.
– Ну всё, – резюмировала она, – быть тебе отныне Банзаем.
– Кстати, не худший вариант... – меланхолически отозвался Стас и протянул ей бокал. – Хлебнёшь?
– Нет, – Алёнка отгородилась ладонью. – Я не пью.
– И давно? – удивлённо задрал брови Стас.
– С первого января, – твёрдо заявила Алёнка. – Всё! Начинаю новую жизнь.
– А смысл?
– Смысл имеется... Блин! – подскочила она. – Там же у меня котлеты!..
Обедали за могучим, срубленным, казалось, одним топором, крашенным тёмно-коричневой краской столом.
– Основательный дом, – оглядываясь вокруг, оценил Стас. – Интересно, сколько ему лет?
– Альберт говорил, больше века.
– Ого! – уважительно покивал Стас. – Чувствуется... А как будет «дом» по-японски?
– Йе.
– Йе?
– Да... А знаешь, что любопытно? Кандзи «йе» – один из двух иероглифов...
– Кандзи?
– Ну да. Так японцы называют китайские иероглифы. Японская письменность ведь пошла от китайской. Поэтому в ней два вида знаков: китайские иероглифы «кандзи», и, собственно, японская слоговая азбука «ка́на». Одно и то же слово можно записать и в виде кандзи, и в виде каны.
– Как всё сложно.
– Ещё бы. Так вот. Если взять кандзи «йе» и соединить его с кандзи «зо́кю» – клан, племя, получится слово «казо́кю» – семья. То есть, группа близких родственников, проживающих совместно. В одном доме. Причём просто муж и жена это не казокю. Казокю – это если больше двух человек – родители с детьми, например.
– Ну, правильно, – сказал Стас, – у нас ведь тоже семья – это: семь я. Я даже читал где-то, что имеется в виду три поколения в каждую сторону: дети, внуки, правнуки и родители, бабушки там и эти... прадедушки.
– М-м! – замотала головой Алёнка. – Ничего похожего! Глупости ты читал! Каких «семь я»?! «Семья» – слово очень древнее. А местоимение «я» появилось в русском языке уже после реформ Петра. А до этого «я» – это было: «аз». Помнишь: «Аз есмь царь!» в «Иване Васильевиче»? Ну и алфавит наш старый вспомни: аз – буки – веди. Я – буквы – знаю. А «семья», если брать семантически, это – произошедшие от одного семени.
Стас почесал вилкой в затылке.
– Ладно. Убедил... Так как ты говоришь, «казоку»?
– Казокю.
– Казокю... А дом – йе.
– Да. Йе.
Стас наколол на вилку кусок котлеты и спровадил его в рот.
– Забавно. Надо будет запомнить... – он отпил из бокала. – Слушай, ну давай я тебе тоже вина налью! Что ты этот морсик жидкий цедишь?!
Он схватил со стола бутылку пино-нуар и протянул её к Алёнкиному бокалу.
– Не-не! – закрыла ладонью свою посудину Алёнка. – Я ж тебе сказала: больше не пью! С первого января – новая жизнь!
– Может, тогда хотя бы шампусика? У нас бутылка «Абрау-Дюрсо» есть.
– Нет, Стас. Всё – умерла так умерла.
– То есть, кремень?
– Да.
– Ладно, – Стас пожал плечами. – Как хочешь. Как говорится, любой каприз. А я уж тогда, извините, – в одну харю. Нам будет трудно, но мы справимся... – он долил свой бокал почти до краёв и, вернув бутылку на место, поднял полный рубиновой влаги сосуд. – Ну, как говорится, за присутствующих здесь дам!
Алёнка чокнулась с ним своей кружкой с морсом.
– А давай поспорим! – Стас, отставив наполовину опорожнённый бокал, снова принялся за еду. – Что ты со своей новой жизнью и месяца не продержишься.
– А давай! На что спорим?
– Не, подожди... – Стас прищурился на жену. – Ладно. Месяц – это ещё туда-сюда. А вот, что точно, на восьмое марта ты не сдюжишь.
– Сдюжу! Ну так что, на что спорим?
Стас поводил носом. Решительность жены явно поубавила его энтузиазм.
– Ладно, – решился он. – Давай на сто щелбанов.
Алёнка поморщилась.
– Неинтересно. Давай так. Если я проспорю – ты мне сто щелбанов. А если ты проспоришь – полгода не пьёшь. Даже пива. Отсчёт с девятого марта. Прямо с утра.
Стас задышал.
– Фигасе у тебя условия! Шесть месяцев! Это ж... Это что же, ежели чего, всё лето без пива?!
– Не, я не настаиваю, – пожала плечами Алёнка. – Это ведь ты придумал спорить. Но если ты передумал. Если ты, так сказать, на попятную...
