АЛЬФА И ОМЕГА
V
Рано утром, связав несколько старых картин, в том числе «Душу» и «Присутствие», продавать которые раньше не собирался, Волхов ушел на вокзал. Денежные затруднения были так серьезны, что выбирать не приходилось. Он решил сам постоять день на вернисаже. Работы были так оригинальны, что успех казался неминуем, и мысленно он уже заламывал цену, боясь продешевить.
Пройдя по пестрым шумным рядам, по ярким красочным аллеям художников, он обнаружил вдруг, что все занято, и, ткнувшись в одно, другое место, растерянно остановился. Но судьба улыбнулась ему.
- Место ищете? Вот тут есть! - позвала его из-под навеса с матрешками высокая худощавая густобровая женщина в черной кожаной куртке. – Сосед сегодня не придет, - можешь, сказал, продать…
- Да у меня немного, не беспокойтесь, - говорил, развязывая картины, Волхов собиравшейся потеснить свой товар женщине. – Эту тут вот повешу, эту поставлю...
- О! – сказал, выйдя на тротуар, чтоб взглянуть, сидевший слева толстяк с антиквариатом. – Это что?
- Это? Душа, - скромно отвечал Волхов.
- О! – с новой интонацией молвил антиквар, подойдя с любопытством ближе.
- Красивая какая картина, - похвалила и соседка. – Особенно лицо это, глаза...
Ночью был дождь, на тротуаре блестели лужи, но разгоравшийся день обещал быть погожим, солнце пригревало, крыши сверкали и парили. Народ пошел гуще, появлялись уже разноязыкие раскованные иностранцы. Перед картинами Волхова задерживались, разглядывали, распрашивали, иные и приценивались, но дальше этого не шло.
- В рамах они лучше бы смотрелись, - сказала сочувственно соседка.
Волхов и сам знал, но денег на рамы не было. Впрочем, и рамы тут нужны бы собенные... У соседки, хоть и не за большие деньги, пестренькие матрешки по одной-две раскупались; вот и антиквар хорошо продал статуэтку. Настроение Волхова стало портиться. Толстяк принес из буфета пластиковый стаканчик кофе и неторопливо развертывал пакет с домашними пирожками.
- Хороший кофе! – сообщил он Волхову. – Примите для сугреву!
- Я попозже, - улыбнулся Волхов.
Заплатив за место, он должен был экономить; впрочем, еще больше он боялся прозевать покупателя. Он уже сбавил цену и готов был продать и за половину. Была еще надежда на молодую пару, обещавшую подойти попозже, но соседка махнула с усмешкой рукой:
- Не придут. Это всегда так…
Она стала искать что-то на столе, в сумке, взгляд ее темных глаз стал беспокойно-диковатым.
- Кошелек пропал! – вскрикнула вдруг она. – Вот тут на столе лежал, черный...
Волхов пожал плечом.
- Я не видел, - сказал он. – Вы в сумке хорошенько посмотрите.
- Да смотрела, что смотреть! Я хорошо помню: достала сигарету и тут вот, слева, положила. Вы же видели, он тут вот лежал!
- Да не видел я, - сказал Волхов, – почему я должен видеть? – «Нашла куда кошелек спрятать...» – хмыкнул он про себя.
Взгляд ее стал подозрителен, и вдруг в блестящих лихорадочно глазах мелькнула ужасная догадка.
- Ты взял! – сказала она. – Ты! Отдай кошелек!
Волхов опешил. Это грубое и страшное обвинение, эта неожиданная ненависть во взгляде и голосе ошеломили его, он растерянно, глупо улыбнулся.
- Да вы что! – сказал он.
- Ты взял, ты! – вскричала, точно потеряв рассудок, женщина. – Вор! Пятьдесят баксов заняла и своих тридцать было, товар хотела закупить! - горячо, громко говорила она толстому соседу. – И вот – ничего! Он вот украл!
- Да что вы говорите, вы в своем уме? – отвечал, покраснев, пытаясь остановить ее, Волхов, ужасно смущенный, что нелепую эту напраслину слышат и с соседних прилавков, и проходившие мимо. – Я кошелька вашего даже не видел!
- Да со стола тут кто хочешь мог взять, - сказал негромко сосед. – Народу столько…
- Он, он! С его стороны лежал! Он отсюда не уходил!
Вдруг она схватила пакет Волхова и вытрясла все на скамью, торопливо перебирая и раскидывая зажимы, бечевку, блокнот, мятую бумагу.
- Ну, что? – сказал Волхов. – Вот в карманах еще посмотри. – Он вывернул оба кармана и даже раскрыл перед ней тощий бумажник с пятью червонцами. – Убедилась?
- Все равно ты! – кричала она. – Спрятал, значит!
