Крысолов

   – Сегодня ещё пасмурно, а видел бы ты, брат Арнольд, всю эту красоту в солнечный день. Это просто восторг какой-то! Здесь можно часами стоять!

   Аббат поцокал языком.

   – Могу себе представить, святой отец.

   – После Пятидесятницы должны ещё четыре окна привезти. Только уже большие. Для базилики. Будем в апсиде ставить, над троном. Там тоже будут Петр, Паул, а ещё Иоаннес Креститель и Иоаннес Богослов.

   – Неземная красота, неземная! Я в полном восхищении, святой отец!

   – Да, вполне достойно получилось, вполне, – скромно похвалил то ли себя, то ли мастеров-витражников Иннокентий и вновь повернулся к аббату. – Но у тебя ещё будет время полюбоваться этой красотой, брат Арнольд. А пока давай присядем... – Иннокентий указал гостю на обитое красным шёлком кресло с высокой резной спинкой. – Ну что ж, я очень рад видеть тебя в Роме, брат Арнольд. И рад, так сказать, очному знакомству. Через столько-то лет переписки! Сколько уже мы с тобой заочно знакомы?

   – Так, слава Богу, уже восемь лет, святой отец, – монах осторожно присел на краешек кресельной подушки. – С тех самых пор, как вы соизволили утвердить меня аббатом.

   – Да. Да, уже восемь лет! – Иннокентий опустился в кресло по другую сторону стола. – Время летит!.. Сюда, всё сюда ставьте! – указал он вошедшим с подносами слугам на стол. – И можете все идти, свободны... Да, и ты, Юлий, тоже. Если будешь нужен, я позову... И ты, ступай, Фабий, я сам разолью... – понтифекс принял из рук кравчего тяжёлый кувшин и, наполнив вином две изящные диа́треты, обвёл рукой стол. – Угощайся, брат Арнольд. Не бог весть что, конечно, но до обеда дотянуть поможет. А! Вот, кстати, попробуй: ту́сцийский сыр. Только вчера из Пра́тума привезли. Его там называют мартовским. Это нечто бесподобное!.. – он сам отпил из кубка и, отправив в рот кусочек сыра, откинулся на спинку кресла. – Ну, давай, рассказывай. Как там наш крестничек поживает?

   – Вы, святой отец, имеете в виду графа Ра́ймунда Толозского? – аббат Арнольд пригубил вина, посмаковал его во рту и, осторожно поставив диатрету на стол, отщипнул кусочек хлебной лепёшки.

  – Разумеется, его, – кивнул понтифекс. – Я имею в виду именно этого грязного еретика. Этого мошенника и убийцу.

   – Ну что ж, – аббат тоже уселся поудобнее, – граф Раймунд поживает очень даже неплохо. Во всяком случае, совсем не так, как следовало бы поживать отлучённому от церкви еретику и убийце. С него ведь всё – как с гуся вода!.. Понимаете, святой отец, анафема ведь действенна только тогда, когда отлучённый чувствует свою оторванность от церкви и от окружающих его людей, когда он становится изгоем. А граф Раймунд себя изгоем вовсе не ощущает. И с чего, простите, ему считать себя изгоем? Живёт он, как и жил. Гуляет, пирует, охотится. В гости ездит. То к сеньору Бернарду в Лиль-Журде́н, то в Фу́ксиум к тёзке своему, графу Раймунду Роге́рию. А то схватится биться с другим своим тёзкой – виконтом Биттерским, что из рода Тренка́велли. Соберут дружины и давай по полям скакать – посевы топтать. Порубятся всласть, человек по двадцать-тридцать с каждой стороны положат, с десяток деревень сожгут – и снова по домам: пировать да веселиться. Тьфу, пропасть!.. – аббат поморщился. – А на церковные праздники наш, как вы говорите, крестничек завсегда в На́рбону отправляется – с тамошним архиепископом Бе́ренгером он в очень даже хороших отношениях. Они с архиепископом – что два орешка в одной скорлупе. Граф ведь Беренгеру родственником приходится, по своей новой жене, Алие́норе. Та архиепископу двоюродная племянница. Так что граф наш там, в Нарбоне, и причастится, и исповедуется, коли захочет. Чем не жизнь?!

   – Стало быть, архиепископ Нарбонский мои указания насчёт еретиков проигнорировал?

– Ну, на словах-то он вроде вам, святой отец, не перечит, слова он завсегда правильные говорит. И на кафедральном капитулуме он ваше письмо насчёт катарской ереси перед всеми канониками зачитывал. Но на деле... – Альберт развёл руками. – На деле всё как раз наоборот. И с ересью не борется, и отлучённым потворствует.

   – А ты с ним по этому поводу говорил? Лично. Как апостольский легат.

