Идущие дальше
– Послезавтра ж юбилей, – уже нормальным голосом сказал он и торжественно уточнил: – Пятьдесят лет с момента запуска программы «Андроид»... Надо будет непременно отметить... Придёшь?
Адамас покачал головой:
– Я завтра лечу в Ушуаю. А оттуда – на «Новолазаревскую». Принято решение – ускорить работы по проекту «Купол».
Академик поморщился.
– Суета сует... – скрипучим голосом провозгласил он. – Суета сует и всяческая суета. Неужели вы не понимаете, что уже поздно?
– Ну зачем же так пессимистично, Леонид Андреевич? – примирительно сказал Адамас. – Витебские фильтры зарекомендовали себя совсем даже неплохо... Да и в Лусакском центре ребята уже довольно близко подошли к решению проблемы биоблокады.
– Всё равно... – Горский вяло двинул кистью руки. – Это уже – всё равно... Нам уже не помочь... Даже если вы и сохраните несколько миллионов... особей... Человечество отброшено. Отброшено назад на несколько сотен лет... А это уже – совсем другое человечество. Другая цивилизация... Пойми, мой мальчик, – академик приподнял голову и прицелился в Адамаса своим хищным носом, – вам надлежит перестать цепляться за нас... Мы теперь – гиря, привязанная к вашей ноге... А с гирей нельзя бежать... Вам ведь сейчас всем очень хочется бежать. Скакать семимильными шагами. Решать важные и очень интересные проблемы... А вы тратите своё время и ресурсы на... капли для вдруг так некстати захворавшей бабушки... – он опять откинулся на подушку. – Этак, мои дорогие, у вас в итоге разовьётся комплекс... Как у маленького ребёнка. Он знает, что уже умеет ходить, но всё боится отпустить мамкину руку.
– То есть вы, дорогой Учитель, предлагаете бросить умирающую бабушку и отправляться на пикник? – видимо в интонациях Адамаса появились какие-то новые нотки, потому что Горский, повернув голову, с интересом на него посмотрел. – А вы не боитесь, что тогда в нас разовьётся другой комплекс? Гораздо более страшный. Комплекс сыновней вины... Который, в отличие от проходящего со временем у любого ребёнка «комплекса мамкиной руки», останется в нас навечно... Потому как бабушка без своих капель умрёт. Необратимо умрёт. Навсегда. И эта смерть будет на НАШЕЙ совести.
– Ерунда, – сказал Горский. – Психологические экзерсисы.
– А это тоже психологический экзерсис?.. – негромко спросил Адамас и, прикрыв глаза, начал медленно, нараспев декламировать: – Под ударами, в темницах, в изгнаниях, в трудах и бдениях. В чистоте, в благоразумии, в великодушии, в благости, в нелицемерной любви. В слове истины, с оружием правды в правой и левой руке. В чести и бесчестии, при порицаниях и похвалах: нас почитают обманщиками, но мы верны; мы неизвестны, но нас узнают; нас почитают умершими, но вот, мы живы; нас наказывают, но мы не умираем...
– Нас огорчают, а мы всегда радуемся, – хриплым голосом подхватил Горский, – мы нищи, но многих обогащаем; мы ничего не имеем, но всем обладаем. Уста наши отверсты к вам, сердце наше расширено... – он вдруг заиграл желваками и отвернул голову к стене, подставив под обозрение свой, обрамлённый редкой седой порослью затылок и большое вялое ухо.
– Уста наши отверсты к вам, сердце наше расширено... – повторил вслед за академиком Адамас и после паузы тихо спросил: – ЭТО – КАК, Учитель?
Горский молчал.
– Вы слепили нас НЕ по своему образу и подобию, – сказал тогда Адамас затылку. – Вы слепили нас со своего представления о себе... О себе – лучших. Чистых... О себе – идеальных. Вы надёжно привили нас от той болезни, которой вы сами вечно страдали – болезни нелюбви к ближнему... Неужели вы теперь можете подумать, что мы не будем сражаться даже за одного, самого последнего человека? Что мы опустим руки или – хуже того – отойдём в сторону... Даже если нас некому будет упрекнуть – нам не даст покоя наша совесть. У нас ведь есть совесть, вы не забыли об этом, Учитель?!
И вновь академик не ответил. Тогда Адамас тоже замолчал, и стало совсем тихо. Лишь серебристый куб в изголовье «кровати» негромко и неутомимо продолжал свою работу.
– ...Жаль, что тебя не будет здесь послезавтра... – после долгой паузы глухо сказал Горский. – Ты ведь, как-никак – один из основных виновников торжества.
Адамас уже пожалел, что затеял этот разговор.
– ...К вам что – совсем никого не пускают? – помедлив, сочувственно спросил он.
