Пробуждение
На кухне сюрпризов также не оказалось. Сиротливо ютилась на краю стола глубокая тарелка с традиционным овсяным киселём. В центре «киселявого» болота – хрупким арктическим островком – потерянно светился одинокий комочек сметаны. В тени тарелки пряталось маленькое голубоватое блюдце со скромным ломтиком серого отрубного хлеба. Чуть поодаль, отделённый от тарелки массивной мельхиоровой ложкой, сдержанно пламенел содержимым высокий хрустальный стакан с мутновато-оранжевой субстанцией.
Некоторое время Севрюгин нависал над столом и, опираясь кулаками на полированную, с претензией на карельскую берёзу, столешницу, набычившись, рассматривал убогий гастрономический натюрморт.
– М-да... – наконец, печально резюмировал он. – Это вам не «Астория».
Он уселся за стол напротив тарелки и, взяв в одну руку тяжёлую холодную ложку, а в другую – скибку хлеба, задумался...
...На кисель Севрюгина «подсадила» жена. Было это лет семь назад, когда он – здоровый мужик, до того понятия не имевший с какой стороны у него желудок, загремел в больницу с острым приступом язвенной болезни. Язву благополучно залечили, но безмятежная жизнь на этом закончилась. Началась жизнь диетическая – эпоха бледных отварных куриц и слипшегося несолёного риса. На беду Севрюгина, этот период его жизни по времени совпал с периодом обострения борьбы его супруги за свою талию, борьбы тяжёлой, борьбы бескомпромиссной и изнурительной, полной сомнительных побед и сокрушительных поражений. Севрюгин, где против воли, а где и незаметно для себя был постепенно в орбиту этой борьбы втянут и некоторое время наравне с супругой испытывал все «прелести» новомодных журнальных диет. Он сиживал на диетах «яблочных» и «кефирных», «обкатывал» диеты «дробные» и «предпраздничные», терпел «голодные» диеты – «без ужина» и «сутки через трое». Он научился чётко отличать систему Бентинга от диеты доктора Демоля и низкокалорийную диету от диеты углеводного чередования. Отведал он и совсем уж экзотические рецепты, типа «диеты грешников» или немало нашумевшей в своё время своим появлением и позднее не менее шумно раскритикованной «кремлёвской» диеты.
Чаша терпения его переполнилась на «минеральной» диете, когда жена, вдрызг проиграв очередное «сражение» с собственной талией и в ярости изодрав на куски ни в чём не повинный портняжный метр – чёрт его знает какой уже по счёту! – решила пойти на крайние меры и, закупив в «Ашане» шесть упаковок «Нарзана», с утра ближайшего понедельника начисто забыла про завтраки-обеды-ужины.
В среду вечером Севрюгин поднял мятеж.
Мятеж заключался в вульгарном запое тире загуле, спонтанно и сумбурно начатом в маленьком скверике на Учительской и в дальнейшем вяло протекавшем где-то у чёрта на куличках – в Автово, в захламлённой и неухоженной однокомнатной «хрущёвке» Серёги Девятаева – давнишнего севрюгинского приятеля, на тот момент – свежей, а потому безутешной жертвы очередных своих матримониальных катаклизмов.
К исходу вторых суток загула «мятежник» был вычислен, отловлен и, не взирая на вялое сопротивление, неумолимо доставлен к родным пенатам. Ещё сутки у Жанны Михайловны ушли на болезненное избавление мужа от тяжёлой формы абстинентного синдрома. В воскресенье вечером состоялось бурное примирение, закончившееся подписанием договора о мирном сосуществовании: жена соглашалась оставить супруга в стороне от своих диетных экспериментов, беглый муж, в свою очередь, возлагал на себя непростые обязательства по соблюдению щадящего режима питания и воздержанию от экстремальных нагрузок на свой пищеварительный тракт в виде избыточных доз спиртного, острых приправ, разных там цитрусовых, а также всяких прочих жирностей, копчёностей, солёностей и т.д., и т.п. (список на ...дцати страницах прилагается).
В качестве жеста доброй воли высокие договаривающиеся стороны шли на определённые взаимные уступки. Севрюгину были разрешёны кофе и красное вино (разумеется, хорошего качества и «без фанатизма») и зарезервирован один «пивной день» в месяц. Он же (А. Севрюгин), в свою очередь, соглашался на утренний овсяной кисель – благо тот был достаточно жидким (что для страдающего по утрам отсутствием всякого аппетита «экс-язвенника» было немаловажным) и, в принципе, даже вполне съедобным на вкус. С тех пор и повелось. Со временем Севрюгин к киселю притерпелся и даже попривык, и стал воспринимать его как некую неотъемлемую часть традиционной утренней действительности, наряду со звонком будильника или встающим за окном солнцем. Разница заключалась только в том, что будильник не звонил по выходным, солнце – по случаю плохой погоды или, скажем, зимы – могло за окном и вовсе отсутствовать, – кисель же был всегда...
