Крысолов
что этой крайней мерой мы заставим одуматься грешника, вернём на путь истинный заблудшего агнца. Мы ошиблись, миссери! Король Пилипп Август плевать хотел на решение Церковного собора! Король Пилипп Август плевать хотел на волю Святейшего Отца нашего Великого Понтифекса Иннокентия! На волю Преемника князя апостолов и Викария Христа! Более того, король Пилипп Август не только проигнорировал требование Церковного собора и папы нашего Иннокентия – отринув блуд, вернуться к своей законной жене Ингеборге. Нет! Он открыто, я бы сказал, вызывающе открыто продолжает жить в блуде с дочерью герцога Мера́нумского А́гнес, а законную жену свою Ингеборгу приказал изъять из монастыря Святого Каллиста и, словно последнего злодея и преступника, бросить в тюрьму замка Ста́мпиум... Миссери! Я собрал вас здесь не для того, чтобы искать способы решения проблемы. Искать лекарственное снадобье от той дурной болезни, которая поразила короля Пилиппа. Лекарство уже есть. Великий лекарь душ, Святейший Отец наш, папа Иннокентий прописал его великому грешнику Пилиппу Августу. И название этому лекарству... интердиктум! – кардинал извлёк из рукава свёрнутый пергамент и поднял его над головой. – Полный интердиктум на все земли и все владения короля Пилиппа Августа!.. – по рядам присутствующих прокатился ропот.
– Вы позволите, миссер Петр?.. – грузно поднялся со своего места Гиллельм Шампанский.
– Я ещё не закончил, миссер Гиллельм! – довольно резко ответил папский легат. – Имейте терпение дослушать.
Реморумский архиепископ побагровел. Было очевидно, что он не привык к столь неуважительному и даже где-то бесцеремонному обращению со своей особой.
– Я бы попросил вас, миссер Петр... – густым рокочущим басом медленно начал он, но кардинал не дал ему договорить.
– Вот! – показал он Гиллельму пергаментный свиток со свисающей с него на красном шнурке печатью. – Вот текст интердиктума. С собственноручной подписью и печатью Главы Вселенской церкви Святейшего Отца Иннокентия. Я намереваюсь зачитать его. Или вы хотите взять слово прежде Великого Понтифекса?.. Сядьте, миссер Гиллельм! Сядьте и слушайте.
Желваки на скулах архиепископа Реморума заходили ходуном. Он одарил папского легата взглядом, полным презрения и ненависти, но всё же перечить не стал и медленно опустился на своё место.
Петр Капуан размотал свиток и оглядел собрание. Да, в сравнении с Церковным собором в Дивио, нынешний консилиум смотрелся не так торжественно. Возможно, причиной тому была холодная погода, установившаяся в Виенне. Не сверкали инкрустированные драгоценными каменьями большие наперсные кресты, не блестело золотое шитьё роскошных епископских ка́зул, – прелаты кутались в толстые шерстяные плащи и меховые накидки самого разнообразного цвета и покроя. Нарушало торжественность обстановки и постоянно висящее в зале негромкое покашливание и хлюпанье носами – некоторые из присутствующих были простужены.
– Иннокентий, епископ, слуга слуг Божьих, архиепископам, епископам и всем викариям их, аббатам, приорам и настоятелям, диаконам, архидиаконам, и духовенству всему, и служкам, и всем другим прелатам церковным, во Франции назначенным... – опустив глаза, торжественно начал зачитывать текст кардинал. – Как если нерадивый пастух, мыслями своими неблагочестивыми убегая постоянно к подружкам своим ветреным, стадо своё прямо в пасть зверям алчущим приводит, равно как если недоучка кормчий, не умея различить среди сияния звёзд небесных огонь далёкого маяка, свой корабль на рифы бросает, так и неблаговидный правитель, погрязая во грехе и забывая свой долг христианский, своих подданых вслед за собою в геенну огненную ввергает. Король франков Пилипп Август, от Святой Церкви нами отлучённый, продолжает в грехе упорствовать и, к законной жене своей Ингеборге, как на то многократно Церковью указано, вернуться не желая, в блуде с дочерью герцога Меранумского Агнес живёт, в союзе сём богопротивном даже ребёнка зачав. Так пусть он знает: кто ведёт в плен, тот сам пойдёт в плен; кто мечом убивает, тому самому надлежит быть мечом убиту. Святая Апостольская Церковь, великодушная к грешившим и раскаявшимся, к упорствующим во грехе нетерпима. И ныне, веруя в милость Божью и силу святых апостолов Петра и Паула, властью связывать и разрешать, той, коей Господь наделил нас, хотя мы её и не достойны, мы на всех землях королевства Франции отныне и впредь полный и безусловный интердиктум утверждаем. Мы постановляем... – кардинал сделал паузу и, набрав в лёгкие побольше воздуха, повысив голос, продолжил: – Пусть все церкви будут закрыты; пусть никто не будет допущен в них, кроме как для крещения младенцев... – кто-то гулко откашлялся, кто-то особенно громко шмыгнул носом, в зале произошло неуловимое движение, как будто толпа на площади, наблюдающая