Хранить вечно
Петрос поднял голову и замер. Ему почудилось, что где-то в глубине тюремного здания грохнула окованная железом, тяжёлая дверь. Кого бы это могло принести в тюрягу в столь неурочный час? Ведь собачье же время, ночь-заполночь, третья стража. Даже, вон, охранник в коридоре, и тот в конце концов перестал шумно чесаться и скрипеть своим рассохшимся табуретом – видать, приснул... Петрос, вытянув шею, несколько мгновений напряжённо прислушивался. Нет, тихо. Совсем тихо. Похоже, всё-таки померещилось. Он подвигал плечами, чтоб слегка разогнать кровь и попытался хотя бы немного согнуть колени. Куда там! Натянувшаяся цепь крепко держала его за плотно зажатые тяжёлыми дубовыми досками щиколотки. Петрос шёпотом выругался. Кстати, в прошлый раз никто его в колодки не запирал. То есть подразумевалось, что из камеры и так не выберешься и из тюрьмы всё равно не сбежишь. В этот же раз нацепили, понимаешь, на ноги деревянный капкан в добрый талант весом да ещё и приковали его цепью к вмурованному в стену бронзовому кольцу. Но, надо понимать, и статус узника ведь теперь не тот! Кем он был в прошлое своё заточение? Да никем! Обнаглевшим галилеянином, пусть даже и с романским гражданством, возомнившем о себе невесть что и смущавшим народ непотребными речами. А теперь? Теперь – ого! Теперь он – матёрый преступник. Он теперь, как-никак: «тайный чародей и лжелекарь» – раз; «осквернитель Храма и злостный нарушитель святой субботы» – два; «сподвижник и последователь лжепророка и преступника, посягнувшего на царскую власть» – три. Ну, и вдобавок – разыскиваемый по подозрению в предумышленном убийстве сразу трёх человек: Йехуды бар-Шимона из Кериафа, Хананьи бар-Танхума из Лода и жены последнего Шаппиры. Это, стало быть, будет четыре. Как же теперь без колодок? Без колодок теперь, понимаешь, никак. Обвинения-то серьёзные. Каждое тянет на смертную казнь. Разумеется, при наличии веских доказательств. А то, что таковые непременно найдутся, у Петроса не было никаких сомнений. Уж Йосэф бар-Камит постарается! Доказательства будут. Будут доказательства, будут многочисленные свидетели, и ярые обвинители тоже будут. И Санхедрин проголосует так, как того пожелает первосвященник. Вот только на суд Санхедрина «злостного преступника» вряд ли потащат. Поскольку он, Шимон бар-Йона из Кфар-Нахума, называемый также Кефой Галилеянином, а также Петросом Проповедником, он, кроме всего прочего, ещё и, будьте любезны, Тиберий Юлий Симон Саксум – ни много ни мало, а отставной прим Третьего «Верного Августу» легиона, носитель почётного «Крепостного венка» и полноправный гражданин Великой Ромы. А стало быть, имеет право потребовать для себя вместо сомнительного суда Санхедрина высокий суд Великого кесаря. Который будет проходить отнюдь не в Йерушалайме, а как минимум в Антиохии, а то и в самой Роме, и где все, приготовленные хитроумным Йосэфом бар-Камитом, обвинения расползутся и рассыплются, как шитые гнилыми нитками солдатские калиги. Обо всём этом Йосэф бар-Камит, безусловно, знает. Поэтому суда, скорее всего, вовсе не будет. А будет, скорее всего, какое-нибудь отравленное пойло. Или подброшенная в камеру ядовитая змея. Или пара-тройка нежданных ночных посетителей с мягкой, не оставляющей следов, удавкой. Для этого и колодки к рукам и к ногам прицепили. Чтоб ни встать не мог, ни особо сопротивляться.
Петрос скрипнул зубами. Бессилие, собственное бессилие тяготило его сейчас больше всего. Ведь одно дело – погибнуть в бою, видя перед собой противника, сойдясь с ним накоротке, лицом к лицу, имея возможность дотянуться до него, проткнуть его копьём, насадить на меч. И, погибая, видеть над собой высокое голубое небо и слышать вокруг себя шум битвы и победные клики своих боевых товарищей. И совсем, понимаешь, другое дело – бесславно сдохнуть в вонючем каменном мешке, видя перед собой в свой смертный час лишь осклизлые чёрные стены и слыша за дверью скрип рассохшегося табурета да сопение тюремщика, шумно чешущего себя в разных местах.
Похожее состояние – яростного, до скрежета зубовного, бессилия – он испытал и третьего дня, глядя из-за оцепления на казнь старшего из «братьев громовых».
