Крысолов
ПОВЕРГАЯ ИДОЛОВ
Рома. Наследие Святого Петра – Ви́енна. Франция
October, indiction secundus, MCXCIX A.D. – Januarius, indiction tertius, MCC A.D.
Моему духовному отцу и господину, Иннокентию, милостью Божией Великому Понтифексу, меньшая из его дочерей, Ингеборга, королева Франции – увы, лишь по титулу, – к ногам со всем смирением себя повергает.
В духе смирения и с сердцем сокрушённым много раз сообщала я предшественнику твоему о страданиях своих, и лично, и через слуг моих. И так как, заключённая в скорби своей, я усердно несу кару Господню, то я буду повторять и тебе, Святейший Отец, о всех годах горечи души моей, в которой я пребываю вечно.
Итак, вот уже шесть лет прошло с тех пор, как Пилипп, славный король франков, женился на мне и, как того естественный порядок вещей требует, долг супружеский мне отдал. Но затем, по наущению дьявольскому и по убеждению некоторых князей злонамеренных, он соблазнил дочь Бертольда, герцога Меранумского, представил её свету и, словно с женой законной, с нею живёт. Меня же он в монастырь Святого Каллиста в Цизониуме заключить приказал, где я ныне живу вне закона, так, что не смею и не могу глаза к небу поднять. Более того, он не утверждает ни родства кровного, ни каких-либо иных изъянов моих, ни иной какой причины, из-за которых я от него отделена. Мой супруг Пилипп, славный король франков, оставил меня, хотя и не нашёл во мне ничего, что мог бы осудить, кроме того, что он со злостью великой на наковальне лжи сковал. Я скорблю и не могу не скорбеть, ибо с печалью ем хлеб и вынуждена питьё моё со слезами смешивать, и не только за себя, но и за короля, который, веру христианскую позоря, пример нечестия всем в королевстве своём подаёт. Однако я, надежды на исцеление короля от его временного – я надеюсь! – безумия не теряя, остаюсь верной тому, с кем пред Богом обвенчана, и храню в душе своей образ законного супруга моего, как пучок мирры между грудей моих.
Посему обращаюсь к тебе, Святейший, желая через тебя, Наместника Христа, лекарство от печалей моих получить. Ведь ты, воистину, по благодати Божией, являешься преемником Петра, соратником Паула, горой, на вершине гор поставленной, к которой взоры все должны быть обращены, утешением угнетённых, прибежищем страждущих. О, Святейший Отец, если бы мне дано было обнять и омочить слезами ноги твои, волосы себе выдирая, дабы выразить тоску души моей более сильно действием, нежели письмом! Спаси же меня, Отче праведный, от беснующихся, спаси меня от ненавидящих меня, от тёмных вод за мною идущих! Муж мой, Пилипп, славный король франков, не только во мне жены своей не видит, но и, молодость мою одиночеством тюрьмы отягчить желая, не перестаёт упрёками и клеветой меня раздражать, дабы я, к несчастию моему, согласилась с ним и против прав брачных и закона гармонии Христовой пошла. Ты должен знать, Святой Отец, что в заточении у меня нет утешения, и от невзгод бесчисленных и невыносимых я тяжко страдаю; ибо посещать меня никто не осмеливается, и я не могу услышать из чьих-либо уст слово Божье, дабы спасти душу мою, и у меня нет возможности исповедаться священнику; редко я слышу мессу, другие же службы – никогда. Более того, ни одному человеку или посланнику из моей родной страны приходить ко мне или говорить со мной, доставлять мне письма или брать их от меня не разрешается. Моя пища порой очень скудна; я ежедневно вкушаю хлеб скорби и питьё страданий, но ничего целебного для нужд человеческой слабости. Я не могу ни с кем посоветоваться о здоровье тела моего или сделать то, что было бы хорошо для меня. Мне не дозволено ходить в баню; мне нельзя пускать кровь, ежели к тому надобность возникнет; я боюсь, что у меня разовьются серьёзные недуги. Нет никакой одежды, такой, что королеве бы подобала. Несчастие моё высшей точки в том достигает, что совершенно низменные люди, которые по воле королевской со мной разговаривают, слов добрых никогда мне не говорят, но лишь речами грубыми и оскорбительными меня огорчают, хотя я слышала и знаю, что, когда они от меня уходят, они мне сочувствуют. Но они утешения никакого мне не дают и всегда оставаться печальной меня заставляют. Я закрыта в узилище и покинуть его не могу.
