Хранить вечно
Следующий кусок жизни она провела в тесном тёмном вонючем трюме, в мире копошащихся, плачущих, кричащих, дерущихся за чёрствую корку хлеба, неподвижно и страшно лежащих под ногами, детей. Этот мир постоянно качало: то едва-едва, убаюкивающе, то истово, швыряя их друг на друга, заставляя визжать от страха и вцепляться друг в друга – в одежду, в мокрые скользкие холодные руки, в грязные спутанные волосы.
А потом качка прекратилась, трюм распахнули, и они все ослепли от хлынувшего вниз нестерпимо синего света.
Затем их куда-то везли на телегах, потому что идти из них уже почти никто не мог. А потом был пёстрый шумный многоголосый рынок, где какие-то злобные дядьки и тётки громко и непонятно кричали, щупали твёрдыми цепкими пальцами их руки и ноги, заставляли открывать рты, копались в волосах.
Только спустя много месяцев она узнала, что живёт в столице Великой Империи – Роме.
Последующие шесть лет ей особо ничем не запомнились. Она жила с прислугой в большом каменном доме, в центре города, на шумной, оживлённой улице Аргиле́тум. Их хозяином был Гней Корнелий Кинна́ – пожилой добродушный патрисий, казалось, никогда и ни на кого не повышавший голос. В обязанности Хавивы входила уборка помещений. Дом был большой, комнат в нём было много, и малолетняя рабыня никогда не оставалась без дела.
Когда Хавиве исполнилось тринадцать, её «повысили в должности», назначив «согревающей постель». И хотя престарелый Кинна больше действительно интересовался ею как грелкой, чем как женщиной, она через два года всё-таки родила от него мальчика. Ребёнок родился маленький, слабенький, он даже не плакал, а лишь тихонечко попискивал и прожил на этом свете всего пять дней. Она даже не успела к нему толком привыкнуть и поэтому почти не плакала, когда он умер.
Потом ещё в течение пяти лет не происходило ничего примечательного. Жизнь текла однообразно и размеренно. А потом умер хозяин дома. Как это часто водится, долгов у него оказалось больше, чем нажитого имущества; всё – дом, мебель, рабы – пошло с молотка, и Хавива оказалась сначала в Неа́полисе, потом – в Сиракузах, а потом – в Нумидии, куда её привёз купец-грек с целью перепродажи в луперкалий в быстро растущем за счёт легионеров-отставников Таму́гасе.
Однако в Тамугас она не попала – обоз, в котором ехала Хавива и ещё несколько таких же несчастных, был взят с боем людьми Такфаринаса.
Ей повезло, она не пошла по рукам, как другие захваченные вместе с ней рабыни, и не была продана дальше на юг – страшным чёрным людям, приходящим из-за пустыни, а почти сразу угодила в шатёр к вождю мусуламиев. Впрочем, пользовался услугами своей «тинтадефи» – «медо́вой» (так он окрестил её в первую ночь) Такфаринас не часто – в шатре у «Великого Вождя» наложниц-рабынь хватало и без неё. Четыре года она прожила в Туггурте, четыре года ходила за водой, готовила еду, ткала, вышивала, доила верблюдиц, четыре года – до того самого вечера, когда Такфаринас, в очередной раз позвав её к себе, не стал, как это всегда бывало прежде, медленно снимать с неё одежду, что-то тихо и жарко шепча при этом на чужом языке, а приказал немедленно идти в новый шатёр, сразу за валом, – «...к дорогому гостю, твоему, между прочим, земляку»...
– Мне страшно, Шимон, – сказала Хавива.
Саксум медленно провёл рукой вдоль по её телу – по тёплому ребристому боку, через ложбинку талии, по крутому взлёту прохладного гладкого бедра – потом прикоснулся губами к носу подруги.
– Скоро всё кончится, – шёпотом сказал он. – Такфаринас открыл мне большую тайну. Скоро войне конец. Совсем скоро. Две, три недели – и всё. И не будет ни войны, ни крови, ни страха... Знаешь что, – сказал он, – а давай, когда всё это закончится, поселимся в Кесарии. Или в Гиппо-Регии... Или в Тапаруре. Главное, чтобы на берегу моря. Представляешь, как это здо́рово: утром встаёшь, а за окном – море!.. Лодку купим. Большую. С парусом. Я буду уходить в море за рыбой, а ты станешь ждать меня на берегу.
– Я тоже хочу ходить с тобой в море!
– Подожди, – сказал Саксум, – если ты будешь ходить со мной в море, с кем тогда будут оставаться дети?
– Какие дети? – удивилась Хавива.
– Как какие?! Наши, разумеется! У нас же, понимаешь, будет целая куча детей! По крайней мере, три мальчика у нас будут точно! Насчёт девочек – не знаю, это на твоё усмотрение.
– Ну тогда и три девочки! – строго сказала Хавива. – Чтоб было поровну.
– Хорошо, – сказал Саксум, – Договорились.
Хавива потёрлась носом о его подбородок.
– Мне так хорошо с тобой!.. Мне кажется, что когда ты рядом, со мной ничего плохого случиться просто не может.
– Так оно и есть, – сказал Саксум. – Я тебя никому в обиду не дам.
– Шимон, – шепнула Хавива.
– М-м?
– Ты знаешь... – она помедлила. – Я ведь никогда в жизни никому не говорила этих простых слов: «Я тебя люблю». Никогда и никому. Представляешь?!.. Даже маме своей не говорила. Ни разу... И папе тоже не говорила. И Нахуму. А я ведь его очень любила! Почти как маму!.. И никому из сестёр и братьев тоже не говорила... Странно, да?.. Шимон!
– Что?
– Я... тебя... люблю!
Саксум улыбнулся и губами нашёл губы Хавивы.
– А у меня совсем всё наоборот, – через какое-то время сказал он. – Я слишком часто говорил: «Я тебя люблю». Любой, понимаешь, шлюшке из лупанария мог спокойно это сказать. Запросто!.. Наверное, потому, что не понимал истинный смысл этих слов...
– А теперь? – спросила Хавива.
– А теперь понимаю... – тихо сказал Саксум. – И... знаешь, что?
– Что?
– Я... тебя... люблю!
Хавива счастливо рассмеялась и вновь припала к его губам.
Потом он перевернул её на спину.
– Шимон!.. – задыхаясь, шептала Хавива. – Шимон!..
– Тебе так хорошо?.. – спрашивал он, поцелуями опускаясь всё ниже и ниже по её телу. – А так?.. А так?..
– Да!.. – шептала Хавива, вцепляясь пальцами в его волосы. – Да!.. Да!.. Да!..