АЛЬФА И ОМЕГА
IV
Волхов недели две томился, не зная, на что решиться: остаться дома, превратив в келью мастерскую, или уйти в монастырь. Ни молиться по-настоящему, ни отвлечься от мелочных забот дома было нельзя.
Но если монастырь, то какой? Сможет ли он там рисовать? А если нет, то чем займется? Обдумывая это, он опростил, сколь возможно, свой быт. Ночевать все чаще оставался в мастерской, укладываясь на досках под полушубком. Мяса не ел уже полгода, а теперь стал полным вегетарианцем со строгим постом по пятницам.
В мастерской скопилось порядочно святоотеческих книг и книжиц. Он читал и перечитывал их с тихим, иногда мучительным восторгом, примеряя себя к подвигам первых христиан и все более ощущая себя в подобном же мире, куда ввел его для тайного страдания Господь. Из грубой мешковины сшил трусы и майку и целые вечера выстаивал иногда на коленях, а две ночи продремал сидя, чтобы проверить, смог ли бы спать так постоянно. Наконец, решил испытать себя в ближнем монастыре и тайком от домашних поехал на разведку.
От авобуса километра два он шел лесом, увязая в рыхлом сухом снегу проселка. Но это не мешало восхищаться оранжево-голубыми отливами солнца на сугробах, золотистым румянцем атласно-белых берез и зеленой чернью замшелых елей, замирая от восторга и желания тут же написать это или удержать хотя б в памяти. Неожиданно открылись на взгорке красно-кирпичные стены монастыря с полуразваленными башнями и зияющей аркой ворот. За ними возвышалась каменная облупленная церковь без купола, несколько деревянных бараков разбросаны были вдоль стен меж заснеженных дерев. Долговязый молодой монашек, встретившийся у двери церкви с охапкой мерзлых пахучих дров, рассказал, как найти настоятеля, и Волхов, войдя в узкий коридорчик барака, робко постучал в дверь.
Батюшка сидел за столом в очень теплой, беспорядочно заставленной простой мебелью комнате. Это был молодой еще, густо и длинно заросший вороными волосами священник со светлыми, по-девичьи большими глазами. Приветливо поздоровавшись, он усадил гостя на шаткий стул и стал расспрашивать.
Волхов, сомневавшийся вначале, все ли говорить, неожиданно, расположенный внешностью и молодостью батюшки, выложил ему все, как на духу, и, раскрасневшись, с волнением ждал приговора. К его удивлению отец Прокофий – так звали настоятеля – не придал никакого значения страшному рассказу о бесах, гораздо больше его озадачило, что Волхов женат.
- Без развода нельзя, - сказал он тихо. – Трудником разве...
- А это что?
- В монастыре тоже, но без пострига.
Волхов помялся.
- Ну... Так разводиться для этого?
- Можно трудником, - сказал отец Прокофий, пристально, с искрой улыбки, взглянув на Волхова. – Разницы почти никакой. И молитва, и послушание – все то же. Сколько хочешь, можно так подвизаться.
- Ну, тогда... – Волхов нерешительно улыбнулся. – Я бы сначала попробовал. Недельку-две... месяц, может быть. Это можно?
- Да, можно. - Настоятель задумчиво перелистнул раскрытую на столе книгу, слегка побарабанив по желтой странице длинными пальцами. – Есть еще вариант. Остаться в миру и принять сан.
Волхов оторопел: ему – сан? Он подумал, что чего-то не понял, или, возможно, настоятель не вполне понял его.
- Какой сан? – спросил он робко.
- Священника. В миру священник – семейный человек.
Волхов смущенно улыбнулся и покрутил головой.
- Нет, нет, это не для меня! Да вы что... Есть такая пословица: ни богу свечка, ни черту кочерга. Так и я…
- Неправильно говоришь, - возразил отец Прокофий строго. – И Богу помощник, и бесам противник.
- Да какое! – воскликнул Волхов. – Что ни делаю, никак от них не избавиться.
- Я скажу тебе, когда избавишься.
- Ну, ну? когда? – живо подался вперед Волхов.
- Когда мытарства после смерти пройдешь.
- Ну-у... – протянул Волхов разочарованно. – Я думал, вы знаете средство.
- Знаю. Молиться, поститься и терпеть. Почитай, что старец Силуан писал.
Они поговорили немного о писаниях святых отцов, в которых Волхов стал уже разбираться.
