РОСА ВОДОЛЕЯ
Ян Бресслав
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
I
Утро вставало тихое, свежее, румяное. Из-за тающего в голубых далях окоема и сияющих розовых туманов разлилась янтарная заря, узкое длинное облачко вспыхнуло на ней желтой молнией, и сбоку, в правый глаз, ударил ослепительный луч. Огнисто-золотое светило, всплывая, озарило засиневшее юно и трепетно небо, и земля, еще в сырой тени, потянулась ему навстречу, сволакивая мягкие одеяла туманов, и вот распахнулись, улыбнулись, заблестели томные глаза озер, и легкий утренний вздох прошелестел над бескрайними лесами. Он радостно узнал раскинувшееся среди них, как лещ в траве, серебристое, отливавшее жемчужной чешуей озеро и подумал, что хорошо бы отдохнуть, и все давно хотят. Но было рано. Дальше начиналась целая цепь лесных озер, воды слишком довольно.
– Нет, нет! – объявил он, поворотив красивую голову на беспокойную суету молодых. – Дальше!
Солнце позолотило смородинку глаза на блестяще-темной, с металлически-зеленым отливом голове, ярко вспыхивали фиолетовые зеркальца на быстрых крыльях, и усталая стая, рассыпавшись и коротко переговариваясь, понеслась со свистом дальше.
Позади были тысячи километров пути. Было безбрежное и тяжелое, то прозрачно-бирюзовое, то кипящее пеной черное, с изматывающим пронзительным ветром, море и случайная ночевка на железной палубе крейсера с теплыми гнездами вентиляционных решеток. Были зеленые складки гор с темными мохнатыми лесами и светлыми лысинами вершин, и треск, и искрящиеся молнии, и зарева внизу во мраке, будто грозовое небо опустилось на землю. Были огромные, парящие смрадными дымами, муравейники людей с миллионами их суетливых букашек и лоскутные цветные поля с меховыми лесистыми заплатками. Но все то было чужое… И только сейчас, над светлыми лесными озерами, коснулось его влажное дыхание, и тихий свет глаз, и томительный, кроткий зов материнской земли, и волнующая сладость переполнила грудь. Все только-только пробуждалось, опушалось, оперялось и, как молодая уточка, было нежно и робко, но живительные соки неуемно бродили и бурлили везде, набирая стремительную силу, и он уже ощущал в ноздрях ласковый жар лета, в которое вплывал, и свист фиалкового ветра звенел в кончиках крыльев… Всё просыпалось и торопливо-радостно жило вокруг. Широкая, в полнеба, радуга объяла освеженную росой землю, и мириады солнц вспыхнули на ее роскошной изумрудно-сизой груди, в жемчужных ожерельях ее озер, отразившись в блестящих бусинках птичьих глаз. Тысячи дерев, вздев упругие ветви, спешили расти и брызнуть сочной зеленью, и тонкие токи испарений, как пузырьки со дна, лились в сияющее небо. Вздохнул утренний ветерок, легко и плавно подхватив их, а потом обогнал и понес, струясь и весело посвистывая вместе со стаей. Они шли неровной дугой, коротко перекликаясь, и он видел, что все счастливы и взволнованы, как он сам.
В чистом воздухе, среди негромких вздохов, свистов и возгласов, возник вдруг странный, идущий с неба, звук. Стремительно, на глазах вырастая, их догоняла огромная черная клекочущая птица, и воздух свистел и рвался в ее сверкающих крыльях. Устрашающий грохот настиг и оглушил их, как гром, стая с суматошными криками рассыпалась и пала под пронесшимся сверху вихрем. Хищник внезапно взвился и, оставив их, ушел в сторону. Но все были так напуганы, что вернуть порядок было невозможно.
– Садимся, садимся! – крикнул он, круто снижаясь. – Сюда… все сюда!.. – И, сбивая быстрыми взмахами клочья тумана, бороздя и вспенивая выставленными розовыми лапами воду, кряковый селезень тяжело с лету плюхнулся на край озера. Остальные шумно, с криками и брызгами, попадали рядом.
– Спугнули… – улыбнулся и долго смотрел второй пилот в окно. – Поплескайтесь, серенькие… – При воспоминании о бродивших по пояс в воде и спасавшихся на крышах людях водоплавающие вызвали только улыбку.
Вертолет службы ЧС возвращался с зоны затопления. В дребезжащем холодном салоне дремали восемь человек команды. Бурная весна не давала передышки. Едва вернувшись с ледника, где лавиной накрыло группу туристов, вылетели в Черноземье: вспухшая от ливней река затопила десяток прибрежных селений. Неделя непрерывной работы всех измотала, даже неунывающий Славкин не напевает – по крайней мере, вслух. Он переносит медленную улыбку на командира, тот отчужденно-сосредоточен, – похоже, он и не заметил этой мимолетной встречи. Славкин отворачивается к окну, тихо радуясь чудесному утру и уже близкому дому.