   Аббат махнул рукой.

   – А что толку с ним говорить?! Говорил. И неоднократно. Но он же скользкий, ровно тот угорь: кивает да соглашается. Со всем соглашается и крест целует, что катары ему ненавистны так же, как мне или, к примеру, вам. А чуть отвернёшься – опять за своё! Так что, с ним разговаривать – что дырку в воде сверлить!

   – Ладно, с архиепископом Беренгером мы разберёмся. У меня к нему и без потворства ереси уже много чего накопилось. У него ведь, как мне докладывают, одни деньги на уме. Должностями, говорят, торгует. Каноников своих сократил, чтобы пре́бенды их себе присвоить.

   – Верно-верно, святой отец! Я тоже об этом слышал. Говорят, он с Гиллельма Отиньякского тридцать либр золота за Маге́лонское епископство запросил. Зато, когда прихожане обратились к нему с просьбой помочь деньгами для принявших крест, для тех, что нынче в Святой Земле, непрестанно бедствуя, Гроб Господень воюет, этот жирный боров наотрез отказал – казна, говорит, церковная пуста, впору самим по миру идти побираться. А у самого три подбородка до самой груди висят и все пальцы в перстнях!

   – Вот-вот! – кивнул Иннокентий. – Полагаю, у него уже давно вместо сердца – кошель, и не на Бога он денно и нощно молится, а на тельца золотого. Нет, пора его гнать с кафедры взашей, пора!.. – он помолчал, вертя в пальцах наполненную вином диатрету. – Ну, а как вообще дела в Лингвадо́кии? Что клир? Как ересь искореняете?

   Аббат вздохнул и потупился.

   – Плохо, святой отец. Всё очень плохо... Боюсь, уже не мы в Лингвадокии ересь искореняем, а она нас.

   – Даже так? – поднял брови понтифекс.

   – Да, ваше святейшество. Ведь, посудите сами, раньше катары эти хоть прятались, сходы свои тайно устраивали, а теперь... – он расстроенно махнул рукой.

   – А что теперь?

   – А теперь, святой отец, у них в каждой провинции – свой епископ, в каждом селении – свой дьякон. И собираются они теперь, никого не таясь, и зачастую в наших церквях!

   – Как это, в наших церквях?! – опешил папа. – А священники наши куда смотрят?!

   Аббат горько усмехнулся.

   – А священники наши, святой отец, уже стыдятся того, что они священники. Многие, выходя из дома, надевают светское платье, а тонзуру прячут: либо под каль, либо даже волосы специально на затылке отращивают, а потом наверх зачёсывают.

   – Господи, стыд-то какой! – возмутился Иннокентий. – Стыд и позор!

   – Так это было бы полбеды, святой отец, если бы они ходили в светском да службу свою при этом справляли как положено. Так ведь нет! Многие службу совсем не служат, церкви стоят брошенные, в запустении, отчего бы тогда катарам в них не собираться? Вот и собираются. И службы правят. И я вам больше скажу, святой отец, иные из наших священников на службы те тайно ходят и проповеди еретиков слушают!

   – Ужас! Уму непостижимо!

   – Вот-вот, святой отец. И синьоры многие, и рыцари их на службы те приезжают. И деньги жертвуют, иногда и большие. И земли, бывает, отписывают катарским общинам, и дома. Говорят, Раймунд Тренкавелли целый замок катарскому епископу Карка́ссонскому подарил!

   – Виконт Раймунд?!

   – Да, святой отец. Виконт Раймунд – это ещё тот гусь. Я, между прочим, своими ушами слышал, как он однажды заявил – громогласно заявил, при всей своей свите! – что, мол, ни вся Романская империя, ни папа – понтифекс Романский, простите, святой отец, не сто́ят одного поцелуя его ненаглядной А́гнес.

   – Это жена его, что ли?

   – Да, святой отец, жена – дочь покойного Гиллельма Монспесу́ланского.

   Иннокентий со стуком, расплескав вино, поставил свою диатрету на стол.

   – Ну, и что, ты полагаешь, нам надо делать, брат Арнольд?

   Аббат виновато развёл руками.

