Хранить вечно
На ночёвку остановились в стойбище пастухов: обширный, но пустой загон для скота, шесть разновеликих квадратных шатров из плотной тёмно-серой шерстяной ткани, колодец, с десяток лежащих и стоящих там и сям верблюдов.
Путников встретила пожилая женщина – высокая, суровая, простоволосая, в свободной тёмно-синей рубахе-такаткате: снизу – длинной, почти до самой земли, а сверху – с большим вырезом, обнажающим тёмную морщинистую шею и почти не скрывающим вялую обвисшую грудь. Лицо хозяйки стойбища обильно покрывала татуировка: два ряда вертикальных точек на лбу над переносицей, крестообразные рисунки на щеках и густо заштрихованная, опрокинутая остриём вниз пирамида на подбородке. Женщина разговаривала с пришельцами неприветливо, хмурилась, она была явно не рада незваным гостям. Мужчин, как заметил Саксум, в стойбище не было вообще – только женщины и дети.
Ужинали в большом шатре, разделённом на две половины натянутым между столбами шерстяным ковром – с вытканными по синему фону жёлтыми и красными ромбами. За перегородкой слышались женские голоса, стук посуды, тоненько заплакал и почти сразу же замолчал грудной ребёнок.
С этой стороны перегородки, на мужской половине, в неглубокой яме, вырытой прямо в песке, горел костёр, вокруг которого были расстелены толстые ковры из козьей шерсти с разбросанными по ним подушками. Дым от костра уходил в небольшое отверстие в потолке, подпираемом четырьмя высокими – в два человеческих роста – шестами.
Во время ужина, состоявшего из «еси́нк» (фасолевая каша с бараниной) и горячего травяного отвара с мёдом, в стойбище вернулось стадо, а с ним и мужчины – пятеро взрослых и с ними двое совсем юных, ещё не закрывающих лица, подростков. Пока всё небольшое население стойбища сообща таскало воду из колодца и поило вернувшихся с пастбища животных, хозяйка о чём-то долго беседовала со старшим из мужчин. Разговор шёл на повышенных тонах – хозяйка была явно чем-то недовольна, она трясла головой, грозно раздувала ноздри и то и дело рубила воздух узкой сухой ладонью. Мужчина – невысокий, кривоногий, с длинными, чуть ли не до колен, руками – поначалу пытался оправдываться, спорить, но вскоре замолчал и только послушно кивал, потупившись и глядя в сторону и вниз.
– Э-ге... – негромко сказал Саксуму Кепа. – А ведьма-то эта здесь в авторитете. Глянь, как она мужичонку-то... Разве что приседать не заставила.
После ужина старший из мусуламиев, которого все звали Амекра́н, отправил куда-то двоих всадников из своего отряда, а с остальными стал располагаться на ночь в шатрах. Саксуму и Кепе отвели самый маленький из всех шатров, стоявший на краю стойбища.
Кроватей, разумеется, в шатре не было. Внутри, прямо на земле, лежали два затёртых до неразличимости цвета, узких ковра. Неразговорчивый мусуламий, приведший их в этот шатёр, ткнул пальцем в сторону каждой из лежанок, буркнул что-то неразборчивое себе под нос и вышел, вскоре, впрочем, вернувшись и швырнув Кепе небольшую, набитую шерстью, подушку.
– А ты у них в почёте, – заметил Саксум, укладываясь на неудобном ложе и пристраивая под голову сумку. – И еду тебе первому подавали. И миска у тебя была медная, а не деревянная... вот, теперь подушка... Я думаю, это всё – твой плащ. Они тебя явно за главного принимают.
– А что, – редкозубо улыбнулся Кепа, – могу и за главного побыть. Не всё же время мне на побегушках... Думаю, начальник из меня выйдет очень даже ничего!.. Хэх! А что, покомандую – не хуже других!.. Не расстраивайся, командир, – взбивая свою подушку и продолжая улыбаться, подначил он Саксума, – когда меня назначат командиром турмы, я, так и быть, возьму тебя к себе декурионом.
– Не знаю, не знаю... – озабоченно отозвался Саксум. – Насчёт командира турмы – это всё как-то пока вилами по воде... Но вот что я знаю точно, так это то, что рядовым легионерам Такфаринас благоволит, а вот больших начальников – тех он очень даже не жалует. Не любит он, понимаешь, больших начальников, и всё тут! И знаешь, что делают мусуламии с теми, кого не любит Такфаринас? Нет?.. Они их сажают на кол... Бараньим жиром кол, понимаешь, смазывают и – хоп!
Улыбка сползла с Кепиного лица, глаза округлились.
– Ты это что... серьёзно?
– Абсолютно! – с наслаждением вытягивая ноги, сказал Саксум. – Ты, главное, смотри, чтоб кол поострее заточили. Тогда не так долго мучиться. А то, понимаешь, на тупой посадят, да если ещё и с заусенцами – тогда совсем беда!
Кепа ошарашенно молчал, держа в руках забытую подушку и глядя перед собой широко распахнутыми глазами.
– Да пропади он совсем! – вдруг спохватился он, вскакивая и отбрасывая подушку в сторону. – Да я его!.. Да я его теперь вообще не надену!.. – он схватил свой плащ и стал с остервенением комкать его. – Я его теперь!.. Я его сейчас пойду и сожгу!
– Сядь! – сказал Саксум, открывая глаза. – И не ори!.. Чего ты орёшь?! Хочешь, чтоб пришли и успокоили?!.. – он приподнялся на локтях и строго посмотрел на своего напарника, застывшего посреди шатра. – Сядь!.. – (Кепа сел). – Поздно метаться! Твой плащ уже все видели, понимаешь?.. Ты его теперь хоть сожги, хоть закопай. Хоть на ленточки распусти и съешь. Ты теперь всё равно... этот... как его... мидд уа тишег-гер – красный человек... У меня на родине говорят: в своём селении у тебя есть имя, в чужом селении – только одежда. Видел – двое ускакали? Через три дня уже вся округа до самого Туггурта будет знать, что к Такфаринасу едет какой-то красный человек. Мидд уа тишег-гер, понимаешь... С письмом от кесаря Тиберия.
– Так что ж теперь делать? – потерянно спросил Кепа.
– Соответствовать... – спокойно сказал Саксум, вновь откидывая голову на котомку. – Ты теперь – важная персона. Так что – соответствовать... – он усмехнулся. – Ну и зад свой разминать. На всякий, понимаешь, случай... Ладно, красный человек, будущий командир турмы, спокойной ночи!..