- Так я тогда через день-два приеду, - сказал он, вставая. Настоятель удивленно поднял брови.
- Я думал, сейчас и останешься.
- Надо ж домой съездить, собраться... – смутился Волхов.
- Домой… – Отец Прокофий, опустив глаза, усмехнулся и помолчал. – Ладно, приезжай в любой день, - прибавил он несколько небрежным, как показалось Волхову, тоном.
Выйдя за ворота и сбегая под горку, Волхов поскользнулся и упал, сильно ударившись крестцом о лед дороги. Медленно отряхнувшись, превозмогая боль, он потрусил, не оглядываясь, дальше, и ему казалось, что это бесы пинком вытолкнули его за ворота и теперь, издеваясь, гогочут сзади.
«Не дождетесь... – бормотал он с кривой от боли усмешкой. – Вернусь, не дождетесь...» Простота и добродушие отца Прокофия покорили его, и, явившись домой, он стал, не откладывая, собираться.
- Какой еще монастырь? – спросила с брезгливым недоверием Тоня, когда он, конфузясь, заикнулся о скорой отлучке. Путанные объяснения его только все усугубили, вызвав бурю возмущения. – Кому сказать – не поверят! – громко, сверкая прекрасными глазами, говорила жена, бледная от негодования. – Доигрался-таки! Говорила же: добром эта группа твоя не кончится!
К тому, что с мужем всегда что-нибудь происходило и время от времени случались «завихрения», она привыкла и к его увлечениям НЛО и экстрасенсами относилась терпимо. Разговоры о приставших к нему сущностях восприняла, как очередное чудачество, так как сама ни в бога, ни в черта не верила. Но – монастырь! Это не лезло уж ни в какие ворота.
Поняв, что шутками не отделаться, Волхов прибег к крайнему средству.
- А если б я под поезд попал? – вскричал он, раздражаясь и краснея. – Ну, поезд бы меня переехал! Был – и нет! Так вот случилось, что поделаешь!..
- Поезд! – крикнула она насмешливо. «Под поезд – так в гроб и в яму, а не в монастырь», подумала она. – Что соседи, как узнают, скажут!
- А-а! – взвился Волхов. – Вот соседи что скажут! Мне жить, значит, как соседи скажут? Да плевал я, что скажут! Тут вопрос жизни и смерти, а она – соседи!
Тоня умолкла и ушла, сильно хлопнув дверью.
- Да не совсем же, говорю тебе, я ухожу! – продолжал он через дверь. – Недели на две, ну – месяц самое большее… Как в больницу лег. Но надо мне, надо, понимаешь?
Убедившись, что мужа не отговорить, она отступилась и надолго замолчала, расстроенная и подавленная. Волхов тоже мучился, вздыхал и кряхтел, не в силах что-либо изменить. «Что ж, ее можно понять, - думал он удрученно. – А что поделаешь?..»
Ланин, с которым он увиделся перед отъездом, воспринял новость с изумлением.
- Говори правду, - посмотрел он с пытливой улыбкой, - чей совет? Меня мотив интересует.
- Если честно... – Волхов, сосредоточившись на ощущениях, усмехнулся и признался откровенно: - Я от страха бегу. Не спасения ради, как другие, а – из боязни… Когда заболеешь, то к врачам, в больницу, да? Вот и я... От такой болезни только монастырь.
- Ты об этом... об этих?
- Ну да!
- Так серьезно?
- Куда серьезней.
- Но... – Ланин с недоумением, любопытством и сочувствием смотрел на друга, не вполне понимая, где в этом здоровом энергичном бородаче гнездится хворь. – Все голова, да?
- Если б только. Эта мразь... эти подлые низкие твари... – Волхов покраснел. – Анекдот есть такой. Попал один после смерти в ад. Ведут его, останавливаются перед ямой, а в ней мужики по шею в дерьме, в зубах папироски... Ну, думает, тут ничего еще… И вдруг команда: кончай перекур, начинаем приседания! - Ланин, брезгливо морщась, рассмеялся, и Волхов тоже. – Вот и я так... по уши в дерьме. Ты не видишь, и никто этого не видит... – Горячие глаза его влажно блеснули, он опустил голову.
Меж тем они подошли к мастерской: Волхов хотел показать привезенные из Лавры книжки. Несколько книжиц он навязал Ланину.
- Есть места замечательные, глубокие, не пожалеешь.