за казнью, после окончания зачтения длинного приговора с первым ударом бича разом шевельнулась, выдохнула, выплеснув наружу всё своё, копившееся внутри нетерпение. – Мы разрешаем служить мессу раз в неделю, в пятницу, рано утром, дабы дом для больных освятить, но только один служитель должен быть допущен, дабы в том священнику помочь... Пусть священнослужители проповедуют по воскресеньям в притворах церквей, а вместо мессы слово Божье пусть произносят. Пусть теперь они читают часы канонические вне церквей, где люди их не слышат... – теперь в зале стояла абсолютная гулкая тишина, даже голуби под крышей перестали хлопать крыльями и ворковать, они тоже сидели чинно в ряд на подпотолочном карнизе, и по странному стечению обстоятельств, среди них тоже выделялись несколько белых особей – как и среди сидящих внизу людей, где среди в целом неброских одеяний прелатов ярко светились в церковном полумраке белые плащи цистерцианских аббатов. – ...и пусть они не позволяют хоронить мёртвых, – продолжал нараспев читать кардинал, – и не оставляют их тела непогребёнными на кладбищах. Пусть они, кроме того, скажут мирянам, что они грешат и преступают грехи тяжкие, зарывая тела в землю, даже в неосвящённую, ибо при этом они принимают на себя обязанности, к другим относящиеся... – тяжёлые слова кардинала падали на каменный пол базилики, растекались по нему в стороны и коротким эхом звенели в углах. – Пусть они запретят своим прихожанам входить в церкви, которые на территории короля могут быть открыты, и пусть они кошельки паломников не благословляют, кроме как вне церквей... – кто-то, не сдержавшись, чихнул – громко и звонко; кардинал на мгновенье запнулся и, стрельнув глазами в сторону нарушителя тишины, поморщившись, продолжил: – Пусть ни один сосуд с водою святой вне Церкви поставлен не будет, и священник не будет носить их никуда... – приближаясь к концу текста, Петр Капуан поудобнее перехватил пергамент; тяжёлая печать с шорохом соскользнула с листа и, вращаясь, повисла на коротком шнурке. – Таинства брака, покаяния и Евхаристии запрещаются. Последнее помазание, которое святым таинством также является, не может быть дано никому. Настоящий интердиктум вступает в силу с момента его оглашения и действует без исключений и без перерывов до дня его отмены, о коем оповещено будет отдельно... – кардинал сделал паузу и уже без всякой торжественности скорым речитативом закончил: – Писано в Латеране рукой Ре́йнальда архиепископа Ашерунтийского, исполняющего обязанности канцеллария. Январские ноны, третий индиктион, одна тысяча двухсотый год Воплощения Господня, год понтификата Господа папы Иннокентия Третьего второй.
Ещё не озвучив последние слова, Петр Капуан принялся неторопливо сворачивать документ. Внезапно раздался громкий стук – Гиллельм Шампанский, опрокинув скамью, на которой он сидел, резко поднялся и, шагнув в проход, грузно ступая, двинулся к выходу. Бледное лицо его выражало непреклонную решимость.
– Миссер Гиллельм! – окликнул его папский легат, но архиепископ Реморумский даже не оглянулся.
Грохнула входная дверь.
– Э-э... брат Фулк, – повернулся кардинал к сидящему за секретарским столом монаху. – Будь любезен, запиши в протокол: э-э... архиепископ Реморумский Гиллельм... проявив неучтивость и... э-э... неуважение к высокому собранию, покинул консилиум до его завершения... – Петр Капуан, постукивая ладонью по торцу свёрнутого в трубку пергамента, насмешливо оглядел зал. – Может быть, ещё кто-нибудь желает составить компанию дону Гиллельму?..
Ответом ему было тяжёлое молчание; некоторые из присутствующих потупились.
– Вижу, что нет, – удовлетворённо констатировал кардинал. – В таком случае, прошу вас, миссери, подойдите по очереди к брату Фулку и получите от него экземпляр документа... Да, напоминаю, за полученный экземпляр надо будет собственноручно расписаться. Как говорится, во избежание. Ну и чтоб потом, в случае чего, не пытаться выглядеть наивным барашком, не ведающим о делах Господних... И предупреждаю, миссери, упаси вас Бог не выполнить хоть одно из озвученных здесь высочайших установлений! Или, к примеру, попустительствовать в том кому-нибудь из вашим подчинённых. Повторяю, упаси вас Бог! Спрос будет с вас и спрос будет строгим. Я бы даже сказал – беспощадным... И ещё учтите, никакие отговорки и оправдания, даже самые убедительные, в расчёт приниматься не будут. Всем всё понятно?.. Ну и слава Богу. А теперь не задерживайтесь, миссери, подходите. У брата Фулка заготовлено достаточно экземпляров документа. Хватит на всех. Подходите, берите и пойдёмте скорее на воздух. Там, хвала Господу, похоже, наконец-то выглянуло солнце, – он указал на ярко осветившиеся подпотолочные окна. – Так что заканчивайте формальности, миссери, и пойдёмте греться...
