Хранить вечно
Они вбежали под каменный свод и быстро застучали сандалиями по гулким ступеням длинной пологой лестницы. В поглотившем их мраке огненными цветами замелькали по сторонам роняющие тяжёлые жёлтые капли факелы. Дохнуло в лицо тоннельной, напитанной чадным масляным дымом, затхлостью. Редкие спускающиеся паломники оборачивались на звуки шагов и испуганно прижимались к стенам, давая им дорогу. Наконец лестница кончилась, и, завернув за угол, Кефа и Йохи выскочили на свет.
– Туда! – указал Кефа вправо.
Они нырнули под арку, быстро пересекли узкую улицу Хордиасы, пробежали по короткому пыльному переулку и, выскочив на ещё немноголюдную в этот ранний час улицу Сыроделов, быстро зашагали по ней на север, мимо западной стороны Храмовой горы, в сторону Антониевой крепости.
Йохи подавленно молчал. Кефа, время от времени искоса поглядывая на его бледное лицо, на котором быстро высыхали слёзы, тоже.
Наконец юноша немного пришёл в себя.
– Что это было, дод Кефа?
Кефа вздохнул.
– Это была обратная сторона славы, Йохи... Теперь всегда будет так. Такая у нас, понимаешь, теперь будет жизнь... Отныне.
– Но ведь это же... глупо! – юноша поднял на Кефу блестящие глаза. – Глупо!.. И страшно!
Кефа повёл плечом.
– А вера, Йохи, всегда немножко глуповата... И страшновата. Поскольку идёт не от разума. А отсюда, – он похлопал себя по груди. – От сердца... В этом её слабость. Но в этом же и её сила... Сердцу нельзя приказать. Сердце нельзя убедить... Вера – это любовь. Сердце, наполненное любовью – как амфора, наполненная вином: что бы ты ни лил в неё, воду или уксус, она всё отторгает от себя, сливает через край... Зато пустое сердце, сердце, в котором нет любви, оно подобно пустой амфоре. А в пустую амфору, сам понимаешь, можно при желании налить что угодно – и вино, и уксус, и воду. И желчь.
Он замолчал. Йохи тоже молчал, между его бровями обозначилась пока ещё неглубокая вертикальная складка – верный спутник всех философов и мыслителей.
Тем временем улица Сыроделов, упёршись в площадь Антониевой крепости, кончилась. Дальше шёл лабиринт кривых узких улочек, сбегающих по склону долины к Овечьим воротам и раскинувшемуся за ними, уже раскалившемуся от криков продавцов и животных, Скотному рынку.
– Я не хочу так, – нарушив затянувшееся молчание, сказал Йохи.
– Что?.. – оглянулся Кефа. – Чего ты не хочешь, малыш?
Тот покусал губу, а потом вскинул на своего старшего товарища чёрные горячие глаза.
– Дод Кефа, а можно, чтобы... не глуповато? Ну, чтобы верить... и умом, и сердцем? Можно так?
Кефа внимательно, без тени улыбки посмотрел на юношу.
– Не знаю, Йохи, – сказал он. – Честное слово, не знаю... Попробуй. Может, получится...
Вопреки Кефиным опасениям, Шимон Прокажённый в вопросе размещения в его доме части общины проявил неожиданную и несвойственную для него сговорчивость. Видимо, слухи о чудесном исцелении Шимшона Безногого и последовавшим за ним победным для Кефы судом Санхедрина дошли, в том числе, и до Бейт-Эньи. Горшечник смотрел теперь на Кефу не настороженно-опасливо, как раньше, а почтительно, где-то даже подобострастно, иначе как «многоуважаемый Кефа» дорогого гостя не называл и на все Кефины просьбы и предложения отвечал неизменным: «Конечно, конечно! С моим почтением!»
Окрылённый успехом, Кефа тут же поведал Шимону замечательную, уже обросшую к этому дню многочисленными красочными подробностями, историю о чудесном воскрешении и божественном вознесении любимого рабби и сходу предложил горшечнику вступить в общину – для совместного ожидания триумфального прихода Помазанника Божьего Йешу, каковое, без сомнения, должно было состояться в самое ближайшее время. Гончар над столь лестным предложением обещал подумать, а чтобы думать ему было сподручней, чтобы меркантильные вопросы его, понимаешь, от высоких дум не отвлекали, Кефа, не давая супу остыть, попросил горшечника для начала помочь общине любой необременительной для «почтеннейшего» суммой денег. Почтеннейший, слегка дрогнув лицом, тем не менее безоговорочно принёс и с поклоном вручил Кефе увесистый кожаный мешочек. На том и расстались.
