ОТКРЫТОЕ ОКНО
Две копейки.
1.
Вселенная.
Телефонная будка.
И я рядом,
лихорадочно шарящий по карманам:
две копейки,
две копейки –
шиш,
нету!
Нити тончают,
как мускулы.
Тусклый свет звёзд
и фонарей.
Плеск моих шагов
затерялся
в глубинах галактик.
Пластик будки
мертвенно бледен.
Стою...
Ждать нечего.
Жду...
Чу –
что-то едет!..
Ближе...
Фары бросили свет,
ударили
по зрачкам.
Кинулся навстречу. Лечу.
–Стой! –
кричу
надрывно.
Взрывом
взвизгнули тормоза,
ударило воздухом в грудь –
чуть чиркнул –
мимо!
Линия красных огней
промелькнула
вдоль,
в даль,
в звёздную пыль.
Упали руки.
Звуки
замерли,
затихли
и вновь
возникли
далеко где-то.
Ближе, ближе...
Навстречу встал,
распял себя на дороге.
Зарево нарастает,
пухнет...
Глохну... рёва ...шадиных... сил...
Нет сил...
Вдруг – враз – тишина,
темнота...
Мёртвая?
Нет.
Подфарники.
И потикивание мотора.
Горловый выдох.
Холодный гладкий металл под рукой.
Овал окна.
Два глаза
человека,
один –сигареты:
–Что надо? –
спрашивают
в упор.
–Прошу вас,
не откажите,
докажите,
одолжите
две копейки,
всего лишь,
отблагодарю
в ближайшее
тысячелетие,
верьте мне...
Плевок!
Окурок чертит дугу
в созвездие
Волосы Вероники.
Рокот мотора,
блики
мелькнули,
рванули,
оборвали
во мне
что-то,
какую-то нить,
тонкую нить,
последнюю нить.
Оборвали...
Падаю...
Падаю, сбивая телом звёзды,
сметая созвездия,
падаю
на Вселенную, пенясь и ширясь,
всё шире и шире,
на огни
зелёные,
красные,
голубые,
падаю
на вздрогнувший город,
ночной город
и с ним падаю
ниже и ниже,
всё ниже и ниже...
Послушайте,
при случае
одолжите страждущему
две копейки.
2.
Сегодня
я
шестой
раз
прохожу
по этой
улице,
вдоль этого
дома,
мимо этой
телефонной
будки...
Телефонной
будки...
Глаза цвета незабудки
и широко распахнуты,
волосы свободны и чисты,
чисты, густы...
Густые
кусты
тянутся
монотонно
длинно,
витрины,
ветрено,
где-то
гудят
машины,
тишину
нарушая...
Тишину
нарушая...
Шаль, обнявшая зябкие плечи,
течёт вниз по утончённой фигуре,
стройность ног, высокая грудь,
линии мягкие, плавные...
Плавают
снежинки,
касаясь
щёк,
щекочут,
кружась,
летят
мимо,
мирно
пыхтят,
крася
закат
в седое,
фабричные
трубы...
Фабричные
трубы...
Губы сухие, чуть загнуты вверх,
смех затаился на них,
округлость щёк и открытость шеи,
шеи тонкий изгиб, изящный изгиб...
Скрип
ботинок
по сухому
снегу,
вехи
шагов
по улицам
бесконечно
длинным,
по этой
улице,
вдоль этого
дома,
мимо этой
телефонной
будки...
Телефонной
будки...
В седьмой раз...
Будто что-то вдруг
шевельнулось во мне.
В душе?
В кармане?
Совесть?!
Не-ет,
только лишь две копейки.
Круговорот.
В лесу распускаются почки...
Как перо, вычерчивая строчку,
шуршат, распускаясь.
Опускаюсь на дно лесное
и снова, и снова
вслушиваюсь...
Шуршат...
Какое-то в них многоточие,
недосказанность,
как в первой влюблённости.
Непрочно, постепенно
впечатления входят через глаза и уши,
я смотрю
и вслушиваюсь,
вслушиваюсь...
Шуршат...
Ложатся наземь
жёлтым ковром,
веретенообразно вкручиваясь в осеннее безветрие.
Медленно, но безостановочно
шуршат,
как приклад винтовочный по одежде,
и печать надежды и ожидания
лежит на шелестящей лазури.
Позолоченное прощание.
Струится осень верхушками,
роняя листья,
шелестит...
А я всё слушаю,
вслушиваюсь,
и, прощаясь, ставлю многоточие...
В лесу распускаются почки...