Хранить вечно
А после праздника Пятнадцатого ава – тоже нерадостного, омрачённого всеобщим унынием, со скудным столом – в Кфар-Нахум начали приходить гости.
Первыми в Кефином доме появились Натан с Томой, которые рассказали о том, что произошло за прошедшие месяцы в Йерушалайме (рассказывал, конечно, Тома; Натан, по своему обыкновению, молчал).
Ничего хорошего, по словам Томы, в священном городе не происходило. Общине жилось всё тяжелее. Заработка в Йерушалайме не было. Деньги на пропитание добывали как могли. Старые запасы иссякли, а новых доходов не было, поскольку новые люди в общину теперь уже почти вовсе не приходили. Да и чего им, скажи на милость, приходить? Рабби нет, «великого чародея и целителя» тоже нет, а стало быть, и новых чудес нет, и новых исцелённых. А пришествие Спасителя... Где оно, то пришествие? Сколько его ждать? Да и стоит ли?.. А тут ещё Ханан с Каиафой. Взъелись они на общину, ровно отчим на нерадивого пасынка. Проповедовать в Храме вовсе запретили. Мало того. Отобрали один из домов, купленных Кефой по осени для нужд общины. Бывший хозяин дома, некий Гэршон бар-Йоэ́ль, как вдруг оказалось, был должником Наамана, племянника Ханана. Откуда ни возьмись, появилась и давняя закладная на дом, скреплённая собственноручной подписью Гэршона. Покупку дома отменили, дом передали Нааману, всех жителей дома – шесть семей с детьми и стариками – без малого полсотни человек – выгнали на улицу. Обращение Андреаса в судебный магистрат никаких последствий не возымело – магистрат попросту не принял иск, сославшись на неочевидность ситуации (яснее ясного – Ханан постарался!). Ни одной пруты в качестве компенсации за утраченную недвижимость, несмотря на добросовестность сделки со стороны покупателя, общине возвращено не было...
– А меняльные столы как? – поинтересовался Кефа.
– А что меняльные столы, – пожал плечами Тома. – Меняльные столы работают. Нам-то только какая с того радость? Всё золото с них забирают люди Пилата. А что менялы зарабатывают на обмене, так то – жалкие пруты, их самим менялам разве что на прокорм своих семей хватает...
После истории с отъёмом дома Ханан с Каиафой, вконец обнаглев, стали и вовсе в открытую преследовать членов общины. Дошло до того, что недели через две после Пятидесятницы Андреаса, Пилипа, Натана, Коби с Тадаем и его, Тому, арестовали средь бела дня прямо в Портике Шломо и, продержав ночь в сарае, поутру привели в дом Каиафы – на суд Санхедрина. Присутствовавший на суде Ханан, брызжа слюной, обвинил всех шестерых в ереси и в осквернении Храма и потребовал для «богохульников» смертной казни. Примерно в том же ключе выступил и Каиафа, и ещё один козлобородый, имени которого Тома не знал...
– Я уже совсем было скис, – грустно качая головой, поведал Тома. – Думал: ну всё, не отвертеться, наденут завтра на голову мешок и забьют камнями – и все дела...
Обвиняемых спас наси Гамлиэ́ль. Старец, выслушав хулу, градом сыпавшуюся на головы обвиняемых, взял слово и сказал примерно следующее: Вы обвиняете этих людей в ереси, в том, что они идут против воли Господней, но разве вы сами можете знать Промысл Божий? Вы обвиняете этих людей в том, что они поклоняются ложному пророку, но откуда вам знать, кто есть истинный пророк, а кто ложный? Только Господь рассудит всё во благовременье. Вспомните лжепророка Тоду́, вспомните бунтовщика и лжепророка Йехуду из Га́малы – оба они своим учением и своими пророчествами увлекли за собой многих и многих, но прошли годы, и Тода и Йехуда сгинули, и ученики их рассеялись, ибо учения эти были противны Господу. И ныне всё то же. И я говорю вам: отстаньте от людей сих. Ибо, если деяния их от человеков, то они разрушатся. А ежели они от Бога, то вам не разрушить их, и потому берегитесь, чтобы вам самим не оказаться еретиками...
– Мудрый старик, – одобрил Кефа слова наси Гамлиэля. – Зря я на него в своё время наговаривал.
– Да, – подтвердил Тома. – Если бы не он...