   – Я даже не знаю, святой отец. Церковь в Лингвадокии, на мой взгляд, больше не в состоянии бороться с катарской ересью. Во всяком случае, доступными ей средствами... Ну, посудите сами, клир в полнейшем расстройстве – священники либо напуганы, либо, что ещё хуже, сами попали в паутину ереси. Там же, где церковь ещё не разложена, где наше духовенство старается честно исполнять свой долг, там тоже... не всё радужно. Ощутимых результатов пока тоже нет. И знаете, почему?.. Ведь посмотрите, святой отец, что получается. Ну вот, к примеру, прознали мы про человека, что он еретик, что к катарским священникам на проповедь ходит, что деньги им даёт, так ведь ничего не докажешь! Крест он носит, в церкви он бывает, правильные слова говорит – а они все правильно умеют говорить, когда ты их спрашиваешь; свидетелей никогда не найдёшь – у них там завсегда круговая порука; так что, как говорится, к стенке его, подлеца, прижать нет никакой возможности! А даже если и доказали мы что, даже ежели он признался в чём-то, то есть к стенке мы его всё-таки припёрли, так, опять же, толку в том никакого – он сознался, так он тут же и покаялся! И всё, и стоит, глазами хлопает, мол, что вам ещё от меня надо? Епитимью на него наложишь – так он плевать хотел на эту епитимью, он дальше с епитимьёй живёт, как раньше жил! А потребуешь у его синьора, чтоб тот его наказал, чтоб суд над ним учинил, чтоб он его, мерзавца, проучил так, чтоб другим неповадно было, так синьор этот только усмехнётся в ответ. Или же, в крайнем случае, выслушает, покивает и прикажет выписать паскуднику плетей, но так, чтоб, не дай Бог, рубаху ему на спине не попортить. Глядишь, еретик этот через пару дней уже опять ходит довольный, только почёсывается... А заставить дуксов самим розыск еретикам чинить – что вы, ваше святейшество, какое там! Им же гулять-пировать надо да с соседом копья ломать за спорную межу. А что до розыска еретиков – они и слушать об этом не хотят. Или, опять же, покивают для вида, и на том всё закончится. А могут ещё и, как говорится, мякину вам для муки продать: рассказывать потом при случае начинают, сколько де еретиков ими поймано, да как наказано, да сколько денег на это дело потрачено, да так всё правдиво да убедительно! А ты при этом достоверно знаешь, что никаких он еретиков не ловил, время лишь на пирах да охотах проводил, или, того хуже, – сам с еретиками якшается, в дом их к себе зазывает да проповеди их слушает. А деньги – деньги он, может быть, и потратил, только, опять же, не на поимку еретиков, а как раз наоборот, в церковь им подал, на нужды ихние еретические. Да о чём говорить, ваше святейшество, я своими глазами видел, как сам граф Раймунд однажды, заметив на улице катарского проповедника, остановился, слез с коня, подошёл к нему и о чём-то с ним любезно разговаривал, долго разговаривал, всё кивал да улыбался, а потом приказал дать ему повозку с возницей, да ещё и кошель свой отвязал и отдал – во как! У него, что в самой Толозе, что в графстве во всём, проповедники эти катарские запросто по улицам ходят, ни от кого не прячутся, да что там говорить, святой отец, они там как сыр в масле катаются, живут припеваючи и горя не знают! Эх!.. – он безнадёжно махнул рукой и погрузил нос в свой кубок.

   Иннокентий сидел, сцепив пальцы на животе и строго глядя перед собой; меж бровями его пролегла глубокая складка.

   – Я примерно представлял себе положение дел в Лингвадокии, – наконец нарушил он молчание, – но даже представить себе не мог, что бедствие приобрело такие масштабы... А ты не преувеличиваешь, брат Арнольд? Краски, часом, не сгущаешь?

   – Увы, нет, ваше святейшество, – печально покачал головой аббат. – Я, пожалуй, даже, наоборот, несколько преуменьшаю. Я там такого насмотрелся, что не дай Бог никому. Иногда прямо руки чесались – взять верёвку да какого-нибудь мерзавца лично удавить, прости, Господи! – он повернулся к окну и перекрестился на мозаичную фигуру апостола Петра.

   – Ну что ж, – задумчиво произнёс понтифекс, – пожалуй, ты прав, брат Арнольд. Видимо, действительно пришла пора достать верёвку и накинуть её на шею катарской ереси... – он взял со стола свою диатрету и сделал большой глоток. – Вот что, я издам буллу. Специальную буллу, касающуюся борьбы с ересью. Я наконец дам в руки церкви тот рычаг, которым она сможет скатить со своего пути этот катарский камень. Да и не только этот. Катары, ва́льденсы, богомилы, прочие нечестивые – имя им легион. Все они суть порождения дьявольские. Я дам в руки Святой Церкви острый меч, которым она сможет рубить головы еретической гидре. Нет! Острый и раскалённый меч! Чтобы одновременно рубить и прижигать отрубленное. Я создам суд Святой Церкви. Святой суд! Во власти которого будет всё: и розыск еретиков, и их дознание, и установление степени вины, и вынесение окончательного вердикта. После чего можно будет уже совершено спокойно передавать еретика в руки светских властей для наказания. А наказание при доказанном обвинении, при признанном факте ереси всегда будет только одно – костёр! Ибо только огнём можно выжечь язву! Ибо только огнём можно очистить измаранную грехом душу! – он воздел палец. – Кто не пребудет во Мне, извергнется вон, как ветвь, и засохнет; а такие ветви собирают и бросают в огонь, и они сгорают.

