Пробуждение

   – Глаза сломаешь, – не поворачивая головы, предупредила Танька.

   – Да не... – смутился Толик. – Я в другом смысле. Всегда поражался – как можно педалировать на таких шпильках?

   Железнова пожала плечами:

   – Привычка.

   Несмотря на час пик, движение было вполне динамичным. Вместе с дождём на стёкла летела грязевая взвесь, поднятая многочисленными колёсами с мостовой. «Дворники» едва справлялись.

   – Ты где так успела загореть? – продолжил Толик чуть скользковатую, но приятную, позволяющую обоснованно смотреть на Танькины коленки, тему. – На юга уже, что ли, успела сгонять?

   – Солярий, – коротко, не отвлекаясь от дороги, объяснила Танька.

   – Здорово! – искренне позавидовал Толик. – Я бы тоже с удовольствием позагорал... А то лето проходит, а солнца не видать.

   – А кто тебе мешает? – рассеянно поинтересовалась Железнова; они стояли на светофоре, и Танька, нетерпеливо постукивая по рулю ладонью, ждала включение стрелки.

   – Приглашаешь? – осторожно закинул Толик наживку.

   – А чего приглашать-то? – легко попалась на удочку занятая дорожной обстановкой Танька. – Приходи да ложись. 

   – А что, уже есть двухместные солярии? – Толик неожиданно для себя смело ступил на скользкую тропу.

   Железнова покосилась на него карим глазом:

   – Чевой-то ты больно смелый сегодня... С Жанкой поругался?

   Толик покачал головой.

   – Приснилась ты мне сегодня... Чуть ли не в этой самой юбке.

   – Хорошо хоть вообще в юбке, – вздохнула, трогаясь, Танька. – А то знаю я вас, мужиков...

   – Не-не, – отгородился ладонью Севрюгин. – Никакого похабства. Вполне добропорядочный сон... – он помолчал, припоминая. – Жаль только – быстро кончился.

   – Эх, Толенька... – Железнова, поджав губы, грустно покачала головой. – Если б ты только знал – сколько раз ТЫ мне снился... – она взглянула на него. – Чего смотришь? Я ведь была в тебя влюблена по уши... Это только ты, занятый своей Жанной Михайловной, ничего не замечал. Думаешь, почему я у вас в гостях бывать перестала? Жанка, она ведь по-бабьи всё чувствовала. Она мне сразу сказала: «Танечка, пока ты по моему мужу сохнешь – чтоб твоей ноги в нашем доме и близко не было!»... Я ведь и квартиру в соседнем подъезде купила, чтоб хоть изредка с тобой пересекаться... А сколько я слёз в подушку пролила! И-их! – Танька горько махнула рукой. – Правильно мне моя мать говорила: «Все мужики – самовлюблённые болваны, глухари на токовище»...

   Она замолчала и, опасно подрезав гукнувшее от неожиданности маршрутное такси, резко перестроилась в правый ряд. Толик растерянно молчал.

   – Я всё ждала, ждала – когда ж ты прозреешь? – продолжала Танька. – Когда проснёшься?.. Открытки тебе эти дурацкие слала...

   – Так это твои были открытки: «Солнышко, позвони мне – и номер телефона»? – Толик обалдело уставился на Таньку.

   – Мои, Толенька, мои... Что же ты? Так ни разу и не позвонил.

   – Я-то думал... – Толик беспомощно лупал глазами. – Я думал – балуется кто... Или того хуже... Секс по телефону какой-нибудь.

   – Да-а... – насмешливо передразнила Железнова. – «Секс по телефону»... Вот позвонил бы – был бы тебе тогда секс... И по телефону, и без телефона тоже... И главное, всё рядом – ходить далеко не надо... Ты думаешь, я тебя у Жанки отбить собиралась? Я ведь не дура, я всё понимаю. Я ж ребёночка от тебя хотела! Просто ребёночка! – голос у неё дрогнул. – Девочку... Или мальчика – всё равно!..

   Она опять замолчала, и, закусив губу, сосредоточилась на вождении.

   Севрюгин сидел, не зная, что сказать. Уши у него горели.

   – Так это... – он откашлялся. – Я это... Я – вот он... Ты ж это... только скажи...

   Танька неожиданно расхохоталась. Она смеялась взахлёб, чуть истерично, резко встряхивая своей смоляной чёлочкой и кулачком утирая проступающие слёзы.

   – Эх, Севрюгин, Севрюгин, – отсмеявшись всласть и в последний раз тряхнув чёлкой, горько посетовала она, – хороший ты парень... Хороший, но... уж больно невнимательный... – и ладонью погладила свой, вдруг чётко обозначившийся под блузкой, округлый животик. – Опоздал ты, Толенька, опоздал...

   – Ух ты!.. – в очередной раз удивился Толик. – Поздравляю... Кто отец-то?

   – Да так... – уклонилась от прямого ответа Железнова. – Считай, что ветром надуло... Как говорится – не твоя заслуга и не твоя печаль... Всё, вылазь – приехали – «Академическая», – машина резко затормозила возле входа в метро.

   Толик, взявшись за дверную ручку, медлил, не зная, что сказать.

   – Давай-давай, быстрей – здесь остановка запрещена... – став враз суровой, поторопила его Танька. – Жанне Михайловне своей – привет!

   – Пока... – сказал Севрюгин и потерянно вылез под дождь. В голове у него была полнейшая каша.

