АЛЬФА И ОМЕГА
VI
Подав Лене чашку кофе с молоком, Ланин, прислонясь к двери, поглядывал с минуту на сидевшую в постели непричесанную, раздобревшую, все еще красивую жену, неотрывно поглощавшую вместе с кофе экранные новости.
- А не поджарить ли картошечки? – осведомился он раздумчиво.
- Пожарь… - повела она с улыбкой серым глазом.
Он любил иногда покухарничать, и теперь, оберегая ее от лишней работы, сам готовил нередко завтрак и ужин. Он вернулся на кухню и достал пакет с картошкой.
Ожидание ребенка радовало его. Возможно, им хватило б и Мишутки, но как не не родить свое дитя, если ничто тому не мешает? И хотя это новые заботы и новые узы, которые еще сильнее свяжут его, изменить ничего было нельзя. И как прикованный к веслам галерник только машет руками и гребет, так и он махал и греб в своей семейной лодке, не рассуждая, хорошо это или плохо, куда и зачем плывет.
Обрезая кожуру, он вспомнил, как сравнил когда-то людей с картошкой. Перебирая в два ведра мелкие и крупные клубни, он всегда затруднялся со средними, которые легко бросить в то и в другое. Но сколь же различна перспектива! Одни будут съедены, другим позволят расти дальше. Не так ли и люди? Различие между высокими и низкими явно. Но от какой мелочи зависят пути средних, постоянно колеблющихся между добром и злом! И как важен, при такой шаткости, правильный выбор!
Ланин сам иногда удивлялся своей склонности к простым сравнениям, желанию объяснить сложные вещи буквально «на пальцах». Ему захотелось похвалиться этим перед Леной. Чтоб не слишком уж задаваться, начать... ну, хотя бы с Пришвина. Ты читала, мол, «Весну света», «Незабудки»? Как замечательно переходит он от природы к человеку, к смыслу жизни… Можно взять даже томик и прочесть - он сверху там, в левом шкафу... Ланин представил свои книжные шкафы с русской и зарубежной классикой, философской в том числе, и подумал со вздохом, что все это богатство пропадет: прочтет ли кто-нибудь еще эти книги? Разве Мишутка… «Мишель...» - улыбнулся он имени, данному в честь Лермонтова тещей, преподававшей литературу. «Словесница... – вспомнил он с усмешкой повторяемое ею, как девиз: «В начале было слово». – Вот несчастные… - думал он с грустной иронией, – слышали звон... и вот звонят, звонят… А что за «слово» и в каком «начале», понятия нет. Как попугаи...» За Лермонтовым пришли светлые слова его «Молитвы»: «И верится, и плачется, и так легко, легко...» Но все наизусть не помнил и захотел взглянуть.
Поставив сковородку на газ, он прошел в зал и раздвинул стекла шкафа.
- А где, Лен, Лермонтова двухтомник?
- Мама, наверное, взяла.
«Словесница...» – пробормотал он с легкой досадой. Возможно, из-за этой иронии и соображений о «слове» и намерения сказать о картофельных семенах - получилось у него совсем другое.
- Ты помнишь это: вышел сеятель сеять? – спросил он, закрывая шкаф. – И что у дороги упало, а что на камень, что в терние... помнишь? И только упавшее в добрую землю дало плод. Слово – это тебе не ля-ля, не сотрясение воздухов! Это - семя, зародыш дела!
- Да меня ты что учишь? – улыбнулась удивленно Лена. – Я что – против? Тебе института уже мало?
- Но могу же я сказать? – улыбнулся, краснея, Ланин. Ему нужен был слушатель, чтобы «обкатывать», пробуя на доходчивость, свои мысли. – Притчу называют – о сеятеле. А она об этом вот – о взращивании на стебле дел колоса духа, о способности плодоносить… Дело же не в севе только: ходи да сей. Нет! Цель сева – плод! И вот сравни! С одной сторны – разнаряженные сеяльщики топчут бесплодные земли, а с другой – тучная нива, переросшая своего сеятеля. Там – брошенные напрасно семена, тут – щедрая нива на доброй земле… Есть разница? – смотрел он пристально на жену. – Убедил?
- Ты уже зациклился... - сказала она, чуть морщась и не отвечая прямо. – Ну, зачем тебе в птичник этот лезть, гусей дразнить?
- И мысли нет! – отмел он решительно. – Речь о духовно-энергетической природе человека. Я виноват разве, что это совпало с Евангелием?
- Ну, так скажи это по-своему, зачем тебе притчи и Евангелие? Это их церковные дела, и оставь...
- И ты туда ж! – воскликнул в сердцах Ланин. – Да не касаюсь я церкви! Кто был между Христом и народом, когда он ходил по земле? Никого! Кто имеет уши слышать, да слышит! Кто может вместить, да вместит! И это все! И как тогда, Христос и сегодня обращается через Евангелие ко всем… и ко мне лично. И вот я услышал! Так в чем дело?
- В том, что, будь ты тысячу раз прав, но если…
- Да пусть не тысячу, а хотя бы раз прав - уже замечательно! И если ради духовности - истинной духовности! - я обращаюсь к авторитету Христа, для того и пришедшего на землю, чтоб низвесть огонь духа, то кто может этому помешать? Даже ты, как ни отговаривай, тут бессильна!..
- Ах, ты вечно перевернешь! – обиделась Лена. – Я смотрю с позиции обычного человека, твоего ж студента. Если он мудрости ищет, то читает философов, если веры - идет в церковь. А у тебя что? Ты думаешь, что соединишь, синтез какой-то сделаешь, да?.. А получится ни то, ни другое! Для верующих заумно, для умных нудно… Ты просто потеряешь аудиторию, вот я о чем!