   – Простите, святой отец, а как же покаяние?

   – Обязательно! Обязательно, брат Арнольд! Признание вины и искреннее покаяние. И только после этого – костёр!

   – Простите, святой отец, но я видел многих еретиков. Они лучше отрежут себе палец, нежели признаются в своей виновности, а тем более в чём-то покаются!

   Понтифекс строго посмотрел на аббата.

   – Это смотря, как их спрашивать, брат Арнольд. Я надеюсь, ты знаешь, как добиваются от воров и разбойников признания? Как заставляют выдать сообщников и указать, где спрятано награбленное. А ведь спасение души заблудшего гораздо важнее спасения украденного кошелька. Ты не находишь? Поэтому, если потребуется, если к тому будут располагать обстоятельства следствия, если подследственный запирается, упорствует, не сознаётся и не раскаивается в своём грехе, тогда, для спасения его души, ему можно – и не только можно, но и нужно! – отрезать не только, как ты говоришь, палец, но и всю руку. А при необходимости – и не одну... Тем более что тело его, этот греховный сосуд, так или иначе подлежит дальнейшему сожжению...

   Аббат Арнольд смотрел на понтифекса с благоговейным ужасом. Кубок в его руке накренился, и часть вина пролились прямо на белый цистерцианский плащ, но монах этого даже не заметил.

   – Церковь отныне не будет ждать, пока ей доставят еретика на блюде, – продолжал тем временем папа. – Она сама будет искать еретиков. Искать активно и деятельно... А светскую власть я обяжу – под страхом отлучения обяжу! – помогать суду в их сыске... Сыск – поимка – дознание – вердикт церковного суда. Так будет работать эта цепочка. Ну, а после своего суда церковь будет передавать еретика – еретика раскаявшегося, возвращённого в лоно церкви – в руки светских властей, которые, на основании уже доказанной вины и церковного вердикта, и будут выносить окончательный приговор и приводить его в исполнение. Ну а церковь, разумеется, будет контролировать правильность вынесения и неукоснительность исполнения этого приговора. И вот тогда... Тогда никто уже не сможет отвертеться, никто не сможет остаться в стороне от святого дела искоренения еретической заразы. Ибо не только потворство ереси, но даже попытка уклонения от борьбы с ней, будет расцениваться как сама ересь. С последующим неотвратимым наказанием... Может быть, после этого мы наконец сможем сдвинуть этот воз с места. Тогда, быть может, мы вернём мирян под широкое крыло Святой Церкви. Поскольку, если уж не совесть правоверного католика, то хотя бы страх перед мирским наказанием заставит людей исполнить свой духовный долг. Если стадо не желает идти на выпас, мы погоним его туда собаками и кнутом. Мы силой погоним агнцев на райские пастбища... Разумеется, отделив от них по дороге всех козлищ...

   Понтифекс замолчал, и в комнате установилась такая тишина, что стало отчётливо слышно, как тонко посвистывают в щелях витражных окон проворные сквознячки.

   – Ты облился вином, брат Арнольд.

   – Ох ты, Господи! – аббат, сунув кубок на стол, принялся отряхиваться.

   – Ну а что касается нынешнего положения дел в Лингвадокии... – папа отправил в рот очередной кусочек сыра и принялся медленно жевать. – Скажи мне, брат Арнольд, как идёт подготовка к крестовому походу?

   – Вот тут всё очень даже неплохо, ваше святейшество! Тут, без преувеличения скажу, дело идёт на лад. Очень многие откликнулись. О́до Третий дукс Бургундии первым принял крест. За ним и другие потянулись: Гоше́ Шатилло́нский граф Святого Паула, например. Си́мон Монте́форский граф Ле́йцестерский. Потом граф Ба́ррумский Тео́бальд. Граф Ниве́рнумский Хе́рве. Опять же, Гиллельм из Роше́ сенешаль А́нжерский. Петр Картини́акский граф О́ксерра и Торно́дурума... Ну и прочие, всех сейчас и не упомню. Рыцарство очень активно крест берёт. Особенно аквитанцев много. Опять же, из Бургундии едут. Из королевских земель. И даже из Вирома́ндии есть кое-кто. Только знаете, святой отец... – аббат замялся.

   – Ну, говори.