– Спорим! – Стас отложил вилку и решительно протянул вперёд руку.
– Шесть месяцев, – уточнила Алёнка.
– Да! И сто щелбанов!
– Спорим, – Алёнка пожала протянутую ладонь.
Стас вновь было взялся за вилку, но тут же замер, глядя в тарелку.
– Ох, чует моё сердце, зря я это всё... – лицо его помрачнело. – Ох, гложут меня черви сомнений! А? Жена! Купила ты меня!
– А я тут причём? – удивилась Алёнка. – Твоя ж идея была.
– Моя идея... Стаи идей бессмысленно носились в воздухе... Ну вот что мне теперь делать?!.. – он схватил свой бокал и заглянул в него одним глазом. – Эх, ма! Живём однова! Помирать, так с музыкой! – Стас в два глотка осушил бокал и, схватив бутылку, снова наполнил его до краёв.
Алёнка, глядя на него, усмехнулась.
– Ты учти, вот эта бутылка вина, бутылка шампанского – и всё. Ну ещё остатки глинтвейна на кухне. Всё. Больше у нас с собой ничего нет. И магазинов тут нет. В радиусе километров десяти.
– А, всё равно! – махнул рукой Стас. – Теперь уже всё равно! И где только наша не пропадала! – он высоко поднял бокал. – Ну, гуляй, рванина, от рубля и выше!..
Когда Кука проснулся, в комнате было светло и серо. Кука даже удивился – с вечера распогодилось, ночь была ясная, звёздная, и он надеялся, что утро будет солнечным. Потом он понял, что небо по-прежнему безоблачное, просто солнце ещё не всходило.
Кука сел и спустил ноги с кровати.
– Ты куда? – сонно спросила Алёнка.
– На перепис.
– И меня возьми.
– Не получится, валенки одни.
– А-а... Ладно, придёшь, потом я схожу...
За те пять минут, что Стас отсутствовал, Алёнка успела снова задремать. Разбудил её громкий металлический стук. Алёнка вскинулась в кровати.
– А вот кому попи-исать!.. А вот кому пожурча-ать!.. – стуча поленом по большому жестяному тазу, в комнату вошёл Стас.
Он поставил ёмкость на пол возле кровати и сделал широкий жест рукой.
– Прошу, моя королева! Писать подано.
– Дурак!.. – хохотала Алёнка, колотя кулачком по подушке. – Господи, какой же ты дурак!..
Когда по-новой улеглись, Алёнка почти сразу уснула. Кука постоянно завидовал её умению засыпать вот так – мгновенно, как по выстрелу стартового пистолета. Он так не умел. Заснуть для него всегда было целой проблемой. Вот и сейчас сон не шёл. Кука лежал на спине и прислушивался к ночным звукам. Звонко цокали ходики. В какой-то щели жалобно ныл одинокий, всеми забытый сквознячок. Старый дом тоже не спал. Он негромко скрипел, по-стариковски покряхтывал; время от времени что-то негромко постукивало – то ли за стеной, то ли на чердаке. Осторожно шуршали по тёмным углам мыши. А может, это были одичалые домовые.
«Не, не хотел бы я тут жить, – резюмировал свои ощущения Кука. – Интернета нет. Телевизора нет... Воды наноси, дров наколи... Туалет – на улице... – мысли текли вяло, цепляясь друг за друга, словно опавшие листья в осеннем ручье. – Камин тут, конечно, бомбический. Сидел бы и сидел... Но ведь одним камином сыт не будешь... Да, комаров ещё зимних нет. Это, конечно, тоже плюс...» «Спокойно тут, – сказал Альберт. – Несуетно... И воздух свежий...» «И очень красиво!» – добавила Алёнка. Она стояла вполоборота и гладила пальцами кору на огромной, уходящей прямо в небо сосне. Кука пошёл было к ней, но лес неожиданно кончился, и перед ним распахнулась бесконечная, пропитанная солнцем даль. «Банза-а-ай!..» – тоненько пропел вдали нежный девичий голосок, и Кука вдруг быстро и плавно заскользил по гладкому травянистому склону – вниз, туда, где серебристо сверкало на солнце огромное круглое озеро...
Завтракали поздно. Старинные ходики с грузиками в виде ёлочных шишек показывали без четверти полдень. Алёнка ела с аппетитом. Стас вяло ковырял вилкой вчерашнюю вермишель.
– А как по-японски будет «лапша»?
– Паста.
Стас перестал жевать.
– Подожди. Паста – это ведь по-итальянски.
– А как по-русски «кетчуп»?
– В смысле?.. Ну, кетчуп же.
– Это английское заимствование. А англичане его в своё время у тех же китайцев упёрли. Так и тут. Паста, она и в Африке паста.