Что еще? Я уже не в силах несчастия свои преодолевать, ведь мне отказывают в том, в чём ни одному христианину не должно отказывать, и со мной делают то, что ни с одним человеком, даже с убогим самым, не должно делать, мне тяжело жить, я не знаю, что мне делать, и я обращаю взор свой к тебе, Святейший Отец, дабы не погибнуть. В особенности же я не о теле, но о душе моей говорю. Ибо с тех пор, как я и так ежедневно умираю, дабы законы супружества нерушимыми сохранить, как сладко, как радостно, как прекрасно было бы, если бы смерть телесная пришла ко мне – несчастной, опустошённой, бесправной и всеми отвергнутой, – с её помощью я стольких опасностей смертельных для души моей избежать смогла бы! Воистину, я страдаю со всех сторон – ибо поступить против Бога для меня смерти подобно, если же я этого не сделаю, то не избежать мне кары моих гонителей, посему я ищу утешения у тебя, Отец Утешений. Уповаю ещё и в том на тебя, Святейший, что ежели, в слабости моей женской угрозами и страхами принуждённая, я всё же против законов брака что-либо совершу, то это не повредит названному браку, ибо никогда тобой не будет принято, и что ты, милостивый Отец, и в этом случае избавить меня от этого несчастья позаботишься, руку сильную свою мне протянув. Так, чтобы, ежели муж мой Пилипп, славный король франков, обманом дьявольским обманутый, из-за брака упомянутого против меня действовать попытается, ты, Святой Отец, о том бы позаботился, чтобы вернуть меня к свободе моей прежней и к родственникам моим, где я заявить о своей воле свободно смогла бы. И если бы я призналась в том, что меня побудил сказать то, что я сказала, лишь один только страх, ты бы меня от этого обязательства милостью своей апостольской освободить соизволил. Действуй же, Святой Отец, чтобы я утешение твоё почувствовала, и не отнимай у меня справедливости, которую ты всем являешь, дабы на Страшном суде ты от всемогущего Господа нашего награду подобающую получить был достоин.
Желаю тебе здравствовать, Святой Отец.
Иннокентий отложил письмо и, поднявшись из-за стола, принялся медленно, заложив руки за спину, прохаживаться по кабинету. День нынче выдался по-летнему тёплый, но ветреный. Ветер был где-то там, на улице, снаружи, вовне. Он шумел кронами деревьев, скрипел дверьми, громко гремел на крыше плохо закреплённой черепицей. Но даже сюда, в расположенные по внутренней стороне дворца папские покои, через узкое подпотолочное окно то и дело залетали его слабые, замирающие, но всё ещё живые порывы. Иннокентий остановился под окном и, покачиваясь с пятки на носок, некоторое время наблюдал за быстро плывущими в пронзительной небесной голубизне лёгкими пушистыми облачками. Из-за окна, из невидимого отсюда дворцового сада, вместе с шелестом деревьев доносилось разноголосое щебетание птиц. Папе было приятно и это щебетание, и этот шелест, и нежные – словно лёгкими прохладными пальцами – прикосновения ветра к щекам. Болезнь, столько времени изнурявшая его, окончательно сдалась, отступила; тело, ещё недавно столь отвратительно непослушное, чужое, грузным недужным бременем отягчавшее душу, вновь налилось силой, окрепло и теперь торопливо впитывало в себя все причитающиеся ему плотские радости и удовольствия: радость крепкого сна, вкусной еды, удовольствие от вот этого вот, свежего, пахнущего осенними цветами и горячей хвоей пиний, вольно летящего ветра. Радость свободного дыхания. Радость жизни...
– Эй! Ко́зимо! – раздалось вдруг с улицы. – Долго я тебя ждать буду?! Где корзины?!
– Я уже все яйца себе свихнул с этими твоими корзинами! – ответил отдалённый сиплый голос. – Не поспеваю я их таскать! Иди, если тебе надо, сам бери! Сколько унесёшь!
– Поговори мне, каналья! Лентяй! Доложу вот майордому – сразу по-другому запоёшь! Тащи корзины, тебе говорят!..