- А! Ну, ищи тогда! – усмехнулся Волхов и, запахнув туже куртку, отвернулся.
На них уже обращали внимание с противоположной стороны и, обсуждая, кивали и показывали в сторону Волхова. Состояние его было ужасно.
- Куда ж он мог спрятать, раз не отходил? – спросил с улыбкой конопатый молодой парень с соседнего прилавка.
- Да приятель, может, сзади подошел, он и отдал! – возбужденно говорила растрепанная женщина. Она осмотрела все под столами, под скамьей, даже под грязной доской, подняв ее с земли. Вышла наружу и заглянула на крышу навеса.
«Ну, найдется, не дай бог… - тревожно подумал Волхов. – Тогда уж точно я виноват!»
Но кошелька не было. На несчастную обворованную нашло, похоже, помрачение, и все внимание ее сосредоточилось на том, куда Волхов его спрятал. Ситуация была абсурдна до смешного, но ему было не до смеха. И хоть самое лучшее было не обращать внимания, он вяло иногда оправдывался, чтобы не подумали, что молчит потому, что виноват.
- Самой завтра стыдно будет… - говорил он, щурясь на сверкавшую никелем крышу.
- Да брось, - с улыбкой махнул ему конопатый, - не разговаривай!
Потерпевшая исчезла минут на пять и возвратилась с сестрой, торговавшей недалеко красками. Та, такая же высокая и худая, но старше и рассудительней, вытрясла опять пакет Волхова, взглянула на его вывернутые карманы и бумажник и попыталась успокоить сестру.
- Мало ли кто, - сказала она. – У него и своих вон нет...
Когда она, несколько утишив, но ни в чем ее не убедив, ушла, та долго еще ходила кругом, озадаченно перекладывая и перебирая все, что подвертывалось под руку.
- Ну куда он мог деть? Никак не пойму! – в сердцах сказала она антиквару.
Волхов скучно сидел у своих картин, зевая порой и уже не обращая на сумасшедшую внимания, и ясно было, что никто уже ничего не купит. Но и уйти было невозможно, чтобы не подумали, что убегает. Он томился часов до трех, народ стал расходиться, собрал свой товар толстяк-сосед, и только после этого он связал картины и поплелся к выходу.
- И ты тут? – крикнул ему попавшийся навстречу Санек, давний его знакомец, широко улыбаясь небритой красной довольной рожей.
- Да вот... назад несу, - вздохнул Волхов. – Впустую простоял.
- Ну-ка, покажи!
- Да зачем... Неохота развязывать.
- А может, я куплю!
Волхов развязал, и Санек несколько минут, пританцовывая, издали и сблизи разглядывал с восхищением «Душу».
- Слушай, беру! – закричал он вдруг. – Беру! Сколько?
Волхов назвал цену.
- О! Нет. За половину! – Он вытащил из пухлого кошелька пачку кредиток и потряс перед Волховым. – Вот! Пока не передумал! Плюс моя бутылка.
Деньги за такую работу были мизерные, но и остаться без гроша Волхов не мог.
- А! – махнул он. «Захочу, еще такую сделаю», решил про себя. - Может, и эту возьмешь? – показал он на «Присутствие».
- Нет, эту нет... Мне и за одну жена вломит! Но – хороша!..
Тут же появилась бутылка, две банки пива, бутерброды, и, присев позади неубранного еще санькиного стола, они проболтали приятно больше часу. Волхов с юмором рассказал, как сделался только что «вором».
- Да ты сразу бы ко мне! – укорял приятель. – В другой раз прямо сюда!
На вокзале, идя к своей электричке, Волхов встретил Алину с сумкой через плечо.
- Вот кстати! – обрадовался он. – Ты что тут?
- Выходной. Я по другим тут делам...
- По други-им! По дела-ам! – веселился Волхов, радуясь, что может отдать, наконец, долг.
В вагоне – возможно, от пива – его разморило, он чувствовал, что становится косноязычен, и, оправдываясь перед Алиной, и ей рассказал, как стал «вором», как продал нечаянно картину и по этому случаю выпили. Та ахала, смеялась, подначивала, а приехав и выйдя с ним на перрон, спросила, взглянув пристально:
- Ты в порядке? Дойдешь?
- И дойду, и тебя доведу.
- Меня не надо.
- Но это... Надо же обмыть? – Он не прочь был еще выпить, и повод был. – К тебе, извини, не пойду. А меня б могла ты проводить до мастерской, а? Картинку тебе презентую... Правда!
Поколебавшись, она пошла. И Волхов, чувствуя, что поступает в чем-то не так, бездумно устремился торною дорожкой и через полчаса уже, с пакетом закусок и вином, открывал дверь в полутемную с улицы, грязную, с застойным запахом растворителя и красок мастерскую.
