Мера добра
...Ещё бы! Этот страшный год так и остался в его памяти как одна сплошная беспросветная чёрная полоса. Он и начался страшно. Сразу, в январе, накатили на мать два инфаркта. Один за другим. Один тяжелее другого... Ждали третьего. Последнего... Знакомый кардиолог, старательно глядя мимо Сырцова, предупредил, что вариантов практически нет. Хирургическое вмешательство недопустимо, а медикаментозное лечение уже никаких фактических результатов не даёт. До предела изношенный миокард может не выдержать даже небольшого изменения атмосферного давления. Со всеми вытекающими... («...Крепись, старик. Все там будем...» – и сочувственное похлопывание по плечу)...
Олег разрывался между домом, работой и кардиоцентром, где лежала мать. Дома тоже было не всё благополучно – постоянно простужался и болел Лёшка. Надя, издёрганная его постоянными капризами, сама часто срывалась в крик, нервничала, горстями пила успокоительное... Через три месяца больничной лёжки мать запросилась домой. «Не могу я здесь больше, Олежек, – сказала она ему. – Измаялась я. Дома хочу умереть...» Она говорила очень тихо, чуть слышно. Мать сильно похудела в больнице – её любимый халат висел на ней, как на вешалке. И лицо её истончилось, приобрело какую-то молочно-лунную прозрачность... Тогда он взял на работе отпуск и ещё один – за свой счёт, и перевёз мать к себе домой. Два месяца он ходил за ней, как за малым дитём, ставил капельницы, кормил чуть ли не с ложечки, часами сидел возле её кровати, держа в ладонях её, ставшую вдруг такой маленькой и сухонькой, руку... Он жил в постоянном напряжении, каждый день ожидая самого худшего. И как специально, куда бы он в эти два месяца ни пошёл или ни поехал, постоянно попадались ему навстречу похоронные процессии. То скромные – с некрашеным гробом и парой дешёвеньких венков в руках немногочисленных провожающих, то пышные – с оркестром и с кортежем из дорогих иномарок на несколько кварталов. Даже выскочив из дома на пять-десять минут – в аптеку или за хлебом – он обязательно наталкивался взглядом то на следы такой вот недавно прошедшей процессии, то на очередные печальные приготовления где-нибудь возле одного из соседних домов. Головой он, конечно, понимал, что похорон в городе больше не стало, просто раньше он не обращал на них такого пристального внимания, да и вообще, целыми днями пропадая на работе, просто был лишён возможности подобных пересечений. Но сердце его, тем не менее всякий раз замирало и куда-то проваливалось, когда он вновь видел разбросанные на асфальте еловые веточки или слышал через приоткрытую форточку надрывные звуки погребальной шопеновской сонаты... Потом отпуска кончились, он вышел на работу, но весь рабочий день сидел как на иголках, рассеянно принимая пациентов и делая нелепые ошибки в историях болезней. Домой он звонил почти каждый час, всякий раз боясь услышать фатальное: «Ей хуже...».
...В тот день он забыл дома мобильник. Пару раз в течение дня он бегал в хирургическое и звонил Наде с телефона Ивана, а чуть дождавшись пятнадцати часов, рванул домой. И на Лиговском попал в пробку... Почти полтора часа, двигаясь со скоростью пешехода, до белых костяшек сжимая руль, он то принимался грязно ругаться, понося все долбанные городские власти вместе с их трижды долбанными коммунальщиками и триста раз долбанными дорогами, то вдруг начинал горячо молиться, не зная ни одной молитвы, обращаясь ко всем богам сразу и раз за разом, как заклинание, повторяя одну и ту же фразу: «Лишь бы всё было хорошо... Лишь бы всё было хорошо...»... Он ещё только подъезжал к дому, когда увидел возле своего подъезда «скорую помощь». Внутри у него что-то оборвалось. Он выскочил из машины и на ватных ногах бросился к подъезду, но не добежал. Не успел. Подъездная дверь распахнулась, и из неё, пятясь, выдвинулась спина в белом халате. А следом выплыли носилки с лежащей на них, укрытой с головой, фигурой. Ногами вперёд... Ему что-то сказали. Он не расслышал. Его потянули за рукав, но он, дёрнув рукой, высвободился и, подойдя к носилкам вплотную, приподнял край сероватой – с чёрным прямоугольником больничного штампа – простыни. И долго, бесконечно долго, не узнавая, всматривался в восковое, совершенно мёртвое лицо какого-то незнакомого мужчины... Это оказался сосед по подъезду. Здоровенный сорокапятилетний мужик, который решил отметить отъезд жены на курорт интенсивным длительным загулом. «Выпил больше, чем мог, но меньше, чем хотел...» – сказала тогда по этому поводу Надя... На следующее утро, бреясь перед зеркалом, Олег заметил у себя на висках первую серебристую искру...
С этого дня всё как-то потихонечку пошло на лад. Помаленечку. По самой крошечке. По капельке-капелюшечке. Но – на лад...
Уже поздней осенью (Питер тогда неожиданно завалило уже ставшим непривычным для северной столицы снегом: Олег вёз мать на очередной осмотр в кардиоцентр, на Пискарёвку, елозя в грязно-белой каше – три километра за сорок минут) всё тот же кардиолог, отведя Сырцова за локоток в сторонку, с напором спросил у него: «В Бога веруешь?!» «Нет», – честно признался Олег. «Зря! – сказал кардиолог. – Так бы хоть свечку поставил, что ли... Пудовую... Похоже, выкарабкалась твоя матушка...»...