Крысолов

   Брат Теодерик был высок и статен. Просторная светло-серая ряса, подпоясанная обычной льняной верёвкой, несмотря на всю свою мешковатость, не могла скрыть ширину и атлетическую мощь монашеских плеч. Он был фактически ровесником Иннокентия, но рубленное глубокими морщинами широкоскулое загорелое лицо и совершенно седые волосы сильно старили его, добавляя облику цистерцианца лет, пожалуй, десять, а то и все двадцать. И лишь родниковой чистоты голубые глаза смотрели ясно и молодо, хотя и несколько настороженно.

   – Святой отец... – Теодерик приблизился и, преклонив колено, поцеловал епископский перстень на руке понтифекса.

   – Рад видеть вас, брат Теодерик, – папа, благословив монаха, указал на ложе возле накрытого стола. – Прошу вас отобедать со мной.

   – Почту за честь, ваше святейшество.

   Но, прежде чем занять место за столом, гость повернулся к висящему на стене распятию, молитвенно сложил на груди руки и, прикрыв глаза, тихо забормотал:

   – Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь. Благослови, Господи, нас и дары Твои, которые по Твоим щедротам мы будем ныне вкушать, молитвами Пречистой Твоей Матери и всех святых Твоих...

   Папа, за полтора года дворцовой жизни уже успевший отвыкнуть от этого, некогда и для него обязательного ритуала, вынужден был последовать примеру монаха.

   Наконец они расположились. Понтифекс подал знак слугам.

   – Вина?

   – Из ваших рук не откажусь, святой отец... М-м... Прекрасный букет. Их Кампании?

   – Нет. Местное. Из А́филы. Есть тут такая деревенька в горах, на восток от Ромы. Там при монастыре Святой Схола́стики очень приличные виноградники. Это мне оттуда прислали. Сорт «це́зане». Прошлогоднее.

   – Очень, очень недурно!

   – Да, удачный год выдался, много солнца... Манфред, что у нас сегодня?

   – С позволения вашего святейшества, фазан с беконом и каперсами и баранья нога.

   – Отлично! Как вы относитесь к бараньей ноге, брат Теодерик?

   – Под такое вино, святой отец, чья угодно нога пойдёт замечательно! Даже своя собственная.

   Иннокентий рассмеялся. Некоторое напряжение, повисшее было над столом в начале беседы, незаметно улетучилось.

   – А я ведь практически ничего не знаю о том, что нынче происходит в Ливонии, брат Теодерик, – сказал папа, отставляя в сторону кубок с вином и берясь за нож, воткнутый в ароматно парящую баранью мякоть. – Будьте любезны, просветите меня. Я полагаю, трудно найти человека, знающего о ливонских делах больше вашего. Вы ведь, насколько мне известно, начинали там ещё с блаженной памяти епископом Ма́йнардом?

   – Точно так, святой отец. Я присоединился к епископу ещё в восемьдесят шестом... М-да... Тринадцать лет уже прошло. Даже не верится... – монах покачал головой и тоже, отставив кубок, потянул к себе тарелку с мясом. – Если говорить коротко, святой отец, то в Ливонии всё плохо.

   – Вот как? – поднял бровь Иннокентий. – И насколько плохо?

   – Хуже не бывает... – Теодерик отправил в рот изрядный кусок баранины и принялся задумчиво жевать – папа успел заметить ровный ряд и безупречную белизну зубов цистерцианца; сам Иннокентий, регулярно мающийся зубными болями, жевал мясо осторожно, лишь одной стороной – на другой у него давно уже не хватало нескольких зубов. – По сути, святой отец, мы сейчас вернулись туда, откуда вышли: в Ливонии у нас нет ни церкви, ни клира, ни мирян. Полсотни поселенцев, запертые ливами в И́кскюле, боящиеся не то что проповедовать слово Божье, но даже выйти за пределы крепостной стены, – это всё, что нам осталось после тринадцати лет непрестанных трудов. Всё, за что заплачено десятками жизней христиан, в том числе и жизнями светлой памяти епископов Майнарда и Бе́ртольда! – он замолчал, отрешённо глядя перед собой и сокрушённо качая головой.

   – Расскажите, как погиб епископ Бертольд? – попросил папа.

   Теодерик ответил не сразу. Он взял со стола свой кубок, медленно отпил несколько глотков и, лишь вновь утвердив сосуд на столе, среди обилия серебряных блюд, поднял глаза на Иннокентия.

