РОСА ВОДОЛЕЯ
II
– О, Сережа!.. Когда вернулся? – Она так рада, так доверчиво прислоняется к нему, ее нежно-белое, легко краснеющее лицо так мило розовеет.
Он не хочет сознаться, что явился сразу же, но не может соврать.
– Недавно… – бормочет, пожимая осторожно узкую ладошку, переполненный нежностью к этой хрупкой милой девочке – троюродной сестренке, которую едва раньше замечал, а теперь с трудом не видит неделю.
– Ну, что… как там? – сочувственно, увлекая его с улыбкой в комнату, распрашивает Вика.
Руднев останавливается в двери, пораженный. Портрет… Большой поясной портрет маслом, совершенно очаровательный. Да, она что-то говорила… Художник, знакомый Ольховских, хотел нарисовать, и это, думал он, будет какой-то арбатский опус. А тут…
Он рассматривает, не скрывая восхищения. Вика выходит, улыбаясь, из тумана. Ее распахнутый, как апрельское небо, взгляд, точеный носик, ямочки в углах губ, русая прядка на лбу – все так ярко, выпукло, свежо и так дышит чистотой, словно это лицо весны. Рассыпанные по плечам волосы слились с цветным туманом, скрадывающим фигуру, которая лишь чуть просвечивает. Четко выступают только ворот кофточки, сгиб локтя с лукошком и правая кисть с пучком синих колокольчиков.
– Замечательно… – отвечает он на ее лукавый взгляд. – Великолепно, Вика. Просто прелесть…
Ему кажется отчего-то, что где-то звучит скрипка или кто-то прочел только что стихи. Или что он, бросив портфель, бежит босиком к реке, где пух верб и одуванчиков, и сверкают пронзительно стрекозы, и кувшинки колышутся на белом облаке… Да, да, это детство. Славное, милое детство в Грустыньке, где они жили через три избы и играли в одни игры, и купались в одной речке, и хотя он заканчивал школу, когда она пошла в первый класс, они из одного лета, из-под одних медвяных лип, и одни и те же ласточки носились над их крышами и задумчиво картавили на проводах… Теплая волна неповторимо-родного, незабвенного, поднявшись из сердца, окатила его, пока она готовила на кухне кофе, и он понял вдруг, что это – из-за портрета. В родниковых глазах, в улыбке, в неуловимо-легких, воздушных чертах его, как дуновение по озерной глади, сквозила чудесная душа, и пронзительная нежность внезапно подступила к сердцу, и слезы заблестели на глазах. Он понял вдруг, что любит… Это явилось, как прозрение, как вспышка молнии, от которой он качнулся, испепеленный, и – засиял… Он радовался встречам с нею, как с чем-то задушевным, возвращавшим в родной дом, но только сейчас – благодаря портрету – осознал, кем она была для него. Ничто не изменилось, и все стало иным. На кухне была не просто Вика, – там была она…
Он смотрел на портрет, чувствуя, что художник постиг саму душу и так же, наверное, любовался ею. А может быть, и полюбил? В нем заговорил вдруг ревнивый соперник, который, едва поняв, какое сокровище рядом, уже пытается его скрыть. Что-то надо было предпринять… Но что? Он не умел ухаживать. Он думал, что женщина, которая ему назначена, полюбит и примет его таким, какой есть. А сам он не шевельнет и пальцем. И вот – случилось… Что же Вика? Она даже не подозревает. Он только брат, с которым она близка, проста, мила. Но – полюбить?.. Увидев в зеркале красное, широкое, чужое почти лицо, он пригладил рукой волосы и, морщась, отвернулся. Полюбить такого простого, неуклюжего, некрасивого человека? А может, сказать ей прямо: выходи за меня, и – будь что будет? Но вдруг этим оттолкнет? Нет, нет… Надо как-то… надо что-то такое…
– Давно был дома? – подвинув ему чашку, Вика присаживается напротив, взглядывая со смешанной, как на пришельца из иного мира, улыбкой восхищенного удивления, и это его ободряет.
– Да все некогда. – Он медлителен и тяжел, будто в скафандре. – А ты?
– Так мне же… Я на каникулах только.
– Ах, да! – Он все забывает, что она уже учительница. Он смотрит в лицо ей так долго, что она краснеет. – Какая ты красивая… – кивает на портрет.