Лето одна тысяча двухсотого года выдалось во Франции жарким и безветренным. Дождей почти не было. Поэтому смрад от десятков и сотен разлагающихся трупов, которые местные жители, не имея возможности похоронить, свозили на пустыри, в овраги и на глухие лесные поляны, висел над городами и селеньями, наполняя воздух ядовитыми удушливыми миазмами. Крестьяне роптали, многие города были на грани бунта.
В середине августа король Пилипп Второй Август сдался и, письменно покаявшись папе, согласился вернуть королеву Ингеборгу во дворец.
Первого марта тысяча двести первого года папа Иннокентий признал право на германский престол за Отто Брунсвиценским, а восьмого июня того же года Отто подписал Нове́зиумский конкордат (названый многими «Новезиумской капитуляцией»), согласно которому навсегда отказывался от притязаний германской короны на Сицилию и передавал под управление Святой Церкви все свои владения в Северной Италии. В итоге к Наследию Святого Петра были официально присоединены: Равеннское и Сполетиумское герцогства, Тусцийское и Анконитанское маркграфства, а также земли графини Матильды и графство Брете́норум «...вместе с другими окружающими землями, указанными во многих привилегиях императоров, начиная с Людовика». В своих письмах к Иннокентию свежеиспечённый германский правитель нижайше называл себя: «Отто, милостью Божьей и Романского царя Иннокентия король...». Третьего июля того же года в Колонье папский легат Гуидо Папа́рески публично объявил о признании Святой Романской Церковью Отто Брунсвиценского действующим королём Германии и единственным кандидатом на императорскую корону; его противники – сторонники Пилиппа Суэбского – были отлучены от церкви.
В том же, тысяча двести первом году германские крестоносцы из Саксонии и Вестфалии основали в устье Дуины крепость Ри́га, ставшую оплотом нового рыцарского Ордена: «Ливонского Братства воинов Христа», более известного как «Орден меченосцев». Рыцарям, принимавшим его устав, в качестве награды за оказанные услуги гарантировались обширные поместья на новых землях. Десятки и сотни мелких дворян из северных земель Священной Романской империи в предвкушении лёгкой добычи хлынули на восток. Под флагом обращения в христианство язычников-ливов, живших вдоль древних торговых путей, проходивших по рекам Дуина и Го́ива, крестоносцы захватывали всё новые и новые территории, огнём и мечом подавляя сопротивление непокорных. Отдельной буллой папа Иннокентий строжайше, под страхом анафемы, запретил всем, кто бывает в Ливонии по торговым делам, пользоваться какой-либо другой гаванью, кроме рижской. Тоненький денежный ручеёк, что потёк в Рому из новообращённых славянских земель в первые годы тринадцатого века, с каждым месяцем делался всё шире...
В очередной раз трудами Святейшего Отца папы Иннокентия слово Святого Евангелия пошло на пользу делу Христовой Церкви.
Ибо сказано: «Воззвал он ко Всевышнему Владыке, когда со всех сторон стеснили его враги, и великий Господь услышал его: камнями града с могущественной силою бросил Он на враждебный народ и погубил противников на склоне горы, дабы язычники познали всеоружие его, что война его была пред Господом, а он только следовал за Всемогущим» (Ср. 46:6-8)
И ещё сказано: «Делающие идолов все ничтожны, и вожделеннейшие их не приносят никакой пользы, и они сами себе свидетели в том. Они не видят и не разумеют, и потому будут посрамлены» (Ис. 44:9)
«Птица рождена, чтоб летать, человек рождён, чтоб работать». «Все дни его работами и мучениями полны, и ночью ум его не отдыхает. И что это, если не суета?» Нет никого без работы под солнцем, нет никого без недостатков под луной, нет никого без тщеславия под временем. Жизнь – лишь краткий промежуток переменчивого бытия. «Суета сует, – говорит Екклесиаст, – и всяческая суета». О сколь различны увлечения людей, сколь разнообразны их занятия! Но конец у всех один и результат тот же: «страдание и томление духа». «Много трудов предназначено каждому человеку, и тяжело иго на сынах Адама со дня исхода из чрева матери их до дня возвращения к матери всех»...
О как смертных мучает страх, сокрушает забота, беспокоит волнение, пугает боязнь, поражает трепет, изводит ужас, сминает страдание, расстраивает печаль, омрачает смятение! Богатый и бедный, слуга и господин, женатый и холостой, наконец добрый и злой – всех гнетут мирские мучения и терзают мирские страдания. Поверь опытному учителю: «Если я виновен, – сказано, – горе мне! если и прав, то не осмелюсь поднять головы моей. Я пресыщен унижением; взгляни на бедствие моё: оно увеличивается...»