История с Йааковом приключилась нелепая и страшная в своей нелепости.
В пятый день недели, восьмого нисана, «братья громовы» вместе с младшим Йааковом – Коби спокойно сидели в попине Мэшулáма Беззубого, что на углу Топорного и Малой Гнилой и пили лахишское. Настоящее лахишское, между прочим, – попина Мэшулама хоть и располагалась в не самом престижном квартале города – неподалёку от Мусорных ворот, и вид имела невзрачный, но хозяин толк в винах знал и посетителей, а особенно посетителей уважаемых, какой-нибудь дешёвой лорой или отдающей смолой, низкопробной привозной рециной не потчевал. Братья, бывшие завсегдатаями заведения, к уважаемым посетителям, безусловно, относились. Короче, сидели, пили лахишское, заедали маслинами, горячими лепёшками, жареным на углях барашком. Неделя была предпраздничная, время – обеденное, так что народу в попине было полно, все столики были заняты, хозяину даже пришлось вынести из дома дополнительные скамьи. Было шумно. Над столами висел нестройный многоголосый гомон, то там, то тут прорываемый отдельными громкими выкриками и раскатами хмельного смеха. Жалобно, почти неслышно за гамом, пиликала неумелая халиль. Под её прерывистые звуки, медленно кружась, танцевала между столами хозяйская дочка – девочка лет семи-восьми: в праздничной одежде, с разноцветными лентами, украшающими платье и вплетёнными в длинные чёрные кудри. На поясе у девочки была привязана оловянная кружка, куда время от времени раздобревшие посетители бросали одну-другую мелкую монетку. День был ясный, но холодный. Бледное весеннее солнце светило сквозь застилающую небо густую белёсую мглу. Резвый северный ветерок срывал с жаровни сизый горьковатый дым, крутил его над столами, путался в бородах посетителей, развевал цветные ленточки на платье маленькой танцовщицы.
За соседним столом шумно гуляла подвыпившая компания. Судя по поясам с одинаковыми пряжками и симлам с нашитыми по углам голубыми кистями-цицитами, – левитов из рядовых храмовой стражи. Один из стражников – рыхлотелый толстяк со слипшейся от масла бородой и громким раскатистым голосом – долго приглядывался к Йаакову-старшему, а потом решительно ткнул в его сторону обгрызенным бараньим ребром.
– А я тебя знаю!
Йааков мельком глянул на пухлые замасленные губы, на заплывшие жиром маленькие глаза и пожал плечами.
– А я тебя – нет.
И отвернулся.
Но бдительный храмовый страж не посчитал разговор законченным. Он ухватил Йаакова короткопалой рукой за плечо и попытался развернуть лицом к себе.
– Я знаю тебя, галилеянин!.. Я его знаю!! – завопил он, обращаясь уже к своим дружкам; его звучный голос, перекрывая шум, взлетел над столами. – Помните, я вам рассказывал, как Чёрному Малху ухо отрезали?! Да?! Этот был там! С теми! Я его запомнил! Он ещё светильник, здоровенный такой, бронзовый, в руках тогда держал! Наверно, драться им хотел!
Йааков аккуратно отцепил от своего плеча жирные пальцы толстяка и даже попытался ему улыбнуться:
– Ты ошибся, приятель. Обознался. В жизни я светильниками не дрался.
– И я тебя знаю! – вдруг опомнился другой левит и выказал в ядовитой ухмылке редкие кривые зубы. – Ты из общины этих... как их... христиков!.. Или христосиков? Дьявол вас там разберёт! У вас молельный дом на моей улице. Я тебя там часто вижу.
– Что ещё за христосики такие? – хохотнул третий храмовый страж – горбоносый коротышка с непропорционально большой головой.
– Да эти... – кривозубый пощёлкал пальцами. – Придурошные. Молятся какому-то Христосу. Который должен прийти с неба и всех их от чего-то там спасти.
– Не-ет! – замотал толстыми щеками маслобородый левит. – Брось! Они там молятся не Христосу! Они там молятся своему рабби! Мы ж тогда и пошли его арестовывать – рабби-галилеянина, я ж вам говорил! Да?! Мы пришли за Кидрон – брать этого рабби, а там у них этот бешеный с мечом!..
– Точно-точно! – четвёртый левит запрыгал тощим задом на своём табурете. – И я эту историю знаю! Только он, само-собой, никакой он был не рабби – он мятежник был. У нас балакали, что его мать, там, в Ха-Галиле, прижила его от романского солдата! А её за это, само-собой, камнями забили. Так этот галилеянин и решил за неё отомстить всем праведным! Подбивал всякое отребье на мятеж! И ещё призывал Храм разрушить! Его потом, само-собой, на Гагулте и распяли!