Обвинения в ереси и в богохульстве с арестантов в итоге сняли, но тем не менее приговорили каждого к двадцати ударам плетьми – «за клеветнические измышления о воскрешении казнённого преступника и еретика Йешу бар-Йосэфа».
– Во, глянь, как разукрасили! – сказал Тома и, задрав рубаху, продемонстрировал исполосованную тяжёлым бичом спину.
– И у мэ... меня то же с-самое, – подтвердил слова своего друга Натан. – Нэ... неделю отлёживался.
– После этого все стали разбегаться, – подытожил свой рассказ Тома. – А кому хочется быть битым? Андреас, тот, конечно, всех агитирует, продолжает толковать о приходе Спасителя, но его не больно-то теперь слушают... Конечно, многим идти некуда – дома-то свои попродавали, так эти сидят по-прежнему в Йерушалайме, в Храм только лишний раз стараются не соваться. А те, кому было куда идти, почти все уже разбежались... А Шимон Прокажённый опять из своего дома всех повыгонял. Говорит: рабби Йешу нет, Кефы нет, а вы для меня – никто, не обязан я вас, дармоедов, кормить задаром.
– Вот ведь собака плешивая! – восхитился Кефа. – И как таких земля носит?!.. Ничего, я с ним как-нибудь ещё поговорю. Он у меня парик свой жрать будет!..
Вскоре после прихода Томы с Натаном вернулись в Бейт-Цайду «братья громовы». Возвращение их домой получилось печальным – буквально на следующий день неожиданно умер их отец, Завди́ Рыбак – совсем ещё не старый, крепкий мужчина. Он собирался сходить с сыновьями в Магдалу на рынок. Утром, одеваясь в дорогу, он наклонился, чтобы завязать сандалии, как вдруг замолчал на полуслове да так и повалился головой вперёд прямо в ноги стоявшего рядом Йоханана. Кефа и Тома с Натаном были на похоронах. Старший из «братьев громовых», Йааков, держался твёрдо, лишь то и дело хмурил лоб да шевелил желваками на скулах. Зато Йоханан, плакал, никого не стесняясь, взахлёб, как маленький. Их мать, тихая богобоязненная Шломи́т, в два дня поседела и стала похожа на древнюю старуху. У Кефы сжималось сердце, когда он смотрел на неё – ссохшуюся, сгорбленную, с потухшим взором и трясущимися руками, – он ведь знал, что Шломит, которая приходилась Йешу сестрой по отцу, совсем ненамного старше своего единокровного брата – ей совсем недавно минуло сорок лет.
А в предпоследний день месяца ава на пороге Кефиного дома появились и вовсе неожиданные гости: бывший тверийский сборщик податей, толстяк Леви – всё такой же необъятный, вечно жующий и вечно чем-то недовольный, и малыш Йохи – радостный и смущённый одновременно. Радостный от встречи с «додом Кефой» и ещё от осознания собственной взрослости – юноше недавно исполнилось семнадцать, и он впервые надолго покинул родительский дом, отправившись в непростое путешествие на другой конец Палестины. А смущённый от того, что не знал, правильно ли он поступил, оставив йерушалаймскую общину и «дода Андреаса» в трудное для них время.
Кефа никого не упрекал, всем был рад, всех привечал радушно, хотя и не щедро – в доме по-прежнему было шаром покати. Кефа даже подумывал о продаже осла – ненаглядного красавца Аполлона – единственной оставшейся в доме тягловой силы. Впрочем, оказалось, что с продажей осла можно повременить – толстяк Леви пришёл не с пустыми руками – почтенный Накдимон, помня о своих друзьях, передал Кефе с бывшим мытарем двадцать пять денариев. Деньги были не очень большие, особо не разгуляешься, но пришлись весьма кстати: хватило и на раздачу долгов, и на закупку продуктов и даже на две новые сети – старые Кефа уже замучился чинить.
Леви и Йохи принесли свежие вести из Йерушалайма. Собственно, вести-то, в основном, были столичные, из Кесарии, в священном городе всё было по-прежнему, без особых изменений. А в Кесарию вернулся Понтий Пилат. Префект прибыл из Ромы в дурном расположении духа – видно, накрутили ему хвоста на родине, надавали тумаков да понаступали на все мозоли. По прибытии Пилат первым делом принялся подписывать скопившиеся за время его отсутствия смертные приговоры. Все. Подряд. Без исключения и разбору. По всем подвластным префекту землям прокатился стон. Сотни и сотни несчастных, от прелюбодеев и лжесвидетелей до разбойников и убийц, в следующие несколько дней были удушены, обезглавлены, запороты насмерть, забиты камнями. Сотни и сотни повисли вдоль дорог на крестах.