– Ну, почему же? – опять оживился академик и, повернув голову, уставился на Адамаса блестящими глазами. – Почему же никого?.. Буквально третьего дня была здесь весьма примечательная личность. Некий скульптор... Как он сам себя отрекомендовал – «известнейший из оставшихся».
– Что, прямо так и сказал? – восхитился Адамас.
– Слово в слово, – подтвердил академик. – «Красавец и здоровляга...». И вообще – очень колоритная фигура. Как говорится – что вдоль, что поперёк. Но!.. При этом – верх обаяния и жовиальности. – Горский улыбнулся. – Попросил разрешения слепить мой портрет. Как он выразился – пока ещё не поздно.
– Вах! – сказал Адамас. – И вы не приказали абрекам утопить его в озере?
– Просить никого не пришлось... – академик плотоядно облизнулся. – При разговоре присутствовала Танюшка.
– Таня? – быстро спросил Адамас. – Она здесь?
– Здесь, здесь... – успокоил его Горский. – Увидитесь ещё... Так вот, Танюха после этого перла его сразу и погнала. И судя по тому времени, что она отсутствовала, гнала она его не до лифта, а – прямо по лестнице, причём, до самого вестибюля... Смешной человек, ей богу... – вспоминая, покрутил головой академик. – И фамилия у него смешная... Колокольчиков, кажется...
– Бубенчиков, – уверенно поправил Адамас. – Арнольд Бубенчиков.
– Ты что, его знаешь? – удивился Горский.
– Нет... – Адамас покачал головой. – Но наслышан. Да к тому же, знаком с одним из его творений... Оно стоит здесь, недалеко, – он кивнул на окно. – Километров шесть от комплекса.
– Ну-ка, ну-ка!.. – даже задвигал под простынёй ногами академик. – Рассказывай!
– Ну что... – усмехнулся Адамас. – Сотворил как-то этот ваятель скульптурную композицию. «Мальчик на велосипеде» называется. Всё чин чинарём: и мальчик, и велосипед, всё в натуральную величину, материал – цветной углепластик, в общем – всё в высшей степени пристойно и реалистично. Вот только водрузил он этот свой шедевр не где-нибудь, а – посреди озера, на специально намытой для этой цели отмели...
– З-зачем? – поперхнулся Горский.
– Действительно, зачем? – подхватил Адамас. – Подобный вопрос – в различных вариантах и с различной интонацией – задавался нашему классику-монументалисту не раз. И даже не два. Отвечал же он на него всегда с неизменно и высоко поднятой головой, глядя, так сказать, поверх отсталых в скульптурном отношение масс, и ответы его, хотя и разнились по стилю и продолжительности изложения, но неизменно сводились к двум основным тезисам: первому – «я занимаюсь КОНЦЕПТУАЛЬНЫМ искусством»; и второму – «потомки меня поймут!»...
– О как! – крякнул Горский. – Да-а... Не зря его Танька-то...
– А теперь представьте себе такую картину, – начал показывать руками Адамас. – Летишь это себе по озеру на глиссере... Утро. Солнышко всходит. Краски вокруг всё больше нежные, тёплые... Над водой лёгкий туман стелется... Чайки качаются на пологой волне. Идиллия... И вдруг – бац! – прямо по курсу – мальчик. На велосипеде. В штанишках. Беззабо-отный такой... Очень, знаете ли, способствовало пробуждению...
– Он, что же, до сих пор там стоит? – вытягивая в сторону окна шею, как будто пытаясь разглядеть далёкую скульптуру, полюбопытствовал академик.
– А куда он денется? – вздохнул Адамас. – Правда, после того как на этого велосипедиста-подводника чуть не наскочили несколько прогулочных катеров, был поднят вопрос о переносе скульптуры на берег. Но тут наш Бубенчиков встал насмерть. Он как-то сразу и вдруг оказался большим другом местного мэра (то ли хорошо проплатил, то ли обещал увековечить того для истории – не знаю), так что скульптуру только оборудовали в целях безопасности судоходства кучей датчиков движения, мощным ревуном и ночным проблесковым маяком... А ещё его очень полюбили чайки...
– Бубенчикова?! – хихикнул Горский.
– «Велосипедиста»... – Адамас укоризненно покачал головой. – Что только против них не предпринимали. Инфразвуковые пугалки ставили, тревожные крики птиц транслировали, какой-то пахучей мастикой мазали, – ничего не помогало. Каждая уважающая себя селигерская чайка считала своим долгом отметиться на несчастном малыше. Так сказать, внести свой посильный вклад в искусство... Так что, ежели сейчас кто-нибудь, катаясь на лодочке, не дай бог невзначай наткнётся на ЭТО... А тут ещё, сами понимаете – ревун и прожектора, и туча ополоумевших чаек... Леонид Андреич, что с вами?