Последний рубеж
В. Н. Трофимов
Последний рубеж
Эссе
Проживая в основном в городе, я часто представляю себе: как он там без нас, одинокий? Скучает, поди. Тоскует даже. А каково ему в осеннее, тёмное ненастье? А зимой? Никто не протопит его печи: голландку в переду и большую русскую, что обогревала когда-то весь дом. Более того – и не протопить их уже при всём желании. Пол под русской осел и пошла печь трещинами – руку всунуть можно. Ах, ты мой родной ревякинский дом! А всё же стоит, сердечный. Надеется до последнего.
В нём выросла моя мать. И сам я провёл там немало счастливых детских и юношеских дней. И вот уже двадцать два года (подумать только!) дом стоит без хозяев. Лишь изредка летом заезжаем ненадолго. И как же тогда дом радуется своим! Нет, правда, я всей душой чувствую его чистую радость. И поневоле хочется поддержать его и сделать для него что-то посильное. Вот в прошлом году перебрал крышу сеней, накрыл рубероидом хлев, где стояла бабушкина корова Марта, и чьё молоко в топлёном виде – красноватое, с вкуснейшей пенкой, - я так любил когда-то.
И ещё картинка из далёкого детства. Вспоминаю одно весеннее утро. После умывания бабушка Дуня ведёт меня, всё ещё заспанного, в чулан, где в углу стоят на полке тёмные иконы (дед был учителем начальной школы, и не мог держать их в то время открыто в красном углу), и я за ней начинаю повторять странные, непривычные слова: “Отче наш, иже еси на небесех…”.
Позже, в школьные годы, когда приезжал к бабушке на летние каникулы, часто видел её вечерами за старинной Библией. Книга была до того старой, что почти все истончившиеся, обтрёпанные по краям листки оторвались от корешка и просто лежали стопочкой в зелёной клеёнчатой обложке. Иногда бабушка, когда её что-либо тревожило, просила меня, “востроглазого”, открыть Библию наугад и прочесть ту главу, что сразу попадёт мне на глаза. А после моего неуклюжего чтения (шрифт был непривычный, дореволюционный), бабушка некоторое время раздумывала над прочитанным, а затем, посветлев лицом, крестилась, кланялась и удовлетворённо говорила: “Слава Тебе, Господи, что вразумил меня!”
Затем в моей жизни начался новый период – я поступил в военное училище. И бабушка передала мне защитительную молитву и нательный крестик деда – невзрачный, жестяной – с которыми он, зашитыми в гимнастёрку, простым пехотинцем прошёл всю войну, со многими смертельно опасными приключениями, до прусского Кёнигсберга, чудесно не получив в боях ни царапины. Только несколько раз его контузило близкими взрывами.
Те бесценные реликвии – молитва и дедов крестик – где-то затерялись на жизненной пути. Но не затерялись, не погибли те зёрнышки веры православной, что посеяла бабушка в моей душе в те годы. Они проросли и тянутся всё выше и выше. Дошла, верно, до Бога наша совместная с ней молитва пред тёмными иконами. И дом тому был свидетель.
И после всего этого: разве можно предать его ожидание? С другой стороны: как не восхититься его стойкостью? Мне бы такую! Так что, милое наше родовое гнездо, подожди ещё немного. В это лето, даст Бог, доберусь я до твоих печей. Переберём их со знакомым печником. Чтобы вновь затеплился твой очаг, и зазвучали возле него голоса православной семьи. Зачем? И кому это нужно посреди умирающей деревни с не паханными, не кошенными много лет полями вокруг? А затем, что это моя Россия, и я у неё в неоплатном долгу. Там моё поле битвы за Родину. Выиграю её – и на нечто большее, возможно, подвигнет тогда Господь.
И вот ещё что: крестик дедов мне надо бы вымолить – дабы вновь чудесно обрести его, так как чувствую то же, что и многие мои современники: “Нас ждёт своя Куликовская битва”.
Не остави же Россию, Господи!
Март 2005-го года.