Через день со своим просторным потертым баулом он был уже у отца Прокофия, и тот самолично провел его в левый придел церкви, где стояли двухъярусные железные кровати под суконными солдатскими одеялами.
- Пока здесь побудешь, - настоятель широким рукавом рясы обвел обитель. – Восстановим потихоньку кельи – переберемся... Брат Глеб, какие тут свободны?
- Вот эта, эта, да и эти все, - показал вошедший за ними брат Глеб, аккуратный рыжебородый монах лет тридцати в скуфье и черном суконном кафтане поверх рясы. – Какая нравится.
Он заговорил с настоятелем о найденных в угловой башне батареях и, обсуждая дела, оба вышли в соседнее помещение. Волхов облюбовал нижнюю койку у глухой стены, задвинул под нее баул и осмотрелся.
День был солнечный, дымчато-золотые столбы света падали из трех узорно сверкавших, чуть подтаявших окон. Молодой парень с чудовищно лохматой каштановой головой, до сих пор молча, выпуча светлые глаза, слушавший их разговор, стоял теперь спиной к Волхову у окна, уставленного внизу, как божница, небольшими иконками.
- Сколько здесь человек? – спросил его Волхов. Тот не расслышал. – Сколько вас здесь? – спросил он громче. Паренек не шелохнулся; Волхов понял, что он молится, смутился и тихо вышел вслед за настоятелем.
Просторная комната со столами, составленными в виде буквы Г, и длинными лавками из досок по обеим сторонам была, похоже, трапезной. Из-за дощатой перегородки с занавеской слышался стук кастрюль и расходилось приятное тепло с запахом жареного лука. Настоятель, брат Глеб и невысокий плотный мужчина с располагающе простым лицом – как узнал потом Волхов, шофер подаренного монастырю воинского «Урала» – разговаривали у круглой, до потолка, железной печи. Отец Прокофий тут же отвлекся и улыбнулся Волхову своими большими чудесными глазами.
- В двенадцать обед, - сказал он ему. – Осваивайся. Народ у нас хороший.
Когда Волхов вышел к обеду, там уже собралось человек десять, на столах стояли тарелки с хлебом и дымящимся супом. С улицы быстро вошел отец Прокофий и, вздев руку, прямо от двери запел звучным хрипловатым баритоном: «Богу нашему помолимся...» Прочтя пред стоявшей братией молитву, он широким взмахом перекрестил стол и сел во главе. Волхов, стоявший и крестившийся со всеми, присел с самого края, рядом с шофером Володей.
- У нас, братия, новый брат Олег, - объявил тут же настоятель. – Потом ближе познакомитесь. Кто у нас читает? Брат Сергей...
Долговязый послушник, встретившийся Волхову с дровами, проворно вышел к аналою в торце стола и принялся монотонно читать раскрытую на нем Библию.
- Я с лучком люблю, - сказал с улыбкой Володя, нарезав и накладывая на хлеб лук. – Бери, - подвинул он Волхову луковицу. – Чесночок да лучок – милое дело!
Волхов, в угоду ему, нарезал и себе. Густой от вареных овощей суп был безвкусен. После супа послушник с завязанной на затылке косичкой разложил в те же тарелки по куску рыбы с перловой кашей, ее тоже ели ложками. На третье был чай в металлических кружках; белый хлеб и большие куски масла на тарелках стояли на столах с начала обеда.
- Богато живете, - заметил Волхов Володе. – У меня дома картошка да чай. А масла совсем не ем... – Володя с удивлением покачал головой. – И ем в день два раза, - окончательно сразил его Волхов.
Веснущатый парень с желто-зелеными кошачьими глазами, сидевший напротив, взглянул насмешливо.
- Кто не хочет, и не ешь! - сказал он.
«В самом деле...» - подумал смущенно Волхов и промолчал.
После обеда было свободное «келейное» время, и он спросил отца Прокофия о книгах. Настоятель прошел с ним в другой придел, где довольно уютно жили брат Глеб с товарищем по семинарии. В большом шкафу под висячим замком оказалось множество книг, довольно старых, у Волхова разбежались глаза. Он взял «Изложение православной веры» Иоанна Дамаскина, «Шестиднев» Василия Великого и записки старца Силуана.
- После еще возьмешь, - улыбнулся на его жадность настоятель, ревниво запирая замок.
До конца дня Волхов провалялся на кровати за чтением, никто его не беспокоил. Укладываясь на ночь, вспомнил с улыбкой студенческое общежитие. «Вот и стариком буду в общежитии…» - подумал он с грустью.
