Ощущение рода
Откровение с предметом
Почему плакала мама
С Лидией Васильевной Моргуновой я познакомился в 2005-м году. Поводом для этого явился 50-летний юбилей тверской художественной гимнастики.
- Пятьдесят лет…Как быстро они пролетели. Как быстро…Наверное, потому, что ничем другим, кроме гимнастики, я всерьез не занималась, - задумалась Лидия Васильевна. - Я ведь и девчонкам своим внушала: если цель поставили, все должно быть подчинено ей. Учеба в школе и гимнастика святое. Остальное - извольте.
- Слушались они вас?
- Кто был честолюбив, желал добиться успеха, слушались. Без здорового честолюбия в спорте делать нечего. Но я против слепого послушания. Старалась, чтобы девочки делали все осознано, с любовью.
Юные спортсменки начали готовиться к выходу на арену, чтобы показать мастерство в упражнении с лентой. Лидия Васильевна решительно вернулась за судейский столик, где уже сидели известные в Твери тренеры, большинство из которых в прошлом были ученицами Моргуновой.
- С кем это вы сейчас разговаривали? - спросила у меня знакомая родительница.
- С легендой тверской художественной гимнастики. Ее основательницей.
- А я и не знала…
В ее незнании не было для меня ничего удивительного. Слишком много утекло воды с тех пор, когда имя тренера Лидии Васильевны Моргуновой находилось на слуху в тверском спортивном мире. Лет, наверное, двадцать, не меньше. Да и не любительница она «засвечиваться» в газетах, выступать на собраниях. Делала свое дело, не задумываясь о славе. Главное, чтобы у девочек, которых она тренировала, все ладилось и в спорте, и в личной жизни.
- Родилась я в Калинине 6 июля. 1935 года, - рассказывает Лидия Васильевна, когда мы встретились с нею в домашней обстановке. - Отец мой, Василий Михайлович Соболев, работал электромехаником на подстанции хлопчатобумажного комбината, мама, Мария Ниловна, – ткачихой, - вспоминала потом Лидия Васильевна. - Она знаменитая была - стахановка. Веселая, жизнерадостная…Палец в рот не клади. Портреты ее перед войной носили на праздничных демонстрациях. Отцу, как она вспоминала, комбинатские говорили: «Свою, Михалыч, понесешь сам». В отличие от мамы, в партию он не вступил, в больших активистах не числился, но был грамотным специалистом. Об этом мне после войны его коллеги с подстанции говорили.
Свою последнюю встречу с отцом я хорошо запомнила. 22 июня они родители приехали меня навестить в детский лагерь комбината. Стоял теплый солнечный день, дети веселились, играли. Настроение моих родителей этому не соответствовало. Мама была грустная, отец молчал. «Война началась, деточка. Батька наш немцев бить уходит», - сказала мама и горько заплакала. Я тоже заплакала. Отец взял меня на руки, крепко прижал к своей груди и целовал долго-долго…, - она сглотнула комок в горле. - Как будто чувствовал, что больше мы с ним не увидимся. Погиб в том же сорок первом году. Где похоронен, не знаю. А хотелось бы знать.
Жили мы в доме комбината. Маме как стахановке выделили в нем небольшую комнату. Когда в октябре сорок первого года немцы приблизились к городу, она лежала в больнице. За мной присматривала родственница. Из больницы мама выписалась похудевшая, бледная, обессиленная. Стала рассуждать, как нам спастись, если немцы захватят Калинин. По соседству жила ответственная работница горисполкома. Мама с нею училась одно время в партийной школе, в Сахарове. Только мама бросила учебу и вернулась на производство, а та доучилась, двинувшись по административной части. Стала ходить с важным видом, красивой прической, нарядная. Мама увидела в окно, что она грузит в кузов автомашины свои вещи. Мы побежали к ней, попросили: «Возьмите, пожалуйста, нас с собой». Не взяла. Молча, загрузила в кузов свои огромные фикусы и куда-то укатила. Эти фикусы я на всю жизнь запомнила - в кадках, большие, раскидистые, словно деревья. После войны наша соседка опять занимала высокую должность в городе. Опять ходила важная, как пуп земли. Но мое отношение к ней уже навсегда определилось теми фикусами, которые она увезла в 41-м. Они оказались для нее дороже людей. И сейчас таких начальников хватает. Может, их больше, чем тогда. Деньги людей испортили…
Всю ночь с 13 на 14 октября мы с мамой не сомкнули глаз. Немцы, не переставая, бомбили город. Все тряслось от взрывов. Много домов было разрушено, полыхали пожары. Сильно досталось нашей «Пролетарке», вагонзаводу. Утром поднялась паника, люди с тележками и мешками потянулись в центр, надеясь уехать на попутном транспорте. Никто толком не знал, в каком направлении нужно эвакуироваться, чтобы не встретиться немцами. Мама решила: «Пойдем, доченька, в Бурашево». Там наш родственник работал главным врачом больницы. По дороге мы попали под бомбежку. Было много убитых, раненых. Мама приняла новое решение: мы двинулись в Захеево, откуда мама была родом. И здесь нам встретилась знакомая женщина, жившая раньше в нашей комнате. Она убедила маму возвращаться. Я запомнила фамилию этой женщины - Клюева.
Мама совета своей знакомой послушались. Мы возвратились в дымящийся город. Здесь хозяйничали немцы, но наши войска стояли близко, по другую сторону Волги. Клюева дала нам большой мешок картошки. Никаких других продуктов у нас не было. Жить Клюева стала в нашей комнате. Спали на одной кровати втроем. Через несколько дней после возвращения все заболели чесоткой. Когда Клюева перешла жить в другое место, мы с мамой едва избавились от болезни. Натирались дегтем, керосином… Но тут у мамы появилась новая болезнь - нервная. Город был наполнен слухами, что немцы расстреливают коммунистов. Будто бы происходит это в Первомайской роще. Кто-то из наших соседей видел, как на Советской площади повесили двух стариков. Мама не спала ночами. Постоянно ходила по комнате и боялась услышать немецкую речь. Била меня, если я начинала разговаривать очень громко или смеяться.
Больше всего страхов мы натерпелись накануне освобождения Калинина, 15 декабря. Неподалеку от нашего дома находилась немецкая комендатура. Она занимала два первых этажа четырехэтажного дома. Оставляя город, немцы ее подожгли. Спасаясь, жильцы выпрыгивали из окон верхних этажей. Внизу их встречали огнем немецкие автоматчики. Многих они поубивали и удрали на автомашине. Мне запомнилось, как в тот день седой старичок медленно обошел наш дом, держа иконку в руках. Долго крестился и читал молитву. Может, поэтому дом остался целым.
Есть нам было нечего. Но радость оттого, что немцев прогнали, была большая. Верилось, Красная Армия будут бить врага и дальше, а жизнь наша образуется. К маме пришли с комбината. Говорят: «Что дома сидишь, Мария Ниловна? Собирайся на прежнюю работу». Она заупрямилась: «Никто из вас нам не помог, когда было трудно, поэтому ходу на комбинат мне нет». В ответ: «Тогда придется тебе положить партбилет». «И положу!» - заявила мама. Слово она сдержала, партбилет отдала. Может, погорячилась. А может, права была. Трудно мне судить об этом. Больше маминых портретов на калининских демонстрациях никогда не носили…