   – Мало войска всё-таки набирается. Вот если бы король Пилипп Август крест принял да людей своих созвал, тогда другое дело. Но он, я слышал, пока не торопится. У него и без священного похода забот хватает, он ведь всё с королём английским Иоханном бодается. То за Пикта́вию, то за Норманнию. А без короля Пилиппа, боюсь, не одолеем мы лингвадокских баронов. Их много, и рыцарей у них в достатке. А про крепости ихние я вообще не говорю – в Лингвадокии крепости самые надёжные во всей Франции. Там одна Каркассона чего стоит. Её можно пять лет штурмовать и всё без толку будет.

   – А ты полагаешь, лингвадокские бароны вступятся за еретиков?

   – Вступятся, ваше святейшество, – вздохнул Арнольд. – Попомните моё слово, вступятся. И граф Толозский Раймунд – первым из них. А за ним и все остальные пойдут. Вы не думайте, святой отец, это они сейчас друг с другом грызутся. А когда на их земли войной пойдут, они сразу все свои распри забудут.

   – Полагаешь?

   – Я, конечно, святой отец, не пророк, но в этом могу на Святых Евангелиях поклясться.

   Иннокентий в задумчивости потеребил свою бородку.

   – Ну, положим, графа Раймунда я смогу из игры вывести...

   – Как?!

   Понтифекс пожевал губу.

   – Об этом чуть позже. А пока слушай, что тебе предстоит сделать... Здесь не задерживайся. Дня два-три – и назад. А по приезде во Францию сразу начинай собирать армию.

   Аббат непонимающе уставился на Иннокентия.

   – В каком смысле армию?

   – В прямом. Твоя задача: в ближайшие пару месяцев собрать под своим началом не менее пяти тысяч рутье́ров. А лучше десять тысяч.

   – Рутьеров?! Ваше святейшество, но ведь рутьеры – это же... это же грязные наёмники, бандиты! Они же... у них же ничего святого нет! Неужели вы хотите, чтобы в святом войске вместе с принявшими крест шли отъявленные безбожники и злодеи?!

   Лицо понтифекса закаменело.

   – А мне плевать, брат Арнольд, на их грязное прошлое и не менее грязное будущее! Мне плевать, что они разбойники, насильники и бандиты! Да если бы сам дьявол предложил мне сейчас помощь в борьбе с еретиками, я бы принял её, ни на мгновенье не задумываясь! Ты же сам только что сказал, что у нас недостаточно сил, чтобы воевать Лингвадокию. Так что же нам прикажешь делать? Ждать ещё десять лет?! Ждать, когда катарские священники начнут проповедовать в Роме, а катарский епископ сядет на трон в Латеране?!.. Я не потерплю позора иметь под боком целую страну, где народ и власти публично высмеивают Церковь. Ты пойми, брат Арнольд, допустить существование ереси, значит, по сути, отступиться, предать нашу истинную веру! Это значит, признать, что освящённая хо́стия не есть истинное тело Христово! Что все наши святые угодники суть пустые обманщики! А кресты на наших кладбищах и церквях – не более чем перекладины для ворон! Есть вещи, брат Арнольд, терпеть которые не только непозволительно, но и, по сути, аморально: ведь, согласись, никто не назовёт добропорядочным человека, позволившего на городской площади надругаться над собственной матерью!..

   Иннокентий замолчал, дышал он сейчас тяжело, с присвистом. Аббат сидел, потупившись, костяшки на его сжатых кулаках побелели. Понтифекс потянулся к кувшину и, налив себе вина, стал пить мелкими глотками. Вновь стали слышны неугомонные сквознячки, торопливо пробирающиеся сквозь оконные щели. Напившись, папа отставил кубок на стол и вновь взглянул на монаха.

   – По прибытии во Францию ты объедешь всех епископов в королевских землях и в соседних с ними графствах. Всех до единого! С каждым поговоришь. Каждого снабдишь деньгами. Деньги повезёшь с собой – завтра получишь у камерария, я распоряжусь. Каждому епископу поставишь задачу по найму рутьеров. И каждого предупредишь, чтоб не вздумали дурака валять – кто какую армию соберёт, тот такую и поведёт на еретиков. Лично поведёт. Скажи, чтоб даже не надеялись – отсидеться никому не удастся... А ты сам... – понтифекс прищурился. – А ты возглавишь весь священный поход. Не король Франции Пилипп Август, этот прелюбодей и развратник, а ты! Лично! Как полномочный! – Легат! – Святой! – Романской! – Церкви! – забил он каждое слово кулаком в подлокотник... – Ну, чего вскочил? Садись. Разговор ещё не закончен... Ещё по найму рутьеров. Смотрите там, деньгами особо не разбрасывайтесь. Всех епископов на этот счёт строго предупреди. Больше раздавайте отпущения. Идёшь в войско – получи что-нибудь одно: либо отпущение, либо монету. Полагаю, что большинство согласится на отпущение – грехов на каждом из них много, чем не повод душу очистить? Упирайте на то, что отпущение за этот священный поход точно такое же, как и за поход в Святую Землю, зато управиться можно за два месяца, а не за два года. Да и плыть никуда не надо. А добычу они себе и так в походе добудут... Объясните им, что катары теперь вне закона, и грабить их можно теперь, сколько душа пожелает... – папа взял с блюда хлебную лепёшку, отломал от неё краешек и принялся пощипывать, отправляя крошки в рот. – Теперь по поводу графа Раймунда... С ним мы поступим так. Ну, во-первых, надо избавить его от его доброй репутации. Уничтожить его доброе имя. Стереть, так сказать, грязной тряпкой все его прошлые заслуги. Надо сделать графа Толозского в глазах всех жителей Франции гнусным еретиком, чуть ли не исчадием ада!.. А для этого имя его должно звучать ежедневно и ежечасно со всех приходских кафедр. Займись этим лично. Изготовь и разошли по всем приходам соответствующую инструкцию, а к ней приложи список всех прегрешений графа. Ну там, к примеру, что он окружил себя еретиками, что оказывает им знаки внимания, деньги жертвует на их нужды – ну, ты сам мне только что об этом говорил. Э-э... значит, якшается с еретиками, ну, к примеру, настолько с ними сблизился, что отдал им на воспитание своего сына...