Этот мешочек, в котором, кстати, оказалось ровно полсотни новеньких блестящих денариев, с ликом кесаря Тиберия на аверсе, Кефа отдал Эльазару, попросив того прикупить пять-шесть больших шатров и соответствующее количество циновок, а также амфор, горшков и прочей посуды – по необходимости.
У Эльазара задержались до вечера. Старый друг Йешу, даже не стараясь скрыть слёз радости, снова и снова заставлял Кефу и Йохи рассказывать историю чудесного спасения рабби. «Господи, спасибо!.. Спасибо тебе, Господи!», – счастливо улыбаясь и одновременно промакивая рукавом мокрые глаза, восторженно шептал он. Ещё раз пришлось повторить рассказ и для вернувшихся после полудня с базара, похожих друг на друга, как два цветка с одной поляны, пышнотелых Ма́рты и Мирьям. Пока обедали, пока отдыхали после обеда в тени невысоких, но густых фисташковых деревьев, росших возле дома Эльазара, пока размечали во дворе места под будущие шатры, солнце ушло за Тура-Ейту. Гостеприимные хозяева предлагали остаться переночевать, но Кефа, сославшись на множество неотложных дел, откланялся и поспешил обратно в Йерушалайм.
Пока – в обход: опять через Овечьи ворота и далее через Новый город – дошли до улицы Роз, почти совсем стемнело.
Община готовилась ко сну. За время отсутствия Кефы и Йохи в Йерушалайм, приведя с собой три больших многодетных семьи (без малого два десятка человек), вернулся из Кфар-Каны последний из гонцов – Натан.
Кефа нашёл «апостолосов» по весёлому шуму. Собравшись в самой большой комнате дома, они, вольно расположившись на полу на расстеленных одеялах, слушали Натана, который заикаясь и то и дело путаясь, пытался рассказать о какой-то истории, приключившейся с ним в пути.
Приход Кефы и Йохи был встречен радостным гулом и шумными приветствиями. Кефа, обнявшись с Натаном, тут же влился в общий разговор, поведав присутствующим об утреннем происшествии в Храме. Сейчас, по истечении времени, происшествие это казалось уже не столько нелепым и страшным, сколько забавным, а в Кефином изложении и вовсе выглядело смешным. Кефа, сам посмеиваясь в бороду, в цветах и красках живописал присутствующим внезапное «нападение» калек под сводами Врат Милосердия и последовавшее за этим своё с Йохи паническое бегство. Хохотали все. Даже малыш Йохи, в начале рассказа недовольно хмуривший лоб, к концу повествования «оттаял», и его звонкий заливистый смех, влившись в общий хор, серебряным колокольцем рассыпался по отходящему ко сну дому.
В самый разгар веселья Натан, который только что самозабвенно хохотал, задирая к потолку свою дремучую спутанную бороду, вдруг поперхнулся смехом и, далеко выкатив глаза, принялся хватать себя за грудь, пытаясь что-то сказать, напряжённо борясь со своей непослушной гортанью и ходящей ходуном нижней челюстью:
– Г... Г... Г-господи!.. Р... Р-рабби!..
Кефа оглянулся. В дверях, выхваченный из темноты неверным желтоватым светом лампадки, стоял Йешу...
– Я не понимаю, чем ты недоволен?! – раздражённым шёпотом спросил Кефа. – Всё же идёт нормально. В Йерушалайме все только о тебе и говорят...
– Да не обо мне они говорят, а о тебе, – с горечью в голосе поправил его Йешу. – Это ведь ты у нас теперь безногих на ноги ставишь. Это ведь ты – «великий чародей и целитель» Шимон бар-Йона по прозвищу Кефа.
– Ты что, ревнуешь, что ли? – удивился Кефа. – Брось! Это ведь всё ерунда! Пена! Пена сойдёт, а бульон, понимаешь, останется. Это они меня восхваляют, пока не разобрались. Ты не волнуйся, скоро все во всём разберутся. Я ведь не от своего имени Шимшона этого исцелил. Я его твоим именем исцелил. А точнее, – именем грядущего Помазанника Божьего Йешу.
– Вот-вот, – сказал Йешу. – Ещё и это! Наворотили вы тут с Паквием делов. Даже не знаю, как потом из всего этого выпутываться. А выпутываться придётся...
