Проза
Кстати, в тот вечер мне, зная мою маленькую слабость, подарили ещё три резных скульптурки. Оксанка преподнесла хоть и недорогого, но очень милого самшитового нэцке-Кота. Белый презентовал бронзового Хотэя – весёлого и пузатого, как дирижабль. А дядя Рубен, ничтоже сумняшеся, торжественно вручил мне чуть ли не полуметровую нефритовую статуэтку императора Мэйдзи, искренне принимая её за нэцке начала прошлого века. Всё это, разумеется, были новоделы, и Кукин «Монах» выделялся среди них, как породистая борзая среди милых, но беспородных дворняг. Он сразу стал центральной фигурой моей – кстати, не такой уже и маленькой – коллекции. Я водрузила его на свою коллекционную полку и потом, на протяжении вечера, то и дело подходила к ней и, взяв скульптурку в руки, снова и снова рассматривала её и гладила пальцами и чуть ли не целовала.
Разумеется, о том, что я обожаю лилии и собираю нэцке, Кука узнал от Белого на «Кронверке». Надо отдать Куке должное – извлекать информацию из пьяных собеседников он научился замечательно. Будь он разведчиком – цены бы ему не было!
Весь вечер Кука был в ударе. Он рассказывал анекдоты (кстати, свежие!), показывал фокусы (вполне оригинальные) и один раз даже подпел дяде Рубэну вторым голосом в караоке (между прочим, достаточно чисто). Он разбил два блюдечка, облил чаем себя и своего соседа, несчётное количество раз ударился различными местами о мебель и дверные косяки и, плюс ко всему, выходя на балкон, умудрился оборвать штору вместе с карнизом. Но всё это получалось у него настолько походя, весело и где-то даже лихо, он настолько не зацикливался на своих промахах и огрехах, что выглядело это всё совершенно естественно, как будто так и надо. Мы с Белым только сидели и обалдело переглядывались.
Гости, насколько я заметила, от Куки были в восторге (ну, разве что кроме дяди Жоры, которому Кука как раз и попортил чаем брюки). Матушка моя, так та, вообще, сияла, как начищенный самовар, – как будто Кука был её воспитанником и только что успешно выдержал экзамен в престижный колледж. Оксанка и та, улучив момент, кивнула мне на Куку и показала два больших пальца. Я же, при всём своём желании и при всей благодарности за чумовой подарок, восторгаться Кукой просто-напросто не могла. Я всё ещё видела его: нелепого, голого; грязного, как мысли грешника; ползающего по прибрежному илу с бледным перемазанным лицом и натужно рычащего на ни в чём не повинных охтинских лягушек.
Уходя, Кука клюнул меня носом в щёку и спросил, дозволено ли будет ему мне позвонить. «Звони, конечно, – сказала я. – Записывай телефон...» Но Кука сказал, что телефон мой он уже знает, выведал у моей матушки. «Ага, – сказала я, – ну, что ж... тогда тем более...» Почему «тогда тем более» я не знала и поэтому замолчала. Кука ещё немного подождал, потоптался в дверях, потом щёлкнул каблуками, мотнул по-фельдфебельски башкой, сделал налево кругом и, в последний раз ударившись плечом о косяк, канул в ночь.
Звонить он мне начал с понедельника и далее звонил по два-три раза в день целую неделю – приглашал на свидание. Я отбрыкивалась как могла. Во-первых, в понедельник Босс подкинул нам задачку, над которой мы все дружно свихнули себе мозги: сидели всю неделю в конторе до позднего вечера, ругались до хрипоты, выпили два кулера воды в виде кофе, но так ничего путного и не придумали – в пятницу Босс посмотрел на жалкие плоды наших усилий, обозвал нас слабосильной командой и приказал думать дальше. А во-вторых... А во-вторых, я просто не знала, как себя с Кукой вести. Нет, он уже не был мне противен, как раньше, он действительно оказался, как говорила Оксанка, прикольным, и было в нём что-то такое-этакое... неординарное, что ли. Да и невероятные его подарки обязывали. Если уж и не вешаться сразу на шею, то хотя бы проявить вежливую благосклонность. Но вот, ей-богу, не могла я придумать, как себя с ним вести. С любым из наших, из конторских, я чувствовала себя свободно и раскованно, потому что мы были друзьями. С любым парнем на улице я чувствовала себя свободно и раскованно, потому что я его знать не знала и чихать на него хотела. А Кука был, как говорится, ни то, ни сё. И своим он ещё не стал, и совсем чужим язык назвать его уже как-то не поворачивался. В общем, дотянула я кое-как до субботы. Думаю: ладно уж, деваться некуда, выходные есть выходные – сам бог велел на выходных решать личные проблемы; позвонит – пойду. А он не позвонил.
И в субботу не позвонил. И в воскресенье не позвонил. И в понедельник не позвонил тоже. А во вторник утром Белый мне говорит: «Ты б сходила, навестила своего крестника, а то он там совсем потух, как бы не помер от огорчения». «Кто потух? Куда сходить?» – не поняла я. «Ну, Кука твой в больнице лежит. В Мариинской. Ты б сходила к нему. А то он мне уже весь мозг по телефону вынес». «Кука?! В больнице?! – офигела я. – Что это с ним? Съел что-нибудь?» Белый только головой покачал. «Ну, ты, бро, как святая, ей-богу! Перелом у него. Руку он сломал. А ты разве не знаешь, что ли?