– Ясно... – Стас отложил вилку. – Что-то наелся я этой пасты. Какая-то она... не итальянская.
– Пить надо меньше... Чаю налить?
Стас вздохнул.
– Налей...
После завтрака Алёнка принялась мыть посуду. Стас вяло убирал со стола.
– Ну что, сейчас одеваемся, лыжи в руки – и вперёд? – бодро окликнула его Алёнка.
– А может, это... Ну его на фиг, эти лыжи.
– Что значит «ну его на фиг»?! – Алёнка выглянула из кухни. – Мы, вообще, для чего сюда приехали? Кто обещал мне здоровый образ жизни? Ежедневные прогулки?
– Но ведь не на лыжах же!
– А без лыж мы с тобой только по двору гулять сможем. Или до туалета – туда-обратно.
– А может, мы вообще никуда не пойдём?
– Ну и что будем делать? Весь день перед камином сидеть?
– Зачем сидеть? Можно ещё лежать. Кровать, между прочим, ещё не застилали. Вздремнём часик. Потом кищумищу там, все дела.
– Мы так с тобой за трое суток сотрёмся. Кищумищу ему... Для кищумищу ночь есть. А днём гулять надо. Так. Всё! – Алёнка стукнула кулачком по дверному косяку. – Отставить нытьё! Решили гулять – будем гулять! Посмотри, день-то какой! Загляденье! Значит, я сейчас домываю посуду и идём. Ясно?
– Ясно, – обречённо согласился Стас.
Он подошёл к окну и, опёршись ладонями о подоконник, прислонил лоб к холодному стеклу.
– Мороз и солнце... – пробормотал он, разглядывая заснеженный заоконный пейзаж. – Бодрым шагом и с песней... Бразды пушистые взрывая.
– Что? – не расслышала Алёнка. – Что ты там бормочешь?
– У нас в отделе перед Новым годом отпуска распределяли, – повысив голос, сообщил ей Стас. – Мне нарезали две недели в августе. Давай на море махнём... Или в горы. Никогда не был в горах. А? Что скажешь?
Алёнка закрыла кран, поставила последнюю тарелку на полку и, вытирая руки о полотенце, вышла из кухни.
– Я тебе сейчас одну вещь скажу, только ты не это... сильно не пугайся... В общем, в августе у нас с тобой поехать никуда не получится.
– Это почему?
– Андрей Станиславович не позволит.
– Какой ещё Андрей Станиславович?!.. – сварливо осведомился Стас.
И тут до него дошло. «Ёлки-метёлки! Вот оно что! Вот из-за чего весь сыр-бор-то!.. А я-то лопух!..» Он медленно повернулся к жене.
– А ты... – Стас переглотнул. – А ты уверена?
– В чём?
– Ну... что это будет не Анна Станиславовна?
Алёнка улыбнулась и помотала головой.
– Нет, не уверена... А есть разница?
– Нет... – с трудом выдавил из себя Стас – какой-то комок в горле мешал ему говорить. – Нет разницы... – он подошёл и, обняв жену, зарылся лицом в её волосы. – Вообще никакой разницы... Вообще...
Звонкие хрустальные фанфары запели в нём, заполняя грудь трудновыдыхаемым воздухом.
– Подожди! – вдруг отстранился он. – Так ты всё это уже знала?! Когда мы спорили... Нет, ну так не честно! Давай назад!
– Что?
– Ну, это... Давай переспорим.
Алёнка рассмеялась.
– Нет уж! Не выйдет! Дал слово – держись!
– Обманула. Облапошила. Коварная женщина!.. Подожди! – взгляд его застыл. – От марта шесть месяцев – это будет... это будет сентябрь. Так это что ж получается?! Это мне в августе даже рождение ребёнка нельзя будет обмыть! Так что ли?!
Алёнка фыркнула, но тут же сделалась серьёзной.
– Ну ладно. Так и быть. Обмоешь. Во все века по случаю рождения наследника в стране объявляли амнистию.
– Амнистия! – заорал Стас и, схватив Алёнку, закружил по комнате. – О, моя королева!.. Амнистия!..
– Бешеный! Убьёмся! Поставь!.. Стой! У меня голова кружится!
– Слушаю и повинуюсь!..
Он вместе с женой повалился на диван.
– Итс ве́ри файн! Это ты, Чебурашка, здорово придумал! Амнистия. Зе а́мнисти фром май куи́н... А кстати, как это будет по-японски?
Алёнка, улыбаясь, ласково взъерошила ему волосы.
– По-японски это будет... Это будет: ко́фкю1.
– Кофкю... – Стас перевернулся на спину и мечтательно уставился в потолок. – Это будет: кофкю... Кофкю...
- Кофкю – 幸福 (яп.) счастье