Ланин, поджав губы, смотрел в телевизор.
- Лен, - сказал он. – Я же не учу тебя писать твои статьи? Не учу. И ты не вмешивайся.
- Это я-то вмешиваюсь? – всплеснула она руками. – Да не ты ли сейчас прибежал со своей притчей? И час тут выступаешь, не даешь посмотреть... Вон картошка сгорела!..
- Ох! – встрепенулся Ланин, учуяв запах горелого, и, бросив жене с улыбкой: «Один – ноль!» – кинулся на кухню.
Выбросив, а частью выбрав и съев подгорелую картошку, он скрылся пристыженно в свою комнату. Там, раскрыв толстую красную папку, он углубился в записки, задумываясь и покусывая ручку. Скрипнувшая тихо дверь и осторожное шлепанье босых ножек за спиной отвлекли его. Оглянувшись, он встретился с хитрыми радостными глазенками подкравшегося Мишутки.
- Га! – крикнул тот, подпрыгнув и пугая Ланина.
- Га-га! – отпрянул он, в смятении вскакивая, и схватил напавшего.
Повозившись, они сделались, в конце концов, паровозом, в котором Мишутка был трубой и гудел, а Ланин – тендером с колесами и вез, и, сильно топоча, шибко поехали в спальню – одеваться.
Шел меж тем девятый час, и Ланин, спохватившись, стал быстро собираться.
- Не уходи... – стал просить, как всегда, Мишутка.
- Ну, как же, мальчишечка мой, - говорил Ланин, затягивая галстук. – Мне же надо…
- Не уходи-и-и... – ныл мальчишечка, крепко уцепившись Ланину в ногу.
- Ты не так, - поправлял Ланин. – Это петь надо. Не уходи, побудь со мною!.. – красиво, с ослепительной улыбкой пропел он. – Давай-ка вместе! Не уходи, побудь со мною!
Мишутка, смеясь, пробовал, но у него получалось: «побудь ся мою». Мама, стоя в дверях, качала головой и улыбалась.
- Мишенька, не ся мою, а со мною, - стала она учить и, подняв сына, к большому удовольствию, на руки, еще лучше, чем Игорь, пропела: - Не уходи, побудь со мною!.. Я так давно тебя люблю!..
Подпевая за ней, мальчик забыл удерживать Ланина, и тот, торопливо поцеловав обоих, умыкнул. И дорогой, внутренне улыбаясь, все повторял про себя с умилением: «Побудь ся мою... Ся мою... Ах ты, медвежоночек мой...»
Занятия уже закончились, шла сессия, в институт он являлся скорее формально и частенько, отметясь и помаячив на глазах у начальства, уходил по своим делам. Иногда заглядывал в мастерскую к Волхову, тот с удовольствием отставлял свои холсты, и они всласть болтали, попивая на открытой веранде жидкий чай.
День был жаркий, безветренный, яркий, солнце скрывалось порой за сияющими легкими облаками, бросая оттуда косые расходящиеся лучи, и в эти минуты сильней становился аромат цветов, сочные гроздья сирени на свежей темной зелени казались еще тяжелее, а кудрявая пена цветущих вишен вскипала от внезапного дуновения, осыпая крыльцо и подоконник белыми лепестками. Волхов сложил большой белый зонт и легкими торопливыми касаниями, откинув голову и щуря глаз, наносил длинной кистью последние мазки на этюд с сиренью. Таня, прислонясь сбоку к стене, смотрела на его работу, и удивление сменялось восхищением на ее рдевшем от солнца лице. Волхов давно оправдался перед нею за свой непрезентабельный давешний вид и Алину и чувствовал себя легко и непринужденно. Впрочем, доверие ее к нему было так велико, что, казалось, ничто не могли его поколебать.
- Игорь Павлович к вам... - вдруг сказала она негромко. Звякнула щеколда.
- Работать в такую жару? – стыдил, идя от калитки, Ланин. – Бросай, и немедленно!
- А я уже! – Волхов снял картон и складывал с улыбкой этюдник.
- Ты выбираешься когда-нибудь из этой норы? Идем прогуляемся, такая погода!
- Выбираюсь… В Москве вот был на днях.
Волхов быстро переоделся, и, выйдя на зеленую улочку, они двинулись неспешно в сторону пруда. Волхов рассказал о своей поездке, закончившейся так безобразно.
- Да ты самоедством занимаешься… - укорил его Ланин.
- Нисколько. И что меня, знаешь, удивляет... Никакое животное не может стать ниже себя. А человек, если опускается, то хуже скота... Почему так?
- Животное – это инстинкт, и выхода за эти рамки нет… А человек свободен от такой замкнутости. Но если слаб и уступает животному гомо, энергетическая спираль его свертывается - и вот: вместо беспредельности духа – беспредел животности. Потому двуногие скоты и хуже четвероногих…
Волхов, сорвав березовую веточку, облупил кору и закручивал спиральками ее белые концы.
- Когда-то, помню, - улыбнулся Ланин, - ломали так вот березки на Троицу и окна обтыкали…
- Да... Ну, ладно, положим, - продолжал, думая свое, Волхов. – А как же тогда духи злобы, демоны? Они ж вроде не материальные?
- Да тот же механизм! Демоны – деградировавшие и переродившиеся души. Да тебе зачем?
- Ладно, ты вот что… - неожиданно перевел на другое Волхов. – Приходи-ка в следующую субботу. Только не сюда, а домой ко мне. Придешь?
- А что такое?
- Да посидим, чайку попьем. День рождения у одного типа…