   – Он погиб как герой... Нет народа подлее, чем ливы! Подлее и вероломнее!.. – глаза монаха полыхнули гневом. – Отец Бертольд ведь поначалу хотел решить дело миром. Он, как и присной памяти епископ Майнхард, полагал, что слово Господне, стоит лишь приложить немного старания и терпения, сделает из любого язычника агнца Божьего. Я и сам так думал поначалу, – он усмехнулся. – Молодой был. Глупый. Это я уже теперь понял, что ливов надо ломать через колено! Слово Божье им надо вбивать в голову кулаком! На спинах калёным железом выжигать!.. – монах посопел носом. – Всё началось в Хольме. Епископ приплыл туда, чтоб освятить кладбище. А ливы, которые поначалу перед ним чуть ли не по земле стелились, всё старались задобрить да ублажить, они дождались, пока он зайдёт в часовню, заперли его там и подожгли! Благо, часовня ещё совсем новая была – сырые брёвна гореть не захотели. Однако ж отец Бертольд дыма наглотался, чуть живой через подпол выбрался. Иные бы успокоились на том – не вышло, значит, Господу оно не угодно – но только не ливы! Эти в ту же ночь – отец Бертольд ещё в себя прийти не успел – они на него капкан поставили, ровно на зверя дикого, они такие на медведей ставят: дерево к земле пригнут, верёвку к вершине привяжут, а петлю в траве спрячут – и сидят сами в засаде, ждут. Отца Бертольда Господь и на этот раз уберёг, а вот служка его в тот капкан как раз и угодил – за водой к роднику пошёл, ну и... – Теодерик безнадёжно махнул рукой. – В общем, епископу бежать пришлось. Ночью, тайно, как вору... Это в позапрошлом году было. А в прошлом году, летом, отец Бертольд приплыл в Ливонию уже во главе войска. Больше тысячи человек с собой привёл. Одних только рыцарей с полсотни. Вот тут-то ливы и всполошились! Поняли, что шутки кончились. Но, по своему обыкновению, вновь хитрить да юлить начали. Гонцов прислали, спрашивают, мол, чем прогневили досточтимого пастыря. Словно это не они его прошлым летом в часовне сжечь пытались. Отец Бертольд им и говорит: «Пришёл я к вам с войском, поскольку добрых дел вы не понимаете, к слову Божьему глухи и, словно псы на блевотину, всё от истинной веры к своим гнусным идолам возвращаетесь». А ливы кланяются ему и говорят: «Ну, эту причину мы устраним. Ты только войско отпусти. А сам проповедуй, сколько пожелаешь. Всех, кто вашу веру уже принял, понуждай к её соблюдению как хочешь, по своему усмотрению. Ну а прочих привлекай к вере речами, но никак не мечом». Ну, договорились о перемирии и даже копьями, по обыкновению, обменялись. Войско епископа лагерем встало – возле устья Ду́ины, на правом берегу, там удобное место есть. Пока епископ с людьми лагерь обустраивали, ливы войско собирали – им перемирие лишь для того и нужно было. Впрочем, отец Бертольд всё это видел и понимал – он подлую ливонскую натуру на тот момент уже хорошо изучил. А когда ливы убили нескольких фуражиров, что опрометчиво от лагеря отдалились, епископ и вовсе им обратно копьё отослал. Стало ясно, что теперь дело миром уже точно не закончится. В восьмой день до августовских календ всё и произошло... – Теодерик замолчал, взгляд его, направленный куда-то мимо понтифекса, застыл, остановился. Иннокентий терпеливо ждал, медленно жуя мясо. Наконец монах вынырнул из своих воспоминаний. – Ливы подошли к лагерному валу на рассвете. Подошли, но нападать не решались. Лишь, по своему обыкновению, кричали издали, бранились да изредка пускали стрелы через вал. К полудню Ве́нно Ро́рбахскому, что командовал рыцарями, это всё надоело, и он вывел войско в поле. Всё очень быстро произошло. Битвы как таковой и не было. Едва рыцари поскакали на ливов, те бросились бежать. Трусливые твари! Всё бы и закончилось так, но тут случилось несчастье – лошадь епископа понесла...

   – Так он что, вышел вместе с войском?! – изумился понтифекс. – Зачем?!

   Теодерик развёл руками.