Иннокентий поморщился и отошёл от окна. Какое-то время он стоял посреди комнаты, пытаясь собраться с мыслями, потом вернулся к столу и, наклонившись, с натугой выдвинул самый нижний ящик, доверху набитый бумагами и разновеликими пергаментными свитками. Покопавшись, он извлёк из этого канцелярского беспорядка письмо, с которого свисало не менее двух десятков разнообразных восковых печатей, и, снова усевшись за стол, развернул перед собой уже изрядно зачитанный лист.
Святейшему во Христе папе Иннокентию Божьей милостью Святой Романской церкви Великому Понтифексу.
Извещаем тебя о том, что ныне собрание великое князей и прелатов от всех земель германских едино и согласно постановило, что Пилипп, Божьим соизволением король, Август, нами законно выбранный и Святой Церковью коронованный, единственным пред Богом и народом королём германским остаётся, всю власть, все права, все титулы и земли, и прочие владения в своём праве законном наследующим и, следовательно, свои притязания на правление имперское в полной мере оправдывающим.
Ты же, ведомый то ли незнанием, то ли умыслом тайным, продолжаешь упорствовать и короля, на царство имперское законно избранного, короновать отказываешься, к тому поводы пустые и нелепые выискивая и на обстоятельства зряшные ссылаясь. Более того, ты, о выборе, совершённом нами, зная, упорствовать продолжаешь и Отто, герцога Аквитанского, незаконно на королевскую власть притязающего, с Пилиппом, королём германским, Августом, Божьим соизволением на царство помазанным, вровень ставить. Знай же, что вмешательство твоё в дело избрания короля германского противно Богу, поскольку лишь раздор и вражду между князьями и прелатами германскими сеет и в умы всех добрых христиан в землях германских и прочих неуверенность вселяет. Посему отныне запрещаем тебе прямо или косвенно на выбор наш законный влиять, поскольку твоё есть право от Бога душами править и законы церковные исправлять, наше же право исполнять законы, людьми к исполнению положенными, к каковым, без сомнения, относится и закон, по которому мы короля и императора нашего выбираем. Не можешь ты посему отныне и впредь ни объявлять наш выбор законным либо незаконным, ни указывать нам, кого нам надлежит либо не надлежит избирать, ни каким другим способом влиять на то, на что тебе влиять Господом нашим прав не отпущено.
Также шлём тебе в том упрёк, что ты, опять же, положенное тебе от Бога превышая, интересы и права Священной Романской империи в землях италийских ущемлять продолжаешь, их правителей законных, наместников императора романского, бесправно и беспричинно с их мест изгоняя, владения их, земли их, а также имущество разное у них отбирая и вассалов их, а равно прочих подданых, в нарушение клятв, ими данных, в услужение новым, тобою поставленным, правителям переходить заставляя. Таковое положение дел есть противоречащее закону и противное Богу и далее терпеть его мы не намерены. Упреждаем тебя, что, ежели ты не прекратишь свои набеги злонравные на земли, законным образом короне имперской принадлежащие, равно как и не вернёшь отобранное их владельцам законным, мы будем с тобой отнюдь не словами письма, но речами оружья нашего грозного говорить.
Также упреждаем тебя, что, ежели ты наш законный выбор не примешь и впредь от единственного данного тебе от Бога права – короновать короля германского на трон имперский – уклоняться будешь, мы, негодования исполненные, но послушные Богу, во главе с Пилиппом, Божьим соизволением королём нашим, Августом, сами в Рому придём, как уже было однажды при правлении светлой памяти короля Генрика, императора романского, дабы ты уже не смог уклониться от того, что тебе исполнить надлежит.
Прочти и прими.
Мы, нижеподписавшиеся:
Далее шло длинное перечисление германских дуксов и прелатов, составивших письмо, с их собственноручными – то простыми, в один взмах, то вычурно витиеватыми – подписями. Герцоги, графы и маркграфы, четыре митрополита, полтора десятка епископов, три аббата. Открывал этот длинный список угловатый росчерк «Божьей милостью короля Германии Пилиппа, Августа, герцога Суэбского».
Внизу листа значилась дата:
Дано в Спире, V Календы Июня, второй индиктион, год Воплощения Христова MCXCIX.
Не отрывая взгляд от письма, папа протянул руку и, нащупав на столе изящный серебряный колокольчик, коротко позвонил.
На пороге возник слуга.
– Чего изволите, ваше святейшество?
– Вот что, Юлий... – задумчиво, не глядя на вошедшего, произнёс папа.
– Я – Манфред, ваше святейшество.
