Проза
Работа – это, конечно, важно, но не всё на свете измеряется работой. Есть в этом мире ещё и сочувствие, и милосердие. Так что можете идти, Алёна Викторовна. С пятнадцати часов я вас не задерживаю». Сказал и пошёл. Я только головой покачала на эту высочайшую аллокуцию. Три года я работаю в конторе и в первый раз услышала, чтобы Босс кого-то куда-то отпустил. Наоборот, мы в отделе всегда твёрдо знали, что для нашего Босса единственной уважительной причиной преждевременного ухода сотрудника с работы является только его, этого самого сотрудника, преждевременная смерть. «Конец света! – говорит Маришка, которая присутствовала при этой невозможной сцене. – Если б своими глазами не видела, ни за что бы не поверила. Воистину, боги сошли с ума!»...
До Мариинской я добралась меньше чем за час. Там тоже всё поначалу пошло как по маслу – и в регистратуре не отшили, и халатик свежевыглаженный выдали, и даже до двери палаты проводили.
Я перед дверью этой постояла, с мыслями собралась, пакет с бананами из руки в руку переложила и, постучавшись, вошла. И офигела. Смотрю и вижу. На первой же от дверей койке сидит Кука. Сидит, как положено, в больничной пижаме, лыбится неизвестно чему и двумя забинтованными руками мне два «фака» показывает. Меня увидел, лыбу с лица снял, но «факи» показывать не прекращает. Я от растерянности даже поздороваться забыла. И Кука тоже застыл. Сидит, свою неприличность мне навстречу выставил и молчит. И краснеет. Сначала щёки у него зарозовели, потом уши, потом весь заполыхал. Хоть прикуривай. И всё молча. И я молчу. Короче, немая сцена, «Ревизор». Хорошо, один из Кукиных «сокамерников» инициативу проявил. Подскочил ко мне, пакетик принял, под локоток взял и до ближайшего стула проводил. Я и села. И очнулась. Палату оглядела и наконец поздоровалась. И со мной поздоровались. Их там, больных, по-всякому загипсованных, ажно шесть человек оказалось. Включая Куку. Этот, который меня на стул усадил, – тоже с гипсом на руке – мне и говорит: «Вы – должно быть, Алёна. Нам Ку... э-э... Станислав про вас много всего хорошего рассказывал. Разрешите представиться: Родион. Можно просто Радик...» – и ножкой по линолеуму: шарк-шарк. Я его оглядела: лет слегка за сорок, щуплый, плешивый, в мятом спортивном костюме, из расстёгнутой молнии на груди чёрная кучерявая растительность выбивается – видимо, та, что с головы сбежала. В общем, – типичный Радик. «Вот что, Радик, – говорю я ему, – не знаю, что тут вам про меня эта жертва врачебной ошибки наговорила, но вот объясните вы мне, как культурный человек культурному человеку. Это что, у вас тут так принято – всем входящим неприличные жесты демонстрировать? Или вы тут играете во что-то на желание?» И на Куку головой киваю. А Кука уже на тот момент не то что красный, а интенсивно малиновый. Как гребень перевозбуждённого петуха. Но «факи» свои тем не менее никуда не убирает – так перед собою и держит. «Ах, что вы, Алёнушка!.. – лысый Радик даже замахал на меня руками и, кстати, зря это сделал – застарелым потом от него и так разило за версту. – Что вы! Какие могут быть игры?! Это же гипс! Это его загипсовали так. Это у него переломы такие». «Закрытый перелом проксимальной фаланги среднего пальца», – со знанием дела сказали сбоку. Я посмотрела. Вещал пожилой полный дядька на койке у окна – единственный из всех незагипсованный и единственный из всех, лежащий на животе. «Вот! – говорит плешивый Радик, простирая здоровую длань к вещуну. – Слышите? Артур Арнольдович знает, что говорит. Он сам – в прошлом врач. Хоть и ветеринар». «Ладно, – говорю, – убедили. Гипс так гипс. И проксимальная фаланга, – говорю, – дело святое... Но я вот чего ещё не пойму. Мне на работе сказали: Кука руку сломал. Руку! Одну! А он тут сидит с двумя... э-э... жестами наперевес. Ему тут что, вторую руку для симметрии загипсовали? Из соображений общей эстетики?» Ну, мужики в палате тут начали посмеиваться. А Радик вокруг меня так и затанцевал, так крыльями и захлопал, – я даже поморщилась. «Вы совершенно правы, Алёнушка, – воркует, – поступил он сюда действительно с одним переломом. Вторую руку он уже здесь...» «Родион Евгеньевич!» – говорит тут Кука и встаёт. Но лысый Радик от него только отмахнулся, уж больно хотел он мне про Куку всё в цветах и красках рассказать, всю правду-матку выложить, аж пробулькивал от нетерпения. «...Вторую руку он уже здесь, в больнице. Он когда к нам в палату зашёл с этим своим... неприличным жестом, мы, конечно, все заинтересовались – что да как? Он нам историю про кувалду и рассказал... Вы знаете эту историю, Алёнушка?» «Знаю, – киваю я, – продолжайте, Родион, я вся внимание». «Ну вот... – Радик обдал меня очередной волной запахов и продолжил: – Рассказал он нам эту историю, а мы что-то засомневались. Это как так – бить в стену кувалдой, а сломать руку? Не поняли, – говорим, – покажи, как так можно? Молоток у нас тут в палате как раз лежал; мы в тот день молоток и гвозди у завхоза попросили – стол починить, а то рассохся весь, рассыпаться начал...» «Радик! – тут опять говорит Кука. – Не смей! Слышишь?!..» Но тут за рассказчика обитатели палаты вступились. «Давай-давай, Евгеньич, – говорят, – рассказывай. Ещё раз поржать охота. Кука, а ты не выпендривайся! Страна должна знать своих героев!» «Да, – говорю я, – продолжайте Родион Евгеньевич. Чего уж тут скрывать. Как говорят немцы: что знают двое – то знает свинья». Ну, а лысо-кучерявого Радика и просить-то не надо было, он и так аж захлёбывался от нетерпения.