– И что, они там, у себя в общине, этому галилейскому выблядку теперь молятся?! – несказанно удивился большеголовый.
Йааков побледнел и стал всем корпусом медленно поворачиваться к соседнему столу. Йоханан обеспокоенно ухватил брата за рукав:
– Оно это, Йааков, не надо! Не связывайся. Лучше пойдём. Кувшин вина с собой заберём и пойдём...
Йааков дёрнул плечом:
– Это всё враньё! Неумное враньё! Рабби Йешу почитал Храм больше любого из вас! И соблюдал Закон! И никогда никого не подбивал ни на какой мятеж!.. И мать его до сих пор жива! Она у нас в общине живёт! Не веришь – можешь прийти посмотреть!..
– Вот ещё! – худосочный стражник даже замахал на Йаакова руками. – Чтоб я в вашу выгребную яму сунулся! Да ни в жисть! Потом же не отмоешься! И, само-собой, не отмолишься! Вы ж там все – грешники! Вероотступники! У вас же там, говорят, даже жёны общие и вы с ними по очереди спите!
– Да ну?! – ещё больше поразился большеголовый. – Это как же так?! Это что же, правда?!.. Так это ж – великий грех! Так они ж!.. Так их же всех за это!..
– Враньё! Гнусное враньё! – всё повышая и повышая голос, повторял Йааков, с ненавистью переводя взгляд с одного левитского лица на другое; дышал он тяжело, с присвистом. – Вы же врёте всё!..
Шум и разговоры в попине стали постепенно стихать – посетители отвлеклись от своих трапез и с азартным любопытством наблюдали за развитием ссоры.
– А чего ты так разволновался?! – маленькие чёрные глазки маслобородого глядели теперь с деланным удивлением – Если это всё враньё. Чего тогда шуметь?! Чего волноваться?!.. Может, тогда как раз не всё враньё?! Да?! – пухлые розовые губы растянулись в ехидной ухмылке. – А может, и не враньё вовсе?!.. Так что у вас там с жёнами?! – он по-приятельски подмигнул Йаакову. – Расскажи! Общие?! Да?!.. Или как?!
– Так он тебе и сказал! – гоготнул кривозубый. – Да он там, наверно, сам – первый грешник!.. Эй!.. – от пришедшей в его голову удачной мысли он даже затопал ногой. – Эй! А ты там, часом, не с этой спишь?! Не с галилейской подстилкой, мамашкой этого вашего рабби повешенного?!
Левиты дружно заржали – шутка была что надо.
– Да ну! Она ж, поди, уже старая!..
– А он, что?! Он, что ли, молодой?! В самый раз!..
– Само-собой!.. Само-собой!..
– Нет-нет, что ты! – маслобородый перекрыл общий гвалт своим раскатистым голосом. – Как можно! Ты что, забыл?! Она ведь со своими – ни-ни! Она ведь только под романских солдат ложится!..
И в этот момент Йааков его ударил. Наотмашь. Тяжёлой терракотовой кружкой. В висок...
Петрос снова вскинул голову. На этот раз он отчётливо услышал, как где-то в глубине тюремного здания лязгнул отпираемый засов и длинно пропели несмазанные дверные петли. А потом из-за толстых каменных стен донеслись голоса. Голоса звучали глухо, еле слышно, слов, естественно, было не разобрать, но интонации говоривших улавливались совершенно отчётливо. Собственно, собеседников было двое: один – явно начальник – на повышенных тонах бранил, упрекал и отчитывал; другой – подчинённый – глухо бубнил что-то оправдательное, юлил и, как водится, от всего отпирался. Петрос перевёл дух – это точно не к нему. Его гости шуметь, понимаешь, не станут. Они придут тихо-молча, аккуратно сделают своё дело и так же тихо-молча уйдут. Им лишний шум ни к чему. А это – скорее всего, обычная ночная проверка караулов. Дежурный сотник храмовой стражи обходит посты. То ли не открыли ему вовремя, то ли открыли да не так, как положено, – вот он и разоряется, службу правит, вгоняет подчинённым ума во все места. А может, застал кого-нибудь на посту спящим. Кто его знает, как здесь, а в легионе за сон на посту карали строго. Самое меньшее, что за это можно было получить, – это сто ударов розгами и сутки у позорного столба. А в боевой обстановке, так и вообще, могли казнить. И очень даже запросто...