   – Таков уж отец Бертольд. Он не пожелал отсиживаться за рыцарскими спинами... Да, к тому же, вероятно, у него с ливами были свои счёты... – монах помолчал. – Лошадь принесла епископа прямо в гущу бегущих ливов. Тут-то всё и случилось. Эти твари набросились на него, словно дикие звери. Никто из наших на помощь прийти не успел. Епископа проткнули копьём и в мгновенье ока изрубили чуть ли не на куски. Ведь на нём даже кольчуги не было!.. – цистерцианец скрипнул зубами и вновь замолчал; желваки на его скулах ходили ходуном. – Ливам мы, конечно, отомстили. К сентябрю по обоим берегам Дуины, от самого устья до Икскюля и ещё выше на два дня пути, не осталось ни одной ливонской деревни. Весь август мы жгли ливонские поля и вешали этих собак-язычников на деревьях. За смерть епископа эти твари получили сполна. Вот только отца Бертольда этим было не вернуть!.. – Теодерик наконец вспомнил о трапезе, он отхлебнул из своего кубка и принялся невнимательно ковырять ножом мясо. – Ливы вскоре запросили пощады. Старейшин своих прислали. Дары щедрые. И в первый день сентября в Хольме крестились свыше пятидесяти человек. А на следующий день в Икскюле – ещё около ста. А потом – ещё больше. Целыми деревнями в Икскюль приходили... Потом мы отправили по многим поселениям своих священников, и ливы согласились содержать их. Венно Рорбахский распорядился назначить на это по мере хлеба с каждого плуга. Ливы и полслова на это не сказали, согласились, не торгуясь. Да и где уж там после всего, что случилось, торговаться, – монах усмехнулся. – Битая собака тявкнуть не смеет... Ну, вроде к концу сентября всё успокоилось. Венно приказал готовиться к отплытию... На октябрьские ноны корабли ушли в Лю́беку. И что характерно!.. – Теодерик вновь скрипнул зубами и двинул кулаком по столу. – Паруса ещё не успели скрыться за горизонтом, глянь, а эти свиньи уже стоят по колено в реке и, обливаясь водой, кричат нам: «Эй, саксо́нцы, смотрите, мы своей водой вашу воду крещения смываем! Смотрите, как мы смываем вашу поганую веру! Идите и помешайте нам!» И смеются!.. Ну а потом опять началось. Зимой клириков всех из деревень повыгоняли, церкви разграбили и пожгли все до единой. Все, кто уцелел, укрылись в крепостях: в Икскюле и в Хольме. Урожай пропал, коней всех ливы угнали. А по весне, как раз на Великий пост, от ливов в Икскюль пришли гонцы и сказали, что дают нам месяц сроку, а кто из клириков до Пасхи в Ливонии останется, те пускай пеняют на себя – всех переловят и утопят в Дуине. В Икскюле на тот момент оставался один единственный корабль – купцы го́тландские зимовали. С ними и отплыли. За две недели до майских календ.

   На этот раз монах замолчал надолго. Папа, допил своё вино и сделал знак кравчему налить ещё – себе и цистерцианцу.

   – На место епископа Бертольда уже кого-то назначили?

   – Да, святой отец. Ещё в мае. Некоего Альбе́рта Буксхёведского. Это кафедральный магистр из Бре́мы. Племянник архиепископа Ха́ртвига.

   – Вот как!.. И как вы относитесь к этому назначению?

   Монах замялся.

   – Вы позволите говорить мне начистоту, святой отец?

   – Разумеется! – энергично кивнул Иннокентий. – Разумеется. Мне очень важно услышать именно ваше мнение, брат Теодерик! Ведь, повторюсь, вы сейчас знаете положение дел в Ливонии лучше кого бы то ни было.

   – Возможно... Но я, собственно, не об этом... – монах опустил глаза и какое-то время, нахмурившись, разглядывал рукоять серебряного ножа в своей руке. – Ваше святейшество! – он отложил нож и в упор, через стол, взглянул в лицо понтифексу. – Мне категорически не нравится это назначение! И мне категорически не нравится то, как мы делаем свои дела в Ливонии!

   – А именно? – папа перестал жевать и в свою очередь уставился на гостя.

   Монах опустил глаза и потёр пальцем переносицу.

   – Ваше святейшество! Мы уже тринадцать лет топчемся в Ливонии, ровно нищий бродяга перед входом в закусочную, и ещё три раза по тринадцать будем там топтаться без всякой пользы! Будем терять людей, пастырей, имущество, а толку от этого не будет никакого! Архиепископ Хартвиг послал меня к вам за новой буллой о крестовом походе. Я уже однажды привозил такую буллу, от папы Целестина. Большого толка от неё не было. И от новой буллы, если вы её дадите, тоже особого толку не будет.

   – Это почему же?

   – Видите ли, ваше святейшество, даже если все германские рыцари отправятся в крестовый поход на Ливонию и, пройдясь по обоим берегам Дуины огнём и мечом, приведут ливов в трепет и заставят их поголовно креститься, но сами после этого не останутся жить в Ливонии а, как оно уже повелось, вернутся по осени домой, оставив клир и поселенцев без надлежащей защиты, через полгода, максимум через год, ливы опять обратятся к своему поганому язычеству, а всех христианских проповедников, в лучшем случае, прогонят, а в худшем... – Теодерик кисло усмехнулся. – А в худшем, Бременскому митрополиту придётся назначать в Ливонию очередного епископа.