Но Руднев видит все: глаза машины – его глаза. Напряженный рокот винта гудит в его тугих мышцах, звук мотора – как пульс сердца. Тяжелый стрекочущий аппарат над лесами – он сам, несущийся серебристым вихрем в небе. Свежий ветер бьет в грудь, звенит в ушах, колышет упругой волной, как мелькающих тут и там птиц, – и нет ничего, кроме всепоглощающего, всемогущего чувства полета…
Он летал всегда. В детских снах, – разбежавшись и поджав к животу голые коленки. Взмывал, помавая руками, под потолок, удивляясь, как поднимается слабой силой мышц. Школьником самозабвенно мастерил и запускал в небо змеев и легкие самолетики, пока не занялся настоящим дельтапланом. Переворошив груды книг, днями возился в отцовском гараже, придумывая, конструируя, строя, переделывая… Сколько опробовано проектов, начато и брошено аппаратов! Отставлен был и дельтаплан: слишком прост. Хотелось вольного полета птицы, мотылька, стрекозы. Он засыпал с одной и той же картиной перед глазами: в бездонном небе среди ветра и облаков порхает, трепеща лепестками, легкий, как ромашка, геликоптер. Фамилии Камова, Миля, Сикорского звучали в его ушах, как музыка. Но вертолет был не по силам, решил строить автожир. И построил! Маленький, легкий, с мотоциклетным мотором, со скошенными дюралевыми лопастями. И – взлетел! Озноб и восторг первого полета в душе до сих пор… И даже упав потом и разбившись, и сломав ногу, и пролежав два месяца в больнице, он ни мгновения не сомневался, что жизнь его навсегда теперь – ветер, облака, простор и – непрерывный, бесконечный полет…
О, удивительный мир вечно парящих птиц, шелеста и звона крыл, упругого ветра и солнца, – безбрежный океан блеска и света, незримых течений и волн над простертым на дне, в туманной дымке, игрушечным миром людей! Живя сердцем в этом просторе – то прозрачно-сияющем, открытом днем и ночью звездам, то увешанном разноцветными хлопьями облаков, где тихо зреют молнии, – он не понимал, как можно жить придавленным вечно к земле. Она прекрасна сверху, и глазу, очарованному нерукотворными ее узорами и цветистыми рисунками, кажется, что это великолепный, правильный, благополучный мир. Но чем больше он узнавал его, чем ближе, работая в отряде спасателей, сталкивался с беспомощностью и страданием, болью и безобразием, косностью и тупостью людской, тем сильней разочаровывался – и рад был, что лишь странник в этом мире. Да, только странник, летучий спасатель… Спускавшийся с небес на землю не для отдыха, а ради трудной, мучительной иногда работы, помнивший не столько красивые города и веси, сколько жуткие руины и развалины, не замечательных мужчин и женщин, а искалеченных и раздавленных горем людей…
Руднев встряхивается, отирает ладонью широкое лицо. Все не так мрачно. А друзья? А Вика? А это неоглядное, неисходимое небо? Миллионы веков пронеслись над планетой, сметая и перекраивая материки и океаны, леса и пустыни, рождая и стирая бесследно динозавров и сфинксов, народы и государства, но небо… Небо – от начала и доныне – одно и то же. Те же солнце и звезды, ветер и облака, та же неизъяснимая голубизна и пронзительный зов беспредельности. Ничто слабое, больное и неисправное не способно держаться в его сияющей вышине, и всякий со сломанным крылом, замершим сердцем и иссякшей силой падает наземь, на дно, где копятся и разлагаются останки.
Хотя и небо не всегда празднично. Оно таит безжалостные ураганы, слепящие грозы и вязкую трясину туч, в нем огонь и лед предельного испытания. Но в нем нет смерти. Это страна вечного преодоления и вечной жизни. Смерть, грязь и разложение – там, на земле…
– Подходим, командир.
Златокудрый Славкин улыбается голубыми, как незабудки, глазами; он светел.
– У самовара я и моя Маша, а на дворе совсем уже темно…
«Зазвенел…» – думает тепло Руднев, и на душе его светлеет. Эта прочная, точная и незаменимая деталь в их команде почему-то из сверкающего драгоценного металла, чего совсем не требуют законы механики. Она еще блистает и звенит. И Руднев удивляется и порой завидует Славкину. На нем такая же ответственность, он видит те же ужасы и чувствует ту же боль, но никогда не впадает в уныние. Он тихо улыбается и напевает. Иногда, правда, перевирает или переставляет куплеты. Возможно, нарочно.
Вертолет теряет высоту. Все ближе щетина леса и зыбь холмов, шире и быстрее набегают от горизонта раскиданные деревеньки и аккуратные кварталы города. Вот и просторная плешь аэродрома с серебристыми ангарами. «Вот мы и дома…» Он думает не о холостяцкой комнате в общежитии. После суеты и напряжения командировок дом – тихая гавань, спущенные паруса и крепкие столбы причала. И перед глазами чаще всего их старый дом в глухой замуравевшей Грустыньке, и окно в палисадник с гудящей пчелами липой, и дремотный лепет листвы, и слабый ветерок в легком жару полудня… «Вот и дома…»
Руднев заходит на посадку.