ОТКРЫТОЕ ОКНО
Из истории древнего мира
или
древние, как мир, истории.
1.
– Выпей море, Ксанф, – сказал Эзоп.
Ксанф подумал, подумал
и море выпил.
Эзоп перестал улыбаться, почесал в затылке
и выпил другое.
К Атлантическому океану выстроилась очередь.
2.
– Истина, понимаешь, мне нужна истина,
только она разрешит всё! –
раздражённо сказал Софокл.
Вокруг одобрительно зашумели.
– Истина? – Гораций грустно посмотрел на него, –
Ну, хорошо...
Спустя минуту он вернулся
и бросил на стол Истину.
Она лежала блестящая,
беспомощно шевеля радужными крыльями,
такая красивая
и бесполезная.
Наступила неловкая тишина.
– Истину, всем подавай истину... –
первым нарушив молчание, проворчал Лукреций. –
Разве в ней дело?..
Вокруг одобрительно зашумели...
Выписка из протокола собрания
вороньей стаи.
Слушали: Персональное дело Белой Вороны.
В прениях выступили: вороны чёрные.
Постановили: а) указать Вороне на то, что она белая;
б) наметить черновой план её дальнейшей жизни;
в) Ворону очернить.
Что и сделали.
Не обижусь.
– Не обижусь на бурю, на землетрясенье,
смысл какой обижаться на буйство стихий?
От тайфуна и смерча, цунами и селя
надо просто бежать, вспоминая грехи.
Не обижусь на провод высоковольтный –
заземлись хорошенько, потом только влазь.
На вулкан не обижусь – ему тоже больно,
раз прорвало, пускай нагрохочется всласть.
Если вдруг крокодил меня схватит за ногу
и проглотит, довольно пуская слюну,
промолчу и не буду судить слишком строго –
все мы кушаем, все у желудка в плену.
Не обижусь на эту шальную погоду,
на туман и дожди, что некстати всегда.
Ход погод не ответствует логики ходу,
что возьмёшь с облаков бестолковых – вода.
Не обижусь на пулю, пырнувшую в спину,
пуля – дура, убьёт и довольна собой;
на гадюку в гнилой малярийной долине –
её дело кусать, раз характер такой.
На кирпич не обижусь – не стой под стрелою,
на инфаркт, на испорченную колбасу...
– Да, дружище, всецело согласен с тобою:
обижаться на женщину – просто абсурд!..
История одного убийства.
1.
Я просто шёл, и вот – меня убили,
сразили сразу, выстрелом в упор.
Сырой асфальт,
нутро автомобиля,
четырнадцать ступенек,
двери,
морг...
Шершавость полки, холодно и тихо,
рядок соседей – синие ступни,
и невозможность слова или крика,
никчемность жестов,
тусклые огни.
Потом – пологий стол и, солнца ярче,
слепящий, полыхающий софит,
и цепкие резиновые пальцы,
и скальпеля кощунствующий скрип...
Всё кончено...
Я вспорот и – как бройлер –
пропотрошён,
отложены ножи.
Внутри – труха, тряпьё, ни капли крови
и опухоль-вопрос:
«Как дальше жить?»...
2.
Поселюсь в общежитии, тихом и сонном,
обветшалом, как мир,
запустелом, как сад,
с облепихой за окнами,
с ветхими клёнами,
посезонно меняющими наряд.
Поселюсь в общежитии, в комнате узкой,
где сырой потолок
и скупой полумрак.
Жизнь застынет и станет тоскливой и тусклой,
как на крыше моей обязательный знак.
Но и там, отлучённый от жизни стремнины,
до конца не умру,
не запью, не запрусь.
Угольком чуть заметным
сгоревшей лучины
долго буду я тлеть на бегущем ветру.
Перед мёртвыми призраком бледным являясь,
им до хрипа и слёз
буду глотки сжимать,
хохотать им в лицо,
веселясь и кривляясь,
и к живым по ночам
громко в двери стучать...
3.
Я расхристан и дерзок, я вышел на свет
из постылых гробниц, паутинных и душных.
И спиной ощутил, как забились в тоске
и шарахнулись прочь «христианские» души.
Толстопузые спрятали брюхо в кресты.
Длиннорылые, в пух утопившие ноздри,
вы, что долгие годы топтали в грязи
и глодали всю жизнь чьи-то хрупкие кости.
Вы забыли меня в суматошье сует,
вы забили меня в подземелии старом,
лишь порой проклинали в молитве своей
да крестили мой прах кровяными перстами.
Но я выжил, чтоб вам не дышать и не жить,
но я вышел, чтоб вы уходили навечно,
я на всякую шею имею ножи,
и на всякий язык заготовил я клещи.
Час мой пробил, я – вот он, я жажду смертей,
я имею на то полновесное право
и, рулетку судеб начиная вертеть,
я сегодня для вас сам цвета выбираю.
И в предчувствии страшного, злого ревю,
«Поднимите мне веки!» – хрипя, говорю...