Но распорядок тут был другой. В четыре утра в приделе зажгли свет, и полусонные, вялые послушники стали собираться на молитву. Волхов тоже встал, ополоснулся под рукомойником и за лохматым Семеном, без шапки, как и он, вышел на скрипучее морозное крыльцо, торопливо обогнул в ночной тьме угол и вошел в церковь. Просторное, но простое и бедное помещение церкви слабо освещали три свечи. В зыбком их свете выступали из темноты две большие иконы и некрашеный крест. За ширмой на возвышении, означавшем алтарь, горела свеча и слышался монотонный голос брата Глеба. Несколько человек тихо стояли в разных местах, изредка крестясь и кланяясь. Волхов тоже притих позади у стены и, вслушиваясь, сколько было возможно, в слова молитвы и крестясь, когда все крестились, переживал и обдумывал свое новое положение. Ночь прошла спокойно, но здесь, в церкви, он опять ощутил касания и покалывания; временами что-то как бы вцеплялось ему в спину и ввинчивалось в икры. Он потирал ногой о ногу, пытаясь стереть это что-то, потом решил не обращать внимания и лишь крестился и шептал молитву Иисусову.
«Неужели?» – удивился он вдруг, заметив, что крестное знамение снимает болезненные ощущения. Это на целый день дало ему новое направление мыслей и упражнений.
Появились и другие занятия. После завтрака брат Глеб, взяв в помощники братьев Семена, Михаила и Олега, вышел убрать найденные в башне батареи. Гуськом по глубоким сугробам они прошли в дальний угол монастыря. С братом Михаилом, желтоглазым насмешником, не понравившимся ему в трапезной, Волхов старался быть особенно покладистым.
- Вон ту, слева, цепляем! – командовал Михаил, оказавшийся с ним в паре.
Отбив и отодрав с трудом примерзшую чугунную батарею, они валко, спотыкаясь о присыпанные снегом кирпичи, тащили ее в подвал.
- Принеси-ка доску, что возле двери! - распорядился опять брат.
«Сам бы и принес», - подумал Волхов, недоумевая, по какому праву тот указывает, но сходил без возражений и принес, понимая, что смирение и послушание в монастыре - главное.
Был этот Михаил послушник или такой же, как он, трудник, Волхов не знал. По тому возмущению, с каким он воспринимал его наглость, и той кротости, с какой, подавляя гнев, исполнял уверенные и порой нелепые указания, он чувствовал, что желтоглазый дан ему для смирения, и даже радовался этому. Немонашеская развязность Михаила сопровождалась порой столь же самоуверенными суждениями. «Не заботьтесь о дне завтрашнем», - заметил он на беспокойство Глеба, привезут ли к весне кирпич. «Блаженны нищие», - сказал в другой раз, увидев в пролом башни плетущуюся по дороге старушку с клюкой.
- Нищие духом, - поправил, не сдержавшись, Волхов.
- Да, нищие духом, - согласился тут же Михаил. – Нищие – они и духом нищие.
- Ну, не обязательно, - усмехнулся Волхов. – Нищие духом – это...
- Это значит, немощные, слабые духом, - сказал тот уверенно.
- Слабоумные, что ли?
- И слабоумные тоже… В общем - простые, нерассуждающие.
- Ты, значит, уже не подходишь, - съязвил с постным лицом Волхов, отворачиваясь от покрасневшего, показалось ему, Михаила.
На следующий день приехали два молодых монаха из Оптиной. Волхову случилось быть при этой радостной, с братскими объятиями, встрече, и он смутился, не сумев, как положено, припасть, не отпуская рук, плечом к брату. Но никто не замечал его оплошностей и не поправлял, научая опытом, и ему это нравилось. Отец Прокофий тоже не давал ему заданий; лишь однажды, за трапезой, он сказал:
- Вот брат Олег почитает нам.
Волхов, крайне смущенный, не любивший выпячиваться, потупился и покраснел.
- Я бы с радостью, я... Но я неразборчиво читаю.
Настоятель поручил чтение другому, но у Волхова остался неприятный осадок, и до конца обеда он был не в своей тарелке.
«Это гордость, - рассуждал он. – Не хватило духу переступить. Ах, как нехорошо... Но читаю ведь и правда плохо. А еще волновался бы...»
Еще большее испытание ждало его на другой день.