   – Это правда, святой отец?!

   – Что?.. Да какая тебе разница, правда это или нет?! Коль так напишешь, значит, так оно и есть! Я ж тебе говорю, побольше грязи! Все слухи, сплетни, особенно те, что погрязней, попротивней, должны оказаться в этом твоём списке... Так, что ещё? А! Ну как же! Чуть не забыл! Граф Толозский – гнусный распутник! Он не чтит таинство брака и ведёт себя в этом смысле более чем омерзительно. Мало того что он по пятому разу женат, так две из его бывших жён ещё живы и... и...

   – И томятся в подвале его замка! – выпалил аббат.

   – Именно! Молодец! Соображаешь, – одобрительно взглянул на него понтифекс.

   – А ещё говорят, ваше святейшество, что в юности он соблазнял наложниц своего отца, а когда одна из них понесла от него, приказал умертвить малютку и закопать труп в лесу.

   – Прекрасно! Что-нибудь ещё?

   – Э-э... да, ваше святейшество! Говорят, что как-то, будучи в Толозе, он со всей своей свитой зашёл в храм, где проходила месса. Так он там принялся веселиться, рыгал, громко портил воздух, а потом приказал своему шуту передразнивать священника.

   – Отлично! То есть он совершено не чтит церковь и её честных служителей. Надо бы что-нибудь ещё и про монастыри добавить. Ну, к примеру, ворвался в какой-нибудь монастырь и устроил там попойку...

   – А монахов, которые пытались его образумить, приказал высечь!

   – Вот-вот-вот, именно! И обязательно надо вспомнить про убийство бедного Петра Кастроновского. Необходимо, чтобы имя графа Толозского было навсегда запятнано грехом убийства. Никаких «возможно» и «вероятно»! Пусть убил он папского легата не своей рукой, но, несомненно, сделано это с его ведома, а может, и по его прямому указу. И тут бы хорошо какую-нибудь правдоподобную подробность добавить...

   – Я! Я знаю, такую подробность, святой отец! Я знаю! – аббат Арнольд заёрзал в своём кресле, был он сейчас красный, распаренный, на его лице и тонзуре блестели крупные капли пота. – Говорят, граф Раймунд прошлым летом ездил повсюду со своим оруженосцем Про́спером, с тем, который, говорят, как раз и убил брата Петра, и повсюду, где был, показывал на этого Проспера, приговаривая: «Смотрите! Смотрите, вот человек, который любит меня по-настоящему! Он один сумел сделать всё, что я пожелал!»

   – Это действительно было, или ты это сейчас придумал?

   – Мне, святой отец, ещё тогда же, летом, рассказывал об этом аббат Конрад.

   – А почему ты мне об этом в письме не сообщил?

   – Э-э... ваше святейшество, но ведь это же всего-навсего слух, аббат Конрад это ведь тоже узнал от... из третьих рук.

   – Ну ладно. Слух так слух. Но слух полезный. Нам он пригодится. Тебе пригодится! Туда же его, в список.

   – Да, святой отец.

   – В общем, задачу ты понял. Надо создать вокруг графа Раймунда ореол крайней нечестивости и греховности. Надо раструбить об этом по всей Франции. Так, чтобы каждый правоверный католик знал, что граф Толозский есть само порождение дьявола, сосуд греха, прирождённый убийца и безжалостный тиран, человек в высшей мере презренный и не заслуживающий ни жалости, ни снисхождения! Чтоб само имя его вызывало в душах добрых христиан искрений гнев и ненависть!