Они уже давно сидели на крыше старого дома Накдимона и беседовали, стараясь особо не шуметь, чтобы никому не мешать, да и вообще, не привлекать к себе внимания. Если быть точным, сидел только Кефа, а рабби лежал рядом с ним на спине, заложив руки за голову и уставив бороду в небо. Внизу, в доме и в шатрах, тесно расставленных в саду и во дворе, спала община. Со всех сторон доносился разнообразный храп, вздохи, полусонное детское хныканье; в шатре, стоящем недалеко от ворот, кто-то громко, но неразборчиво разговаривал во сне.
Ночь была тёмная, безлунная. Звёзды в небе не сияли, а тускло мерцали, как будто присыпанные угольной пылью. Злобный «хамишим», словно устав за сорок дней от собственной злости, дул нехотя, вяло, едва вороша чёрные верхушки деревьев.
В неверном свете звёзд Кефа мог разглядеть лишь смутный силуэт Йешу. Выражения его лица не было видно вовсе, и судить о настроении рабби можно было лишь по интонациям его голоса. Интонации были печальные.
– Ты пойми, – помолчав, продолжал Йешу, – если построить дом не на твёрдой почве, а на песке, то он долго не простоит – рухнет, развалится. Так и новое учение. Если в его основе будет лежать ложь, пусть даже и состряпанная из самых лучших побуждений, это учение никого за собой повести не сумеет... А если даже и поведёт, то недалеко и недолго... Поскольку всё тайное когда-нибудь становится явным. Поскольку ни одну тайну нельзя сохранить навечно. Поскольку чем больше людей ты обманешь, тем скорее раскроется обман.
Кефа запустил пальцы в бороду и задумчиво пошкрябал подбородок.
– Ну... пусть! – поразмыслив, заявил он. – Пусть ты прав. Но ведь это же всё – временно! Ну, допустим, сейчас мы что-то делаем не так. Пусть есть какие-то перегибы. Но это же, понимаешь, не насовсем. Это ведь только до того момента, когда ты станешь первосвященником. А ты станешь первосвященником! Я теперь в этом совершенно уверен. И ты не просто станешь первосвященником. Ты станешь таким первосвященником, которого никогда ещё не было в Исраэле. Никогда! Поскольку ты придёшь к этому не как все. Ты придёшь к этому как сошедший с небес Помазанник Божий! Представляешь? – Кефа воодушевился. – Тебя будут встречать как пророка! Как Божьего посланника! Ты войдёшь в Храм не как простой смертный. Ты въедешь в него на белом верблюде! Прямо через Врата Милосердия!..
– Не говори глупости! – сердито оборвал его Йешу. – И тише, прошу тебя, тише, людей разбудишь!
– И никакие это не глупости! – вновь переходя на шёпот, пылко возразил Кефа. – Именно так всё и будет! С Моста Давида через Врата Милосердия на белом верблюде! И сотни... Нет! Тысячи людей будут стоять вдоль всего твоего пути и бросать тебе под ноги цветы и пальмовые ветви!..
– Господи! – пробормотал Йешу. – Воля твоя!..
– И ты станешь во главе Храма! – не унимался Кефа. – И будешь учить. Ты будешь учить тому, чему ты учил нас. Но теперь у тебя будет не десяток учеников, а сотни и тысячи! Десятки тысяч! Да ты посмотри! – он ткнул рукой в темноту. – Их и сейчас уже больше двух сотен! А потом твои ученики потекут из Йерушалайма во все города Палестины. И у них там тоже будут свои ученики. А у тех учеников – свои. И народ исраэльский поверит тебе и пойдёт за тобой. И научится правильно чтить Закон. И жить праведно научится. И пресекутся ложь и обман. И зло пресечётся. И вражда. И междоусобицы. И вот тогда-то, понимаешь, и наступит на земле исраэльской Золотой Век!
Он запыхался и замолчал.
– Ты всё очень хорошо описал, – задумчиво сказал Йешу. – Очень... Но ты не учёл одного. Ты, как многие, слушаешь, но не слышишь. Я ведь в самом начале сказал тебе, что нельзя создать истинное учение, если в его основе лежит ложь.
– Да какая ложь?! – возмутился Кефа. – Подумаешь! Так, небольшой обман. Военная, понимаешь, хитрость. Станешь первосвященником, никто и не вспомнит об этом... И даже если мы тут что-то без тебя неправильно сделаем, переделаешь потом, как сочтёшь нужным. Чтоб всё, понимаешь, было правильно... Ты ведь будешь первым человеком в Храме. Да что там в Храме! В Йерушалайме! Во всём Исраэле! Как повернёшь – так всё и будет!
– Да ничего уже потом не переделаешь, – вздохнул Йешу. – Потом уже поздно будет.