Завещание
Он решительно, крест-накрест, перечеркнул последний абзац и начал торопливо писать ниже:
«Жене Циле – 30% от суммы указанных выше денежных сбережений. Детям, Марику и Софочке, – по 25%. Брату Михаилу – 20%, а также мою коллекцию марок». С минуту он задумчиво смотрел в написанное. Потом рука его скользнула выше – к разделу «Одежда для погребения», и рядом со словами «костюм чёрный, габардиновый» появилась приписка мелкими буквами: «(пиджак + брюки)».
«Вот так-то, Цилечка! – злорадно подумал Соломон. – Теперь не отвертишься!..»
– А я тебе говорю – осенью это было! – отчётливо донесся до него из кухни голос жены. – Я отлично помню – это было в октябре! Что?!..
«С кем это она там? Что у нас было в октябре? – озадачился Соломон. – Голдочку замуж выдавали? Нет, это было в сентябре, шестнадцатого... – впрочем, вскоре его мысли приняли прежнее печальное направление. – Зима, между прочим, – это ещё не самое страшное время для похорон, – думалось ему. – Вот не приведи бог осенью помереть! В дождь, в грязь, в распутицу... Бр-р!..»
Соломон поёжился. Воображение тут же услужливо подбросило ему грустную неаппетитную картинку: низкие тёмно-свинцовый тучи, беспощадно гонимые ветром и бессильно цепляющиеся своими лохматыми животами за голые чёрные ветви деревьев; напитанное влагой, размокшее от многодневной непогоды кладбище; раскрытые траурными кляксами, чёрные зонты, ничуть не спасающие от косого секущего дождя; рыжая раскисшая глина вокруг неровной, неряшливо вырытой, оплывшей ямы и два красноруких и сизолицых кладбищенских амбала, месящие сапогами грязь возле стоящего на краю могилы гроба.
– Гвозди где-на? – сипло шепчет один из амбалов, утирая рукавом промокшего ватника висящую под носом мутную каплю. – Гвозди давай!
– Какие, ля, гвозди? – так же шёпотом возражает второй. – У тебя ж, ля, гвозди были! Ты ж их, ля, из сторожки забирал!
– Тихо ты! – сипит первый, опасливо косясь на мокнущих под дождём родственников. – Тихо-на!.. Ладно! Хрен с ними, с гвоздями! Давай-на, так стучи!
И они, загораживаясь спинами, в два молотка начинают торопливо обстукивать гроб.
Фантазия Соломона разыгралась. Он понимал, что сейчас произойдёт что-то плохое, постыдное, что надо бы остановиться, обуздать своё воображение, но какое-то болезненное любопытство, какой-то голый гаденький мазохизм толкали его досмотреть всё действо до конца.
Закончив имитировать заколачивание гроба, амбалы торопливо взялись за пропущенные под домовиной верёвки.
– Взяли-на!..
Гроб, обтянутый мокрым, потемневшим глазетом, приподнялся и повис над землёй, амбалы, напрягая жилы на шеях, боком шагнули к могиле, и тут!..
– Куда-на?!..
– Держи!..
– Эх!..
– М-мать твою!..
Ноги у одного из амбалов разъехались, мокрая глинистая верёвка выскользнула из рук, гроб накренился, неприбитая крышка сдвинулась вбок, из-под неё стремительно выехал труп и, не размыкая сложенных на груди рук, рыбкой, головой вниз, нырнул прямо в могилу. Всё произошло буквально в секунду. Вокруг ахнули. Кто-то, кажется, это был брат Михаил, отбросив зонт, рванулся на помощь, но было уже поздно: один из амбалов всё ещё держал на весу свой конец гроба, второй – с обалделыми глазами – стоял на коленях прямо в рыжей грязи, а из могилы – двумя худыми жёлтыми палками – торчали обутые в лакированные туфли... голые ноги покойника.
«Как?! Опять?! – Соломона прям-таки затрясло; рука с зажатой в ней ручкой заходила ходуном. – Да она ж попросту издевается надо мной! Брюки где?! Стерва! Кухарка! Где мои брюки?!!.. Ну, я тебе покажу! Ты у меня, зараза, попляшешь! Тридцать процентов захотела?! На-ка, выкуси! Киш мир ин тухес! Хрен тебе, а не тридцать процентов, корова толстозадая! Дырку тебе от бублика! Макес тебе на живот!..»
С трудом совладав со своим руками, Соломон вновь склонился над завещанием. В этот момент дверь распахнулась и в комнату стремительно вошла Циля.
– Шлёма, как тебе это понравится?! – прямо с порога закричала она. – Этот поц, Голдочкин муж, вчера опять припёрся на рогах! У них, видите ли, опять был корпоратив! Нет, Шлёма, что ты ни говори, но так дальше продолжаться не может! Я понимаю, он – молодой человек и ему хочется погулять, но всему же есть предел! Мы тоже были молодыми, но мы себе такого не позволяли! Шлёма, что ты молчишь?! Уже таки надо что-то решать!..
– Кажется, я кому-то говорил, что я занят! – медленно, сдерживаясь из последних сил, сипло выдавил из себя Соломон; он побледнел так, что на его щеках отчётливо проступили крупные старческие веснушки; взгляд поверх очков был полон яростной злобы. – Я, кажется, просил кого-то мне не мешать! – голос его на последнем слове всё-таки сорвался и дал петуха.
– Ой, Шлёма, перестань! – отмахнулась жена, она была на своей волне и всё ещё ничего не понимала. – Какие могут быть дела – у девочки такое горе! Шлёма, я ей говорю: скажи своему Эдику, что, если он хотя б ещё один единственный раз…
– Во-он!! – заорал Соломон и, вскочив, со всей дури грохнул кулаком по столу – осколки ручки брызнули во все стороны. – Вон!! Никогда не смей мне мешать, когда я работаю! Ты поняла?! Никогда не смей отвлекать меня, когда я занят! И!.. И!.. – его длинный указательный палец извивался и плясал вслед испуганно пятящейся из комнаты супруге. – И не смей! Слышишь?! Не смей снимать с меня бруки! Дура!!..