– У нас, в Йерушалайме, все кресты позанимали, – печально поведал собравшимся апостолам Леви. – И на Гагулте. И вдоль Хевронской дороги. И вдоль Яфской. И ещё и не хватило – с десяток новых вкопали...
Не щадил префект и своих. За время его отсутствия легионеры одной из кентурий столичного гарнизона, недовольные задержками с выплатой жалованья, взбунтовались, связали своего кентуриона и, убив сигнифера, завладели казной. После чего два дня беспробудно пили и веселились, разбредясь по кесарийским попинам и лупанариям. Поначалу Пилат назначил провинившемуся подразделению декиматию, но потом передумал и приказал казнить всех поголовно, включая кентуриона, не сумевшего совладать со своими подчинёнными.
Все эти новости, хоть они и не касались впрямую общины, тем не менее навевали дурные мысли и предчувствия...
За рыбой на сфине уходили теперь большой компанией. «Братья громовы», оставив мать на попечение младших сестёр, перебрались к Кефе в Кфар-Нахум, прихватив с собой все свои сети и другие рыболовные принадлежности. Сетей теперь ставили много, но рыбы от этого почти не прибавилось – то, что в прошлом году Кефа в одиночку ловил за день, теперь было не поймать всемером за неделю. Постепенно всеми овладело уныние. Длинные морские переходы проходили теперь без обычного весёлого трёпа, в тягостном молчании, лишь изредка прерываемом однообразными Кефиными командами. Каждый думал о своём, но лица у всех были невесёлые, а значит, невесёлыми были и мысли.
Месяц ав кончился, наступил элу́л – последний месяц календарного года. Года, начинавшегося столь радостно, а заканчивающегося печально, чуть ли не со слезами на глазах. Года, обещавшего многое, соблазнявшего светлыми надеждами и радужными перспективами, а в итоге обернувшимся пустотой и горечью разочарований...
– Эй, на сфине!
Кефа поднял голову – на берегу, возле причальных мостков, призывно махал рукой какой-то незнакомый бородач в нарядной светло-голубой симле. «Щас! – огрызнулся про себя Кефа. – Вот прям щас всё брошу и вплавь к тебе приплыву! Больше, понимаешь, делать мне нечего! Ничего, постоишь, подождёшь, не рассыплешься!..»
Они уже почти час торчали на мели шагах в ста от берега. Вчера ещё сфина проходила здесь совершенно спокойно. А сегодня уже не прошла – за ночь уровень воды в озере опустился пальца на два, и этой малости оказалось достаточно, чтобы крепко зацепиться днищем за камни. Кефа корил себя за оплошность – вот ведь, есть же вешки, проход обозначен, нет, попёрся, понимаешь, по привычке напрямую, понадеялся на авось! И знал ведь, что вода упала – пару новых отмелей по пути от Герасы приметил. А туда же!.. Вёслами снять сфину с отмели не удалось. Надо было лезть в воду – стаскивать лодку с камней вручную, но лезть не хотелось, было лень, да и позориться неохота – свидетели на берегу завсегда найдутся, растрезвонят, разнесут новость по всему Кфар-Нахуму с окрестностями, пойдут, как водится, судачить, языками чесать. Вот и этого бородача принесла сюда нелёгкая невовремя. И чего не сиделось ему в такую жару дома, в прохладе, в теньке?! Нет, попёрся, понимаешь, по солнцепёку неведомо куда и неведомо зачем!
– Чего тебе?! – сердито крикнул Кефа незнакомцу.
– Господи! Да это же рабби!.. – округлил вдруг глаза Тома.
Кефа вгляделся. Действительно, на берегу стоял Йешу. Пополневший, с округлившимся лицом, в непривычной одежде и с непривычно растрёпанной бородой.
– Рабби!!.. – вскочил, размахивая руками, Тома. – Рабби, мы здесь!!.. Э-эй!!..
Все тоже повскакивали и принялись радостно вопить так, как будто рабби был не в ста шагах, а по крайней мере на той стороне Кинеретского озера.