   – Я понял, святой отец. Сделаем.

   – Но это, брат Арнольд, лишь первый шаг. Это лишь подготовка к главному действу. А главное действо будет заключаться в следующем... – Иннокентий отправил в рот последнюю хлебную крошку и вновь потянулся за кувшином с вином. – Тебе налить?

   – Э-э... да, святой отец. Благодарю вас!

   – Граф Раймунд осторожен и хитёр. Очень хитёр. Он надеется и в этот раз перехитрить Святую Церковь так же, как ему это удавалось ранее. Он шлёт мне письма, в которых раскаивается и слёзно просит об отпущении грехов. И я более не стану медлить с ответом. Ты повезёшь с собой моё письмо графу. В этом письме я изложу условия покаяния и прощения заблудшей души графа...

   – Вы хотите простить его, ваше святейшество?!

   – Да, разумеется, я хочу его простить. Святая Церковь всегда прощает раскаявшихся. И я не вижу никаких препятствий к тому, чтобы простить заблудшего графа. Но!.. – папа сидел сейчас очень прямо, держа перед собой наполненную вином диатрету; на губах понтифекса появилась зловещая усмешка. – Я обставлю его прощение рядом условий. Таких условий, от которых графу Раймунду станет жарко. Таких условий, которые побудят его к действиям. Причём к действиям радикальным и поспешным. Ну, во-первых, я обяжу графа принести покаяние не лично предо мной, а пред всем клиром! Пред всеми епископами и аббатами, с которыми он враждовал. Публичное покаяние! Мы сделаем из этого покаяния представление, балаган! Мы унизим графа Раймунда пред всеми его поддаными. Унизим так, чтобы он почувствовал себя собакой, побитой своим строгим хозяином... Во-вторых, я заставлю его подписать обязательства по компенсации всех ущербов, причинённых им и его людьми всем епископальным и прочим церковным заведениям... Третье. Я лишу его прав на все принадлежащие ему ныне епископства и отдельные приходы. Со всем их движимым и недвижимым имуществом... Далее. Я потребую распустить все его отряды рутьеров и прочих наёмников. Я лишу его тех, с чьей помощью он творит разбой и защищает награбленное... Далее. Я установлю тотальный церковный контроль на всех его землях. И он, как раскаявшийся еретик, обязан будет с этим согласиться! Он будет обязан не только не поддерживать еретиков – об этом вообще не может быть речи! – но и, наоборот, активно бороться с ересью в своих землях: он должен будет признавать еретиками всех, на кого укажет церковь; он обязан будет передавать на церковный суд все жалобы на еретиков от правоверных христиан; он должен будет исполнять все постановления, вынесенные церковным судом по этим жалобам. Мы выбьем еретическую опору из-под ног графа Толозского!.. И вот когда он поймёт, что эта опора ушла из-под его ног, когда он осознает, что имя его опорочено и каждый правоверный католик мечтает не только плюнуть ему в лицо, но и вонзить нож ему в горло, он окажется в положении, когда ему предстоит сделать выбор. Как говорится, или суп съесть, или в окно прыгнуть. И знаешь, как он поступит, брат Арнольд?

   – Он... взбунтуется?

   – Нет, брат Арнольд, он не взбунтуется. Граф Раймунд слишком хитёр и осторожен для этого. Я скажу тебе, что он сделает... Он примет крест и пойдёт войной на ересь!

   – Вы... вы шутите, святой отец?! – аббат недоверчиво уставился на понтифекса.

   – Отнюдь нет, брат Арнольд, я вовсе не шучу. Граф Раймунд поступит именно так, поскольку это самый выгодный выход для него из той ловушки, в которую мы его загоним. Он поступит так, как поступает хитрый базарный вор, который во время опасности кричит: «Вон он! Вон он! Я его вижу! Держите его!..» и возглавляет погоню. Ведь поступив именно так, он, по его разумению, решит сразу все свои проблемы. Во-первых, он убережёт своё имущество от всяких посягательств, поскольку имущество крестоносца объявляется неприкосновенным на всё время похода. А граф хорошо понимает, что северные дуксы и их рыцари идут в священный поход на Лингвадокию не только, а может быть, и не столько ради того, чтобы очистить тело Святой Церкви от еретической заразы, а для того, чтобы взять хорошую добычу, всласть пограбить своих богатых южных соседей... А во-вторых, приняв крест, граф раз и навсегда очистит своё поруганное имя от всех обвинений и наветов... А мы, разумеется, не станем его в этом разубеждать. Мы великодушно простим графа и отпустим ему все его многочисленные грехи. Мы ответим ему ложным милосердием на его ложное раскаяние и повиновение... И пусть он вовсю воюет с еретиками. Ты сам говорил, брат Арнольд, что у графа сильное войско. Вот пусть он его и использует в войне со своими лингвадокскими приятелями. Бывшими приятелями, от которых он, попомни моё слово, тут же поспешит отречься... Чем толкать графа в ряды защитников еретических земель, мы выдернем его из этого ряда и поставим подле себя. Разумеется, временно поставим. Пусть он нам поможет сокрушить споспешников антихриста. Пусть он нам поможет выжечь гнездо ереси, пусть он растопчет его своими ногами! И мы не дадим графу отсидеться за спинами других. Ты́ не дашь ему этого сделать, брат Арнольд! Ты́ приглядишь за тем, чтобы граф Толозский Раймунд был в первых рядах борцов с ненавистными еретиками. Ты́ сделаешь так, чтобы граф Толозский Раймунд оказался по уши вымазан катарской кровью!.. А вот после того, как мы с его помощью очистим лингвадокские земли от еретической плесени, мы вернёмся к разговору с ним. И боюсь, разговор этот ему очень не понравится!.. Отчего ты не пьёшь своё вино, брат Арнольд?

