На картах не значится
И, НАКОНЕЦ, ЕЩЁ ОДНА, ПОЖАЛУЙ, ДАЖЕ НЕ ИСТОРИЯ,
А ТАК – НЕБОЛЬШАЯ ЗАРИСОВКА
Вот скажите, дорогой читатель, как вы определяете момент прихода зимы? Только не надо мне ничего говорить про календарь. Календарь – вещь искусственная и к реальным временам года никакого отношения не имеющая. Говоря о начале зимы, можно рассуждать о снеге, о приходе холодов, о ледоставе на реках, можно даже приплести сюда залегающих в берлоги медведей. Можно, в конце концов, вспомнить старый добрый анекдот про заготовляющего дрова чукчу. Но всё это, и вдумчивый читатель со мной полностью согласится, всё это – критерии совершенно ненадёжные.
В этом отношение жители посёлка Серышево образца 80-х годов имели неоспоримое преимущество. Они могли определить момент прихода зимы с точностью до часа.
Чётким критерием этого события было появление на серышевском вокзале цыганского табора. Да-да, самого обыкновенного табора: со степенными «будулаями», шумными и пёстрыми цыганками, с многочисленными голопузыми и сопливыми детьми, роящимися вокруг взрослых. Для полноты впечатлений не хватало разве что пасущихся рядом лошадей и дрессированного медведя.
В один «прекрасный» день табор появлялся на вокзале и, оккупировав зал ожидания, мгновенно там обживался. Уже спустя час создавалось полное впечатление того, что табор жил на вокзале всегда: на полу были расстелены ватные одеяла; на протянутых через весь зал верёвках сохло бельё; степенные «будулаи», собравшись в кружок, о чём-то степенно беседовали; цыганки, переговариваясь через весь зал, варили на электроплитках еду или, никого не стесняясь, кормили грудью младенцев; дети, как и положено детям, носились по всему залу, играя в свои, понятные только им самим, детские игры. Табор занимал примерно две трети зала ожидания, вежливо оставляя для пассажиров несколько свободных скамеек и подходы к железнодорожной и автобусной кассам.
Понятно, не всем пассажирам нравилось такое соседство. Хотя, справедливости ради следует сказать, что кроме вполне определённых неудобств, пребывание табора в зале ожидания имело и свои неоспоримые плюсы: пёстрое цыганское действо, безусловно, скрашивало часы томительного ожидания; опять же, если при вас были дети, вы о них могли забыть на любой нужный вам промежуток времени – дети быстро находили общий язык с цыганятами, вовлекались в их шумные игры и были веселы, самодостаточны и даже, если вы, конечно, этого сильно не опасались, накормлены. Кроме того, можно было совершенно безбоязненно, отлучаясь по делам, доверить цыганам свои вещи – табор свято исповедовал главный воровской закон: «Не кради, где живёшь!».
Не особо возражала против нахождения в зале ожидания цыганского табора и вокзальная администрация. Она имела от этого соседства свои вполне определённые выгоды: во-первых, цыгане напрочь отваживали от вокзала местных бомжей (по-дальневосточному – «бичей»), по всей стране с первыми холодами сползающимися к тёплым вокзалам и приносящими с собой пьянство, наркотики, драки, грязь и вонь; во-вторых, цыгане, а точнее, цыганки выполняли на вокзале роль уборщиц, причём выполняли её очень добросовестно; и в-третьих, цыгане брали на себя заботу о вечной головной боли администрации – о пристанционном туалете, приводя его со своим появлением в надлежащее состояние и поддерживая это состояние на протяжении всего срока своего проживания на вокзале.
Тем не менее с табором пытались бороться. Были ли тому причиной жалобы особо нервных пассажиров или срабатывали время от времени какие-то таинственные репрессивно-административные рычаги – неизвестно. Но милиция с завидной периодичностью проводила рейды, пытаясь «выкурить» цыган с вокзала. Цыгане же в этих случаях поступали просто, но эффективно: они покупали несколько самых дешёвых билетов на поезд и превращались из цыганского табора в группу отъезжающих и группу провожающих, то есть – в граждан, находящихся в зале ожидания на вполне законных основаниях. А в тех нечастых случаях, когда милиция совсем уж допекала цыган, они дружно сворачивались, грузились на какой-нибудь проходящий состав и уезжали, чтобы несколько дней спустя вновь, как ни в чём не бывало, появиться в Серышево.
Табор жил на серышевском вокзале всю зиму, то есть до конца марта, а иногда и до середины апреля. И пропадал, как и появлялся, неожиданно, вдруг. На улице ещё лежал метровой глубины снег, ещё трещали по ночам двадцатиградусные морозы, а табор внезапно снимался с места и в одночасье куда-то исчезал, оставляя после себя непривычно пустой и как будто даже увеличившийся в размерах зал ожидания.
И серышевцы знали – это значит, пришла весна.
Как уже наверняка заметил пытливый читатель, автор в своём повествовании попытался незаметно и ненавязчиво перейти от дальневосточных транспортных проблем к вопросам дальневосточно-сезонным, к вопросам, так сказать, погодно-метеорологическим, то есть поговорить...
О КЛИМАТЕ
Следует сказать, климат в Орловке был! Был климат. Настоящий климат, а не какое-нибудь нынешнее невразумительное среднерусское «нечто», и уж тем более не опостылевшие за последнее время всем европейцам североатлантические «сопли», когда всё лето можно проходить в куртке, а всю зиму – под зонтом. Зима в Орловке была как зима, а лето как лето. Такой климат в метеорологии называют континентальным. Будем так называть его и мы.
Были у орловского климата и свои особенности, отличавшие его от климата других, даже очень близко расположенных к нему районов Амурской губернии. Одной из таких особенностей было очень сухое лето.
Если поставить на карте точку на то место, где находилась Орловка, то можно увидеть, что она располагается почти точно на биссектрисе, делящей угол, образуемый двумя реками: Зеей – на северо-западе и её левым притоком – Томью – на востоке. Именно эти реки, а точнее, мощные восходящие воздушные потоки над ними, над их широкими водными зеркалами, прогреваемыми жарким летним солнцем, как раз и были той естественной преградой, тем щитом, в который упирались орды облаков, несущих в Орловку дожди. Выезжая летом на полёты, мы часто наблюдали с аэродрома – вдали, на северо-западе – настоящую стену из мощно-кучевой облачности, грозно, но неподвижно стоящую за Зеей. В Орловке сияло солнце, в небе над аэродромом не было ни единого облачка, а за Зеей шёл проливной дождь, и в нашей пятой пилотажной зоне, что располагалась именно там, за рекой, можно было выполнять полёты только по упражнениям облачной программы.
Зимой же осадков в Орловке выпадало мало как раз по причине уже упомянутого континентального климата. После жиденьких ноябрьских снегопадов в Амурскую область приходил знаменитый «сибирский максимум» – тридцатиградусные морозы при ясном, безоблачном небе, – который стоял, «не вынимая», практически до самого апреля. Разнообразия в небесной канцелярии в этот период не поощрялись: температурные колебания допускались от минус двадцати до минус сорока градусов; из облачности – два-три балла лёгких перистых, максимум – высоко-слоистых облаков.
Поэтому неудивительно, что самой яркой (впрочем, какой, к лешему, яркой?! – серой!), самой запоминающейся чертой орловских дорог всегда была пыль. И если летней дорожной пылью вряд ли кого можно удивить на бездорожных российских просторах, то зимнюю пыль, серым шлейфом тянущуюся за едущей машиной, мне приходилось видеть только и исключительно в Орловке.