Иннокентий рассеянно глянул на слугу.
– Да, Манфред... Вот что, позови-ка мне Хугулино... Кардинала Хугулино, – поправился он.
– Слушаюсь, ваше святейшество.
Вот ведь, никак не привыкну, – укорил себя понтифекс, – без малого год, как Хугулино в кардиналах ходит, а я всё по-старому с ним... Ну так ведь и перемен же никаких! Как работал секретарём, так и работает. Как приходил каждое утро с докладом, так и приходит. Даже положенный ему теперь по статусу алый пояс надевает лишь по случаю: на консисториумы да на праздничные литургии. Есть, конечно, ещё кардинальское кольцо – его он носит, не снимая, и очень им дорожит. Но так ведь кольцо – поди ты его ещё разгляди!.. Да, засиделся, пожалуй, Хугулино в секретарях. Пора ему уже, как говорится, и в самостоятельное плавание. Не вечно же ему мою сиську сосать. Птенец уже, можно сказать, оперился. И мыслит дельно, и характером окреп, так что пора ему из гнезда вылетать... Трудновато мне, конечно, без него попервоначалу будет, привык я к нему, сильно привык, третьей рукой он моей практически стал, ну да ничего, умелый секретарь – это хорошо, но верный кардинал, такой, чтоб положиться можно было, чтоб любую тайну можно было доверить, любое дело самое ответственное поручить – это намного лучше. И, безусловно, полезней...
– Вызывали, святой отец?
– Да, Хугулино. Проходи, садись... Скажи, Хугулино, а как там у нас поживает брат Теоде́рик? Чем живёт, что делает?
Хугулино кивнул – мол, понял вопрос.
– Брат Теодерик, святой отец, живёт скромно, по-монашески. Из кельи практически не выходит: лишь на литургии, в трапезную да в библиотеку иногда...
– Постой-постой! – Иннокентий поднял ладонь. – Какая келья? Разве он не в «Наво́не» остановился?
– Совершенно точно, святой отец. Но в гостинице брат Теодерик прожил всего два дня. Потом попросился в монастырь. Сказал, что хочет в святые стены. Я не стал противиться – разрешил ему перебраться сюда, в Латеран. Келью ему определили, поставили на кошт. Стало быть, и наблюдение с него я приказал снять, раз такое дело. Приору только сказал, чтоб за ним приглядывал. И, разумеется, докладывал, если что. Да только и докладывать-то не о чем – тихо живёт... Я не стал беспокоить вас по столь пустяковому поводу, святой отец, сам всё решил. Да вы к тому же болели в это время – не хотел вас лишний раз беспокоить.
Да, птенец подрос, – с удовлетворением отметил про себя Иннокентий, – вот и решения самостоятельно принимает, не бежит по каждому пустяку за советом. Нет, пора, пора выпускать его в свет...
– Так ты говоришь, в библиотеку ходит?
– Точно так, святой отец. Ходит, книги берёт. По ночам свет в келье горит – стало быть, читает.
– И что за книги его интересуют?
– Всё больше богословские... Святого Бернарда Кларевалленского брал, Ауре́лия Авгу́стина... «О знаменитых мужах» Сопро́ния Хиерони́ма. Да! Вашу книгу брал.
– «Об убогости человека»?
– Да, её.
– Вот, значит, как?! – поднял бровь Иннокентий. – Очень интересно!.. И что же, ни с кем не встречался?
– А с кем же ему встречаться в монастыре? – искренне удивился Хугулино. – Он и с братией-то практически ни с кем не общается, затворником живёт.
– А в гостинице? Когда в гостинице жил, куда ходил, с кем виделся?
– Никуда не ходил, святой отец. Даже трапезничал там же... И к нему никто не приходил.
Иннокентий побарабанил пальцами по столу.
– Ну что ж, выходит, я ошибался, зря на него грешил... Вот что, пригласи-ка его к завтрашнему обеду, погляжу вблизи, что это за гусь. Много я о нём слышал, пора и поближе познакомиться. Тем более, он и сам на аудиенцию просится.
– Хорошо, святой отец, я ему скажу... Что-нибудь ещё?
– Ещё?.. – понтифекс откинулся на спинку стула и, сцепив пальцы на животе, пристально, изучающе оглядел секретаря. – Ещё... Ещё вот что. Скажи-ка мне, Хугулино, ты бывал когда-нибудь на Сицилии?..