    «Матис» резко сорвался с места и, помигав оранжевым поворотником, растворился в несущемся по проспекту потоке машин.

   Дождь не прекращался. Холодная капля нырнула Толику за воротник и проворно побежала между лопаток. Толик поёжился и, прижав папку к боку, резво запрыгал по ступенькам вниз – на станцию.

   По эскалатору он спускался бегом и, в последний момент успев вскочить в стоящий у платформы вагон, сразу посмотрел на часы. Если не «щёлкать клювом», он ещё успевал на автобус в восемь сорок одну и тогда попадал на работу всего лишь с десятиминутным опозданием, что было в их «конторе» вполне допустимо. «Главное в нашем деле – не щёлкать клювом!» – бодро подумал Толик. Он несколько приободрился...

  В вагоне было битком. Прижавшись влажной спиной к дверному стеклу с суровой надписью «НЕ ПРИСЛОНЯТЬСЯ!», Толик опять и опять мысленно возвращался к разговору с Железновой. Сказать, что он был ошарашен, значило ничего не сказать. «Ай, да Танька! – со смесью удивления и какого-то даже восхищения думал он. – Надо же – столько лет таиться!.. И ведь молчала! Молчала, как партизан. Ни слова, ни полслова!..». Впрочем, память тут же услужливо стала подбрасывать Толику те эпизоды из их с Танькой отношений, где поведение Железновой, её фразы, улыбочки, намёки и полунамёки могли быть истолкованы, как минимум, двусмысленно. Двусмысленно, это если не сказать большего... «Ай-яй-яй!.. – горько подумал Толик. – Нехорошо-то как!.. А ведь она намекала. Да ещё как намекала! Только бы слепой не заметил. Или бестолковый... Или зачарованный!.. – вспомнил он реплику старшего брата. – Во-во! Зачарованный и есть!.. Спящий красавец...». Он в сердцах стукнул кулаком по поручню. Стоявший рядом вполоборота, сухонький старичок – в оплывшей фетровой шляпе, потёртом коричневом пиджаке с тяжёлой плиткой орденских планок на груди – вздрогнул, покосился на Толика, пожевал ртом, но ничего не сказал. «...Да-а, Севрюгин, – упрекнул сам себя Толик, – пень ты слепой... Пень и есть. Пень пнём. Пномпень... Ну, а что? – спросил он себя. – А если бы я заметил? Если бы отреагировал на эти Танькины знаки? Если бы позвонил по тому номеру на открытке?.. Что бы было?.. Смог бы я завертеть с Танькой роман? Да что там роман, хотя бы небольшую интрижку? Этакий лёгкий адюльтер?.. Смог бы отодвинуть на второй план дражайшую Жанну Михайловну? Стал бы врать, скрываться? Выкраивать время для тайных встреч?.. Нет! – честно признался себе Толик. – Не смог бы!.. Прокололся бы тут же... Это ведь надо врать! Это ведь надо УМЕТЬ врать!.. Не-ет, Севрюгин, это роль явно не для тебя. Слаб ты, Севрюгин в этих делах. Слаб, как муха... Чёрт!! Извращение какое-то! Неспособность к аморальному поступку трактуется нынче как слабость характера... Слабохарактерный ты у нас, выходит, Анатолий Борисович! Как есть слабохарактерный!..»...

   По мере приближения к центру города, народу в вагоне всё прибывало. Толика уже наглухо оттеснили от поручня, а между ним и ветераном втиснулась высоченная худющая девица в короткой кожаной куртке и в обтягивающих джинсах с заниженной до дальше некуда – по прошлогодней моде – талией. Между джинсами и курткой светилось как минимум погонных полметра голого девичьего тела. Пуп девицы располагался как раз на уровне Толиковой груди. Острые тазовые кости ушами торчали над тоненьким джинсовым пояском. «Манекенщица, блин! – тот час же «окрестил» про себя девицу Толик. – Анорексия ходячая...». Толику никогда не нравилась эта мода. Он всякий раз мысленно ёжился, завидев вот такой вот заголённый пуп или открытую поясницу посреди слякотно-промозглой питерской действительности. Это в «ихних» Миланах да Парижах можно такое вот носить! А у нас, извините, при минус десяти да с ветерком, да при стопроцентной влажности... Помодничал и – привет! – пиелонефрит практически гарантирован. Или цистит... А впрочем, хрен редьки не слаще!.. Толик посмотрел наверх. Девица витала в облаках. Глаза её были полуприкрыты, рот что-то равномерно пережёвывал, из ушей за пазуху стекали тонкие проводки наушников. Севрюгин засопел. Ему вдруг почти непреодолимо захотелось пощекотать плоский девичий живот. Так, слегка. Мизинчиком. У него даже зачесались ладони. Видимо, некие фривольные Толиковы флюиды достигли-таки горних девичьих высот, поскольку мерно жующие челюсти замерли, густо накрашенные веки вдруг, вздрогнув, разлепились, и «ходячая анорексия» удостоила Севрюгина долгим взглядом не то сытой кобры, не то – в конец уставшего от своей коллекции насекомых, пенсионера-энтомолога. У Толика вдобавок к ладоням зачесались и ступни. Он почти физически ощутил, как взгляд голопупого «энтомолога» пронзает, прокалывает его, как булавка жука, пришпиливая очередной любопытный экземпляр к стеклянным дверям с дурацкой, никем никогда не выполняемой, затёртой тысячами спин предостерегающей надписью.

<=

=>