   Иннокентий со стуком поставил свой кубок на стол.

   – У вас есть какое-то конкретное предложение?

   – Есть, святой отец, – монах снова потёр переносицу. – В Ливонии необходимо основать рыцарский Орден. Что-нибудь по подобию Ордена храмовников в Святой Земле. Или, к примеру, того же Германского братства Святой Марии в Хиеросолиме, которое вы соизволили благословить минувшей зимой. Необходимо, чтобы на новых землях постоянно, а не от случая к случаю, находился мощный военный кулак, способный защитить как церковный клир, так и, в целом, всех поселенцев-христиан. Без этого, и я в этом убеждён, вся наша деятельность в Ливонии будет неминуемо обречена на провал.

   Понтифекс одобрительно посмотрел на цистерцианца.

   – Я думал об этом. Такое решение проблемы мне тоже кажется оптимальным. Но... меня в этом деле смущает один аспект...

   – Какой же?

   Иннокентий прищурился.

   – Я тоже буду говорить с вами начистоту, брат Теодерик. Мне тоже не нравится то, как обстоят дела в Ливонии. И особенно мне не нравится то, что пастырскими делами в Ливонии занимается не Святой Престол, а некий высокомудрый архиепископ, который утром подписывает письмо, требующее от меня – Патриарха Запада и Великого Понтифекса! – не совать свой нос в выборы германского короля, а вечером шлёт мне гонца с просьбой о помощи в организации нового крестового похода. Крестового похода на Ливонию. Вы не находите это странным, брат Теодерик?

   – Вы сейчас имеете в виду архиепископа Хартвига?

   – Да, его... И у меня есть очень серьёзные опасения, что то упорство, с которым архиепископ Хартвиг занимается Ливонией, направлено отнюдь не на продвижение в новые земли света христианской веры, не на обращение к истинному Богу дремучих язычников, а исключительно на укрепление материального благополучия самого архиепископа Хартвига... Об этом, кстати, говорит и последнее назначение. Надо же! Рукоположить ливонским епископом своего племянника! Обычного кафедрального магистра! Ну а что, весьма мудрый ход! Весьма! Ведь, с одной стороны, как-никак родственник – стало быть, в случае удачи денежки мимо семьи не проплывут. А с другой стороны, племянник это ведь не сын – ежели с ним что случится в Ливонии, как случилось с предыдущим епископом, беда небольшая. Верно? Следующего племянника пошлём...

   – Это вы верно заметили, святой отец, – усмехнулся Теодерик. – У этого Альберта то ли пятеро, то ли шестеро братьев. И, по крайней мере, уже трое вызвались плыть в Ливонию вместе с ним.

   – Ну вот и я об этом! – кивнул понтифекс. – Не один, так другой... Ливония, брат Теодерик, это ведь не просто кусок побережья. Прямо скажем, достаточно неприглядный и незавидный кусок. Ливония – это северные ворота на Восток! На Пско́вию и Новога́рдию, в бескрайние земли руссов. Это пушнина, жемчуг, это смола и воск!.. Да, кстати, а кому ливы платят дань?

   – Насколько мне известно, поло́тийскому князю Вольде́мару. Но, честно говоря, я за всё время в Ливонии ни разу ни людей княжеских не встречал, ни каких разговоров о нём от ливов не слышал... Впрочем, я ведь особо и не интересовался.

   – Вольдемар... Вольдемар Полотийский... – Иннокентий задумался. – Не ему ли приходилась сестрой почившая королева Софья, мать датского короля Ка́нута?

   – Не могу сказать, святой отец, – пожал плечами монах. – Я мало что знаю о родословной датской королевской семьи.

   – Ну ладно. Это мы уточним... – понтифекс вернулся к трапезе. – Но мы не договорили с вами о рыцарском Ордене, брат Теодерик. О ливонском рыцарском Ордене. Я, в целом, не против его создания... Но у меня есть одно непреложное условие.

   Цистерцианец отложил нож.

   – Да, святой отец?

   – Ливонский Орден должен напрямую подчиняться Святому Престолу.

   – То есть вы хотите сказать... лично вам, святой отец?

   Понтифекс выдержал паузу.

   – Да, брат Теодерик. Лично мне.

   Монах улыбнулся, но глаза его остались серьёзными.