– Ну да! – вспыхивает Вика. – Прямо – мисс... мисс Грустынька!
Они хохочут, и Рудневу становится просто и хорошо, как всегда с нею. Но он не забывает, что надо бы что-то особенное.
– Не хочешь прогуляться? Погода прекрасная. Может, забредем куда-нибудь…
– Куда?
– В кино… В кафе, может быть.
Она удивлена. Им всегда хватало домашнего общения, и что-то, наверное, происходит с ним, если… Искоса она взглядывает раз, другой, и его смущение не ускользает от нее. Ну, конечно… Эти командировки, эти ужасные наводнения, лавины, пожары, это постоянное напряжение. И все за штурвалом, и все один. К тому ж такой молчун, нелюдим… Жалость и нежность охватывают ее.
– Я с удовольствием, Сереж… Только не в кафе, а то одеваться…
Он в восторге. Через квартал они сворачивают в тихую улочку к парку. Шума и пыли здесь меньше, молодая трава блестит, свежая зелень берез прозрачна, теплый ветерок нежно и сладко овевает лицо. Вика по-детски смешлива, шаловлива даже, стараясь развлечь его рассказами о своих уроках в восьмом. «Солнышко мое… – думает он, любуясь ее разрумянившимся лицом, умиляясь заштопанной петлице курточки и золотистому пушку на оголившемся запястье, и удивляется, как не замечал этого очарования. – Она же девочка… Она и сейчас… – И он входит в ее детство, как в себя, и вот уж несется за нею, гоняя с ребятней в лапту, и ворошит вместе душистое, в вянущей медунице и кашке, сено, и – когда рдеет закат и янтарная пыль виснет над бредущим с поля стадом – сидит на гладкой лавочке у их ворот, а она читает нараспев считалку… – Нет, считала Лена, – вспоминает он старшую – длиннокосую, статную, рано уяснившую смысл вещей, – а эта во дворе с матерью… Сестры, а какие разные!»
От внезапного стыда Руднев пунцовеет: знает? не знает? Лет семь назад, после училища, его попытались свести с Леной, и они даже прогулялись вдоль речки, ломая черемуху и болтая о чем попало, но, к счастью, виновник не подозревал о родительском сговоре и мысли тогда не держал о женитьбе, и все кончилось ничем. Он об этом уже забыл, да и Лена давно замужем. Но если Вика знает… и о той их прогулке… а теперь он прогуливается так и с нею… – о, как все неловко, как пошло!.. Стараясь угадать, знает ли, он спрашивает что-то о сестре. Но нет – ни тени лукавства в этих чистых глазах. Он облегченно вздыхает.
В светлой зелени и шелесте парка, оправясь от смущения, Руднев натыкается на яркую сине-красную вывеску аттракциона с большим металлическим диском за оградой.
– Что за «Сюрприз»?
– Не знаю, никогда не заходила.
Понятно, это центрифуга, и его вдруг охватывает желание сильного ощущения.
– Ты все спрашивала меня, как в вертолете… Не хочешь попробовать?
Возле аттракциона почти пусто, стоят бледный высокий паренек и тройка школьников, выжидательно поглядывая на подошедших. Руднев покупает билеты, оператор пропускает всех наверх и велит пристегнуться. Барабан с легким визгом раскручивается, их прижимает спинами к щитам, у которых встали все по кругу. Руднев смотрит с улыбкой на Вику, та – на расстоянии вытянутой руки – возбужденно похохатывает. Всё вокруг – деревья, будка, вывески – стремительно, суматошно мелькает и расплывается. Не полет, конечно, но все-таки… Он расправляет с удовольствием плечи, будто в пилотском кресле. Диск вращается все быстрей, визг все пронзительней, их уже так придавило, что трудно оторвать руку и голову, – и вдруг это колесо начинает подниматься, заваливаясь набок!.. Вику охватывает паника, ей не до смеха, она уже жалеет, что согласилась. А диск встает вертикально, и они бешено носятся меж землей и вершинами дерев под испуганно-восторженные крики, визги и железный гул аппарата. У Вики дурнота, головокружение, она хочет прекратить этот ужас, пытаясь отлипнуть от щита, но – лишь ломота в затылке и боль в плечах от тщетных усилий…
– Не могу… не могу больше!.. – кричит она жалким отчаянным голосом, и у Руднева сердце сжимается при взгляде на нее.