Снизу грянула музыка. Дом, несмотря на свою заявленную элитность, по звукопроницаемости не сильно отличался от обыкновенной панельной «хрущёбы», и Толик, за долгие годы вынужденно изучив музыкальные пристрастия своих соседей, уже спокойно мог определить – кто из них в данное время услаждает свой слух более или менее гармонизированными децибелами. В настоящий момент, легко пробивая тонкие перекрытия рокочущими басами, надрывно гремел разнузданный «Rammstein». Это означало, что восстал ото сна Груня – Виталик Грунёв, инфантильный двадцатилетний балбес, «второкурсник и второгодник», которому состоятельный папа – зам. главы администрации одного из городских муниципалитетов – купил квартиру аккурат под севрюгинской.
Толик вздохнул и окунул ложку в кисель.
В комнате запиликал мобильник. Севрюгин чертыхнулся и полез из-за стола.
Он не любил утренних звонков. Ничего хорошего такие звонки чаще всего не предвещали. За версту несло от них более или менее дальней дорогой, пустыми хлопотами, и стоял за ними обычно сухой казённый интерес.
Толик извлёк мобилу из кармана пиджака и с удовольствием повалился на кровать. Звонил Девятаев. «Лёгок на помине...» – отметил про себя Толик и суровым голосом проинформировал абонента:
– Приёмная ФСБ. Ваш звонок записывается.
– Э-э-э... – возник в трубке блеющий голос Серёги. – Борисыч, ты это... ты сейчас не сильно занят?..
– Сколько? – вздохнул Севрюгин...
Девятаев вечно занимал у него деньги. Он вечно у всех занимал деньги и всегда был в долгах как в шелках. Серёга после трёх неудачных браков выплачивал алименты на четверых детей, но аппетитов своих в отношении к женскому полу, тем не менее убавлять не собирался и чуть ли не каждый месяц «радовал» своих приятелей вдохновенными и красочными рассказами о своей новой и «на этот раз окончательной» любви. Ухаживал же Серёга за каждой своей очередной пассией всегда разнообразно, с шиком и размахом, и даже немаленькой его зарплаты авиадиспетчера ему вечно не хватало, чтобы дотянуть до очередного аванса или получки. Впрочем, надо отдать Серёге должное – возвращал он долги всегда аккуратно и точно в означенный срок...
– В смысле?.. – не «въехал» Серёга. – А-а, не... Ты это... Вопрос у меня к тебе...
– Да ну, – не поверил Толик, – шутишь. В полвосьмого утра-то?
Девятаев попыхтел в трубку.
– ...Я тут это... – наконец продолжил он. – Статейку накропал... Для «Знания – сила»... Не посмотришь?
Если бы Севрюгин уже не лежал, то он бы упал. Толик работал в издательстве редактором, и подобные просьбы, исходящие от его друзей и знакомых, были для него, в общем-то, делом привычным. Но чтобы о подобном попросил Серёга!..
Девятаев был трепло. Трепло глобальное и вдохновенное. Трепло в самом классическом, изначальном смысле этого слова. Homo argutus. Человек болтливый. По любому вопросу и о любой проблеме у Серёги в данный момент времени было своё, отдельное, сугубо собственное мнение, которое он мгновенно и неотвратимо старался довести до собеседника. Идей у Девятаева было превеликое множество, и он щедро и бескорыстно делился ими с окружающими. Нет, нельзя было сказать, что идеи эти были безграмотными или, к примеру, банальными – Серёга был книгочей и эрудит, и среди его многочисленных умопостроений встречались конструкции любопытные и даже вполне оригинальные, но именно разнообразие и изобилие этих умопостроений, скорость перемены мнений Серёги об одной и той же проблеме делали его собеседником непредсказуемым и весьма утомительным. Толик где-то читал, что человеческий мозг не способен одновременно решать вопросы обработки и вербальной передачи информации. Другими словами – прежде чем что-либо сказать, человек должен хотя бы немножечко подумать. Девятаев одним своим существованием начисто опровергал это сомнительное утверждение. Так сказать, губил его на корню. Серёгин речевой аппарат, казалось, жил своей отдельной от хозяина, причём весьма насыщенной жизнью. Ну, или был связан с мыслительными центрами хозяина особыми, ещё неведомыми современной науке каналами, допускающими мгновенный взаимообмен огромными массивами информации.