С хмельной развязностью, извинениями и бестолковой суетой собрав кое-как на стол, он усадил гостью и, болтая и шутя невпопад, стал развлекать ее «салонным» разговором. Потом долго показывал, водя по комнатке, картины и всучил-таки небольшой пейзажец с мостком. По всем правилам, с дамой пора было сближаться, что и она, похоже, понимала. Но как раз этого, даже в подпитии, он сделать не мог: как бы невидимой стеной, попустив бесов, бог оградил его и от женщин.
Демонстрируя всяческую приязнь, приобнимая то узкие, в свитерке, плечи, то обтянутые джинсовые бедра, он точно обжигался и внутренне оставался отстранен. Наконец, что-то как-будто поняв, она заторопилась уходить. Он проводил ее до калитки и, шаткою походкой возвращаясь, увидел через заборчик испуганно глядевшую на него Таню и помахал ей с глупой ухмылкой рукой.
Просыпаясь потом ночью, он вспоминал то одно, то другое, но неясно, тупо, сумбурно, и только утром все события встали ярко и так мучительно, что он замычал и головой замотал от отвращения. Стыд от того, что обозвали вором, был ничто перед стыдом, что опять надрался и затащил Алину, - хотя, слава богу, ничего не было, - и мучительным стыдом перед Танюшкой, наблюдавшей все это, но, главное, ужасным стыдом пред богом, видевшим всю ложь его раскаяния и неизбывную мерзость его жизни.
С трудом подавив жажду поправиться пивом, он проглотил анальгин с аспирином и часа три слонялся из угла в угол, обдумывая, что было и чему быть. И чем больше думал, тем яснее становилось, что ничто не случайно, а Господь испытует правду его обращения и покаяния, и это лишь начало…
Разве в кошельке чьем-то дело? Пропажа назначена, понятно, той женщине. А вот случайно ли позвала она его, предложив место, чтоб потом напрасно, безобразно, грубо обвинить в краже? Разве не очевидна явная нацеленность этой напраслины в ее явной нелепости? А он? Разве он вел себя достойно? Разве понял, как давно уж пора понимать, что не вздорная баба вытряхивает его пакет и тычет в него пальцем, а бог указует на него ее рукой, говоря: люби врага твоего, благословляй проклинающего, благотвори ненавидящего?.. «Да, то только начало, - думал он. – А продолжение – вот оно: благотвори... Но как, если у человека украли деньги? Наверное, деньгами же?..»
Вывод был неожидан и странен. Но и непреложен. Сколько он может дать ей? Долларов двадцать-тридцать... откуда ж больше. Но как? Подойти к ней с этим невозможно: подумает, в самом деле украл, да совесть заела… Нет. Но можно через сестру. Хотя и та будет в сильном недоумении...
«Да о чем я думаю? – остановил он себя. – Если богу угодно, все получится, как надо». И как в случае с утерянными деньгами, он уже радовался, что обозван прилюдно вором, оплеван, унижен, и что так удобно помогает ему Господь исполнить заповедь...
Даже гадкое вчерашнее пьянство не казалось теперь случайным. Отказавшись от скоромной пищи, он не отказался еще от вина, оправдываясь тем, что вино – продукт растительный, и даже монахам не вовсе запрещено. Это была, понятно, уловка. Служить богу со стаканом в руке – кощунство. Бывало, что он «завязывал» и раньше, иногда даже на несколько лет. Но всегда случались обстоятельства, что отказаться нельзя было, и сухой закон отменялся. Средство прекратить все раз навсегда нашлось само собой – неожиданное, простое и безотказное. Встав на колени, он перекрестился, поцеловал Евангелие и прошептал:
- Боже! Никогда ни под каким видом – ни капли... Никогда и ни под каким видом!
Он поднялся с удивленной улыбкой, чувствуя, как великая тяжесть свалилась с плеч. Как он не знал этого раньше? Он мог не сдержать слова, данного себе, жене, друзьям. Но обет богу был свят, нерушим, и он твердо знал, что с вином покончено навсегда. Все вопросы новой, чистой жизни решались, оказывается, исключительно просто: надо лишь пренебречь человеческими обычаями, мнением людей и во всем поступать по закону бога.
Оставался еще стыд перед девочкой Таней, но тут уж ничего нельзя было поделать. «Так и надо!.. – бормотал он, шастая бесцельно по узкой тесной комнатке. – Так и надо! Терпи, дурак несчастный…»
Но невольно все посматривал в окно, не покажется ли Танюша, чтобы дать как-нибудь понять, что не совсем он еще погряз, и не для того была тут Алина, и не конченный он уже подонок... Легкий ветерок гулял по весенней улице, шевеля светлую зелень, и белый от цветущих вишен палисадник дышал в окно ароматной утренней свежестью.