– Вика… ты расслабься… Не поднимай голову и расслабься… как будто отдыхаешь… – торопливо подсказывает он, сам не в силах держать голову на весу и не в состоянии ей помочь. – Это ничего… только не сопротивляйся… и все пройдет…
Девочка лет двенадцати спокойно стоит напротив и, кажется, посмеивается над их страхами.
– Нет, не могу… мне плохо… остановите!.. – слабо вскрикивает в смятении Вика, и диск, в самом деле, начинает медленно затихать и возвращается, наконец, в прежнее положение.
– Какой ужас… никогда больше… – бормочет она с белым лицом, прижав к губам платочек и уткнувшись в грудь Рудневу, когда они, сойдя шатко со ступенек, останавливаются под старым дубом.
– Ничего страшного… это с непривычки, – успокаивает он, с улыбкою полуобняв ее, коря себя за досадный «сюрприз» и радуясь, что на его груди находит она утешение. Он чувствует себя надежным, твердым, крепким, как этот суковатый великан, и кажется, что не надо ничего придумывать, а просто больше бывать с нею, чтоб она чаще опиралась на него так вот просто и доверчиво. – Ну что, летчица... прошло? – Он поправляет осторожно ее растрепанные волосы, вдыхая их волнующий аромат и целуя незаметно прядку, она взглядывает сконфуженно и благодарно, и безмерная нежность к этому родному существу охватывает его. «Да – она, она…» – думает он смятенно, легко представляя, что видит и целует ее так каждый день, и что она рядом всю жизнь…
Выйдя из парка, они бродят по гулким весенним улицам, вспоминая деревню, и его осеняет: надо съездить в Грустыньку вместе. Это так просто, так удачно и так его радует, что он медлит сказать ей, обдумывая, но сам уже уверен, что там все получится.
– Какие люди! – раздается рядом веселый голос, и Вика с Аллой, тоже учительницей, коснувшись со смехом щечками, радостно обнимаются, точно расстались год назад. – Привет, Сережа, – мило, с улыбочкой присев, здоровается Ольховская с Рудневым. – Гуляете?
– Да вот… – начинает Руднев.
– Он только из командировки, из Поволжья, – поясняет Вика, глянув значительно на подругу.
– О!.. – во взгляде, которым та одаривает Руднева, столько восхищения, уважения, восторга и чего-то еще, что ему неловко. – Понимаю… – Она давно положила на пилота глаз, но этого медведя не растормошить. – Такие испытания… – и она принимает вид зачарованной слушательницы, готовой внимать каждому его слову.
Но Руднев нечувствителен к намекам, он досадует только, что им помешали. После безуспешных попыток разговорить его Алла переключается на подругу.
– А ты мне нужна. Хотела как раз заглянуть…
«Что за навязчивость… Какая неделикатность…» – раздражается молча Руднев, понимая, что Вику у него отнимают. Он окончательно замыкается и, проводив их до подъезда, наотрез отказывается зайти.
– Нет, нет, у вас свои дела… – бормочет он с притворной улыбкой. – В другой раз.
Глаза их встречаются, Вика улыбается беспомощно и виновато: «ты же видишь…»
Кружным путем Руднев возвращается домой и вскоре забывает о неприятном. Он думает о Вике, вспоминает ее испуг в парке, и в сердце – трепет нежности. Как все неожиданно и странно! Поглощенный без остатка небом, он не задумывался всерьез о будущем, допуская, что может остаться на всю жизнь один. Было только небо – и всё остальное, совершенно с ним не сравнимое. Все изменилось в один день. Теперь была Вика – и все остальные, не сравнимые с ней даже отдаленно. Но, удивительно, две эти любви не мешали одна другой, они чудесно слились, и на Вику мгновенно упал сияющий небесный отблеск. Казалось, что он знал и любил ее с детства, и солнечная девочка, что являлась порой среди небесных грез, была Вика. Но и теперь, зрелый мужчина, много всякого повидавший, он не строил планов, и будущее представлялось ему весьма туманным. Туманным, как на чудном ее портрете… И себя с нею он видел почему-то не здесь, а в Грустыньке – ранним утром над речкой, еще туман в логах и пар над зеркальной водой, и брызги солнца сквозь ветки, и луг весь в серебряной росе, а она – босиком, с мокрым подолом – бежит, смеясь, по сверкающим алмазам, тропя темный зеленый след.