Хранить вечно
В лавке у Кривого Элазара было сумеречно и почему-то пахло скисшим молоком.
Сам хозяин лавки – действительно одноглазый – сидел за грубо сколоченным столом и лениво наблюдал за вольно гуляющими по пустой столешнице большими зеленоватыми мухами.
Войдя, Саксум огляделся и, приблизившись, водрузил на край стола свой сундучок.
– Деньги меняем? – тихо спросил он хозяина лавки.
– Меняем, – вяло согласился Элазар. – Что у тебя?
– Денарии, – сказал Саксум.
– Сколько?
– Тысяча.
Единственный глаз менялы чуть не выпал на стол.
– Сколько?!!
– Тысяча, – подтвердил Саксум и, открыв сундучок, принялся одну за другой выкладывать перед обалдевшим менялой плотные полотняные колбаски.
– Золота нет! – опомнившись, быстро сказал Элазар. – На золото не меняю!
– Мне на пру́ты, – успокоил его Саксум, продолжая доставать деньги. – На пруты меняешь?
– На пруты?! – явно обрадовался меняла. – На пруты это с нашим удовольствием! На пруты это я моментом! Дети! Зэ́вик! Йо́си! Э́фик! Шму́лик! – закричал он, оборачиваясь к задней двери. – Идите сюда! Несите деньги! Несите много денег!..
Через мгновенье в маленькой комнатке стало тесно и шумно. На столе вместо мух появился деревянный денежный ящик со множеством отделений, двое весов – большие и маленькие и большое количество плотно набитых, пузатых льняных мешочков, аккуратно завязанных пеньковым шнуром и опечатанных восковой печатью. Дети Элазара – верзилы, самый низкий из которых был на добрых полголовы выше совсем даже немаленького Саксума, – робко обступили отставного прим-декуриона, вежливо подставили ему стул, подали, смущённо улыбаясь, на серебряном подносе серебряную чарку с подогретым вином.
– Вот что... – медленно сказал Саксум, садясь и обводя глазами обступивших и выжидательно глядящих на него детей менялы. – Ежели у вас тут такой, понимаешь... элизий, то, может, вы и одежду поможете купить? Мне и моей жене. Она там, с вещами, на улице...
На ночлег остановились на постоялом дворе у перекрёстка дорог на Габу и Ципори.
Саксум определил ослов в стойло, после чего перетаскал поклажу в комнатку на втором этаже, отведённую для него с Хавивой хозяином трактира. Хозяин этот сразу не понравился Саксуму. Был он сам мал ростом, мелок телом, но имел при этом большой мясистый нос, покрытый частой сетью синеватых прожилок, большие влажные губы, большие хрящеватые уши, поросшие густым белым пухом, выпуклые глаза со слезой и вытянутую вверх яйцеобразную голову, поросшую редкими потными волосиками и увенчанную на острой макушке чёрной вязаной кипой. Довершала эту нерадостную картину неопрятная козлиная бородка, торчащая, казалось, прямо из кадыка владельца трактира. Вёл он себя с гостями заискивающе, много кланялся, много говорил дребезжащим старческим голосом и много жаловался: на дороговизну, на налоги, на романские патрули, бесплатно обедающие в трактире, но нимало не защищающие от разбойников, на нерадивых слуг, за которыми всё всегда приходится переделывать, на больную поясницу, на погоду. Как и ожидал Саксум, содрал он с «дорогих гостей» за постой немало: тридцать прут за ночлег, пять – за стойло и корм для ослов и ещё десять – за ужин. Деньги, разумеется, радушный хозяин трактира потребовал вперёд.
Ужинали внизу, в полупустом зале, освещённом – видимо, в целях экономии – одним единственным немилосердно коптящим факелом.
Саксум, несмотря на трудный день и длительную пешую прогулку, голода не чувствовал. Он вяло жевал плохо прожаренного цыплёнка, запивая его скверным ретийским и так же вяло думал сразу обо всём. Хавива же, наоборот, ела с аппетитом и даже попросила у повара добавки – тушёной в оливковом масле тыквы.
Кроме них в зале был занят ещё только один стол: прямо под факелом расположилась компания из четырёх молчаливых мужчин – судя по бедной одежде, скорее всего, батраков, – которые по очереди тягали деревянными ложками из стоящего посредине стола котелка какое-то жидкое варево.
Хавива, вытирая хлебной коркой миску, внезапно рассмеялась.
– Ты чего? – не понял Саксум.
– Да так. Вспомнила мальчишку этого. В Кесарии. Как он нас отбрил!
Саксум тоже улыбнулся:
– Да-а... Настоящий мужик растёт. Суровый и молчаливый... Как он там меня приложил? Индюком александрийским?
– Фазаном, – поправила Хавива. – Он назвал тебя александрийским фазаном. А меня дурой толстобрюхой.
– Вот ведь паршивец! – восхитился Саксум, во всех подробностях вспоминая забавную сценку у дверей меняльной лавки...