   Аббат очнулся.

   – Я пью, ваше святейшество, пью! – он, не отрываясь, осушил свой кубок и грохнул его об стол; лицо его выражало полнейший восторг. – Это... Это гениально, ваше святейшество! Просто гениально! Вы, ваше святейшество, превзошли своим гением самого... самого!.. – он задохнулся.

   Папа махнул рукой.

   – Пустое, брат Арнольд. Оставь. Какой уж тут гений. Вот где гений! – он указал на витражного Христа, верхом на ослике въезжающего в городские ворота. – Ты только посмотри на эти пальмовые листья! Какие линии! Какой чистый цвет! Изумруд, истинный изумруд! Это – да, гениально. А у меня – лишь сухой расчёт да знание человеческой сущности. Давай-ка мы с тобой лучше ещё выпьем... – он разлил по кубкам остатки вина. – Эй, Фабий! Принеси нам ещё сицилийского!.. Ну а теперь, брат Арнольд, давай поговорим о само́м священном походе. Я хочу дать тебе несколько практических советов о том, как его лучше провести... Ну, во-первых, сроки. Начать нужно как можно скорее. Сколько тебе езды до Франции? Если быстро, нигде не задерживаясь.

   – Дней двадцать, святой отец, не меньше. И то, это если лошадей менять. Хотя бы раз в два дня.

   – Значит, будешь менять. Каждый день будешь менять! В подорожной это тебе специально пропишут. Получается, к концу месяца ты будешь на месте. Очень хорошо! Два месяца тебе на подготовку. За это время тебе необходимо будет закончить сбор святого войска и разобраться с графом Раймундом. Ну и... что у нас получается? Получается где-то на Иоаннеса Крестителя, так? Ну вот и будем считать этот день днём начала священного похода. А что, очень даже символично: в день Святого Иоаннеса Крестителя святое войско понесёт в еретические земли крест истинной веры!.. И учти, действовать надо быстро, чтобы управиться до осени. Где ты планируешь назначить место сбора святого войска?

   – Я уже назначил, святой отец. В Лугдунуме.

   – Ага. Что ж, хорошо. Оттуда до Лингвадокии совсем недалеко. Да, вот ещё что. По поводу сбора войска. Опять же, переговори со всеми епископами. С кем не сможешь напрямую, отправь письмо. Необходимо неустанно разъяснять прихожанам суть катарской ереси. Неустанно и ежедневно! И красок при этом не жалеть! Надо, чтобы праведные христиане шли в святое войско, понимая, что они идут сражаться не с простыми заблудшими, которых можно по-христиански пожалеть, а с истинными исчадиями ада, с порождением тьмы, которых следует убивать, ровно бешеных собак! Говорить об этом надо как можно убедительнее, приводя факты и свидетельства очевидцев. Прихожане должны быть уверены, что еретики-безбожники не гнушаются в своей подлой деятельности ничем! Что они по своей сути гораздо хуже сарацин!.. Ну, например... Они подло, исподтишка убивают праведных и каноников. Они оскверняют церкви и кладбища. Они всячески поносят наших святых и, боле того, открыто глумятся над их мощами...

   – Дозвольте, святой отец?! Я знаю! Я слышал о таком! Граф Фу́ксиумский Раймунд Рогерий, когда захватил обитель Святой Марии в Ла́грассе, приказал своим солдатам отломать у распятого Христа руки и ноги и использовать их для растирания специй! Прости, Господи!

   – Ого! Это правда?

   – Истинная правда, святой отец! Истинная! Мне об этом лично рассказывал тамошний аббат Бернард!

   – Ну-ну, ещё что-нибудь?

<=                 =>