   – Я – только «за», святой отец. Честно говоря, покровительство архиепископа Хартвига за эти годы мне изрядно надоело. Оно, с одной стороны, слишком навязчивое, а с другой... как показывает опыт, весьма зыбкое, ненадёжное. Я, например, предпочёл бы опереться на более крепкое плечо.

   – Ну что ж, – кивнул папа, – будем считать, что в этом вопросе мы с вами достигли понимания...  У вас уже есть какие-то конкретные идеи по поводу нового Ордена? Может, вы уже предпринимали какие-нибудь практические шаги?

   – Да, святой отец. Я говорил об этом с Венно Рорбахским. Он сказал, что при наличии папского благословения он готов привести в Ливонию не менее сотни рыцарей.

   Иннокентий задумчиво пригубил вина.

   – Я смотрю, вы вполне доверяете этому Венно?

   – Да, святой отец. Мы хорошо поладили с ним. Венно – храбрый рыцарь. И умелый. У него большой опыт. Ну и, к тому же, он человек слова.

   – Редкое качество по нынешним временам, – отметил понтифекс. – И, прямо скажем, похвальное качество... А скажите, как он относится к той ситуации двоевластия, что сложилась последнее время в германских землях? На чьей он стороне – на стороне Пилиппа Суэбского или на стороне Отто Брунсвиценского?

   Теодерик тоже потянулся за своим кубком.

   – Венно никогда не говорил об этом в открытую. Но он – северянин. Родом из Ка́сселы. Все его родственники – из северных земель, в основном – из Тюри́нгии, а там большинство поддерживает короля Отто. Кстати, именно поэтому епископ Бертольд не особо жаловал Венно. Что, впрочем, не мешало тому исправно нести службу.

   – Ну что ж, и это характеризует его с лучшей стороны... – папа жестом подозвал кравчего. – Манфред, где же обещанный фазан?

   Слуга переломился в поклоне.

   – Уже готов, ваше святейшество! Прикажете нести?

   – Неси, конечно! Может, хоть это блюдо порадует нашего гостя. А то, я смотрю, баранья нога его не особо вдохновила.

   – Нет, что вы!.. – монах смешался. – Я... Очень вкусно! Правда! Я просто... Я, святой отец, просто несколько не привык говорить и есть одновременно...

   Понтифекс рассмеялся.

   – Я пошутил, брат Теодерик. Я пошутил... Но скажу вам честно: баранья нога – это не лучшее блюдо моего повара. Почему-то оно ему не очень удаётся. Но вот фазан, запечённый в глине, – это совсем другое дело! Тут моему Ксенофо́носу, смею вас заверить, равных нет! И вы трижды правы, брат Теодерик, что не особо налегали на баранью ногу. А то бы на фазана у вас в желудке места уже не осталось.

   Монах отмахнулся.

   – Об этом можете не беспокоиться, святой отец. Мне уже давно не приходилось лежать за столь обильным столом, а прошедшую голодную зиму в Икскюле я вообще вспоминаю с содроганием. Так что запас, – он похлопал себя ладонью по животу, – запас ещё есть. И, смею вас заверить, немаленький!

   Папа снова рассмеялся.

   – Ну что ж, тогда прошу! – он сделал приглашающий жест. – Тащите к себе блюдо с фазаном. Не стесняйтесь! И возьмите вот этот соус. Он великолепно идёт к белому мясу... Пожалуй, хватит на сегодня говорить о делах. А то, боюсь, вы так и уйдёте отсюда голодным.

   – О, не беспокойтесь об этом, святой отец! Я уже не голоден, а после вашего фазана, боюсь, и вовсе не смогу подняться из-за стола... Но я хотел бы обсудить с вами ещё один вопрос. Это касается финансирования ливонского Ордена. Я опасаюсь, что ливы, которых мы обяжем церковной десятиной, могут попытаться столкнуть нас лбами со своим князем, Вольдемаром Полотийским, которому они платят дань.

   Иннокентий с хрустом разломил фазанье крылышко.

   – Я подумаю об этом, брат Теодерик. Полагаю, я смогу решить этот вопрос. У меня есть некоторые мысли по этому поводу... – он осторожно откусил горячее ароматное мясо и принялся медленно жевать. – Прелестно!.. Как всегда, восхитительно! Что скажете, брат Теодерик?.. И прошу вас, давайте всё-таки на время отложим деловые разговоры. Этот фазан стоит того, чтобы вкушать его молча... Манфред! Распорядись, чтоб нам подали мускатного...

 

   Иннокентий, епископ, слуга слуг Божьих, возлюбленному брату во Христе милостью Божьей королю Датскому и Венедскому Кануту привет и апостольское благословение.

<=                 =>