- С Семеном за водой некому поехать, - доложил настоятелю брат Глеб, следивший за монастырским хозяйством. – Благословите, батюшка, съездить с братом Олегом.
Отец Прокофий благословил. Волхов облачился в прихваченную из дому старую фуфайку и надвинул на глаза потертый заячий треух. За водой с молочными бидонами ездили на санках в соседнюю деревню. Добирались туда попутным рабочим автобусом, и это было самое неприятное. Выйдя за Семеном, тащившим визжавшие сани и торчавшим во все стороны своими лохмами, он надеялся, что автобус, возможно, прошел. Но нет, едва вышли из ворот, подъехал маленький носатый ЛАЗик и, похоже, ждал их. Семен, гремя бидонами, резво бросился к нему, Волхов следом - и, путаясь, цепляясь в дверях санками, кое-как они взгромоздились и встали в проходе. Волхов, ухватясь за поручень, прикрывал локтем красное лицо и истекал потом. Казалось, все на него смотрят, и, возможно, кто-то уже узнал. Казалось, именно его обсуждают женщины в задних рядах. И в самом деле, оттуда донеслось вдруг со вздохом: «божьи люди»...
Только вывалившись в деревне на еще темную, холодную, просторную улицу, Волхов вздохнул всей грудью, и, стыдясь своего стыда, распрямил сердито плечи и решительно отобрал у Семена санки. Если поедут еще, думал он, ни за что уж не станет прятаться и потеть. О, как он самолюбив еще и человекоугодлив!..
Оскальзываясь у обледенелого сруба и гремя на всю улицу цепью, «божьи люди» натаскали воды, привязали к саням бидоны и, звонко скрипя по утреннему морозцу, потащились весело обратно.
Поляна и мелколесье на развилке открыли просторное небо и чистую розовую зарю в голубовато-пепельном кружеве берез. Молодо пахнуло свежим снегом, и от мерзлого конского яблока и клока сена в колее больно и сладко защемило сердце. Волхов увидел вдруг себя в этой потертой фуфайке и облезлом треухе на затерянной лесной дороге волокущим тяжелые бидоны, и так чудовищно далеко это было от его модерновых картин, от московских тусовок и выставок, что он не поверил, что это тот самый Волхов, и усмехнулся… Мог ли он когда подумать, что не живопись и известность, а безвестная тихая жизнь в глухом лесу - его будущее? Но и тени сожаления не шевельнулось в его душе. «Кому, кроме бога, известно, для чего мы приходим в этот мир?» – думал он умиротворенно, упорно, как лошадь, натягивая веревку…
В субботу утром отец Прокофий исповедовал, предстояло причастие. Братья Сергей, Семен, Глеб и другие были предупреждены и готовились. Волхов тоже хотел исповедаться и приобщиться, но настоятель ничего ему не сказал, и он волновался. Наконец, не выдержав, сам подошел и попросил батюшку исповедать его.
- Ну, зачем... – сощурился с сожалением отец Прокофий. – Не надо сейчас. Мы потом с тобой посидим, поговорим...
Волхов понял, что первую его исповедь в монастыре священник хотел сделать подлинно исповедью, духовной беседой о сокровенном, о жизни, и это его порадовало. Но тем самым он отстранялся от причастия, и это его задело. В любой церкви он допускался к исповеди и причастию, когда хотел, а здесь, живя в самой церкви, в этом не волен… Из бесед в Лавре он вынес, что причащаться следует каждую неделю или хотя бы раза два в месяц. Что ж, искать для этого другую церковь?
И он решил сократить свой монастырский опыт. Главное он уже понял: монастырь был по силам. Ни пост, оказавшийся менее строгим, чем даже его собственный, ни хозяйственные работы, ни неудобства, включая скудость воды и обмерзлый туалет во дворе за двести метров, ни даже зловредность некоторых братий не отпугнули его и не могли бы отвратить от иночества. Если войти в него окончательно и навсегда. Но стоять одной ногой в монастыре, а другой в миру – нет, так невозможно...
В тот же день он собрался и уехал домой вечерним автобусом. Отец Прокофий, не ожидавший столь проворного отбытия и подозревавший причину в отказе от исповеди, казался обескураженным.
- Я еще приеду, - обещал ему Волхов. – Надо решиться: или – или. А так – неделей больше или меньше – ничего не значит...
- Ну, смотри, - сказал с сожалением отец Прокофий. – Буду ждать.