ОТКРЫТОЕ ОКНО
Романс незнакомке.
Не спрашивайте, право, ни о чём,
не нарушайте этого безумства –
сидеть вот так, без смысла и без умысла
слегка до вас дотронувшись плечом...
Не спрашивайте, право, ни о чём.
Не разрушайте светлый образ свой
банальностью о моде и погоде,
о вашем скушном, незнакомом городе,
где жарко летом, холодно зимой...
Не разрушайте светлый образ свой.
Он так прекрасен, что понятен мне
порыв, в котором не один художник,
холста касаясь кистью осторожно,
творил то божество на полотне,
что можно видеть лишь в волшебном сне.
О, как близки мы, как мы далеки!
Мирок купе нас сжал в своих объятьях,
и – боже ж мой! – как больно разрывать их,
как две сплетённых накрепко руки.
Как мы близки, о, как мы далеки!
Да будет ли нам этот жест зачтён,
холодность наша, наше равнодушье?
Огонь, что так безжалостно потушен,
не возгорит ни завтра, ни потом.
Не спрашивайте, право, ни о чём...
Тридцать.
Конус на конусе –
хрупкий сосуд из стекла,
полюсом к полюсу.
Времени треть истекла.
Сухо песчинки сочатся, свершая расчёт,
сыплются часто, и холмик могильный растёт.
И с каждой песчинкой всё медленней,
медленней кружится вальс.
Тридцать не двадцать –давно уж растрачен аванс.
Но всё ещё радостно, радостно чувствовать дождь на щеках.
Тридцать не сорок –и рано платить по счетам.
Грани хрустальны
и сходятся наискосок,
но ткнёшь – и хруст стали,
и льётся быстрее песок.
И хочется браво подкрасить седой волосок,
но стоит ли, право, коль близок и бел потолок.
И с каждой песчинкой всё медленней, медленней кружится вальс.
Тридцать не двадцать –давно уж растрачен аванс.
Но радостно, радостно, радостно чувствовать дождь на щеках.
Тридцать не сорок –и рано платить по счетам.
И рано, ох, рано платить и платиться, и плакаться нам,
тридцать есть тридцать, и жизнь ещё нам по зубам.
И кружится, кружится, кружится, кружится, кружится вальс,
не хмурьтесь, не нужно, морщины – пока не про вас.
Серпантин.
Серпантин, голый склон, я иду на обгон
по-над пропастью в узком проёме.
Я почти окрылён, мой азарт распалён,
я иду на обгон на подъёме.
Липкий пот по спине, здесь опасней вдвойне.
К чёрту всё – газ давлю до упора,
и набатом шальным отдаются во мне
содроганья и хрипы мотора.
Я ещё не пожил, я долгов не платил,
но рискую, не зная – смогу ли,
и ложится вдоль шин тонкий белый пунктир
на асфальта расплющенной шкуре.
Мимо – тенью – земля, и, вцепившись в руля
искривлённое влажное горло,
я сорвался, лечу, оборвав якоря,
и молюсь горячо и покорно.
Дай мне, Господи, силы подъём одолеть,
сбереги от невидимой встречной,
прикажи лошадям моим слушаться плеть,
распрями мне усталые плечи!..
Я иду на обгон! Не последний ли гон?
Обхожу, но на хрипе, на стоне.
Я иду на обгон, я иду на подъём.
Долго ль я удержусь на подъёме?
Тополиный пух.
Проводите меня, путь пунктирен мой, странен и длинен.
В тополином пуху утопают уступы домов.
Струны зябко звенят проводами троллейбусных линий.
Проводите меня –мне вернуться сюда не дано.
Заметает зелёную зону позёмкою зимней,
и к барьеру бордюров стекает метущийся иней.
Струны зябко звенят проводами троллейбусных линий...
Проводите меня –мне вернуться сюда не дано.
В тополином пуху утопает уставший мой город,
опушившийся пруд замедляет от камня круги,
и уже не успеть мне вдохнуть воздух сдавленным горлом
и на солнце взглянуть, и чихнуть –и проснуться другим.
Источает перрон неподвижно и строго укор нам,
истончается рельсовый путь под колёсами скорых...
И уже не успеть мне вдохнуть воздух сдавленным горлом
и на солнце взглянуть, и чихнуть–и проснуться другим.
Проводите меня, замедляются памяти реки,
отдалённо и глухо вокзальный доносится гул,
подколёсная дробь сухо рвёт соловьиные трели,
и так длинен, так светел майдан в тополином пуху.
Нам уже не качнуться, друг друга объятьями грея.
Обрываются струны, я собственным пальцам не верю.
Убираются трапы, шасси, запираются двери...
И так длинен, так светел майдан в тополином пуху...