Шестнадцатое марта
В. Н. Трофимов
Шестнадцатое марта
Рассказ
Идти по озеру было страшно. Мартовский лед, сверху разогретый долгожданным солнышком, крошился, рассыпался с шумом под ногами мелким ледяным бисером. Ногипри этом, мягко проваливались на несколько сантиметров в рыхлом зернистом слое, пока не натыкались на твёрдый, не растаявший пласт. Санин даже увеличил дистанцию с отцом – на всякий случай, - береженого Бог бережёт! С опаской перепрыгивал через трещины в палец толщиной, что часто пересекали ледовый путь. Уверенность вселяли лишь рыбаки. Девять человек насчитал Санин в разных местах озера. Все они склонились над своими лунками. Наличие рыбаков на озере – верный признак того, что лёд ещё держит человека.
Отец шёл впереди в офицерских яловых сапогах. Санин – в коротеньких резиновых, шагах в четырёх сзади, всё более ощущая, как неприятно холодит ноги сквозь тонкую резину ледяное крошево.
Отец нёс рюкзак Санина. “Успеешь ещё намаяться с ним, – сказал он перед выходом, прилаживая рюкзак на спине, - Провожу тебя до Бошарёва!” И как ни убеждал, как ни настаивал Санин, чтобы отец не мучился и остался дома, тот был непреклонен. И сын, в конце концов, сдался.
А ведь ёще полчаса и он отправился бы в путь один. Отец утром ушёл в село узнать: пойдёт ли сегодня рейсовый автобус, что из-за весенней распутицы не ходил по маршруту уже несколько дней. Около двенадцати часов дня беспокойство стало проникать в душу Санина. А ещё через час он и вовсе уже был на приличном взводе.
Дело в том, что пару недель назад в день рождения своей покойной жены (и матери Санина) отец вот так же утром ушёл в село за хлебом и ещё кое-какими мелочами. А вернулся лишь в пять вечера распьянущий в дым. Отметил, что называется памятный день. В таком виде он был просто опасен – начинал задираться, скандалить. Оттого и метался сегодня по дому Санин: “Неужели опять сорвался?! Нет, я этого уже не вынесу. Пешком пойду! А отцу записку оставлю. До станции двадцать километров – это четыре-пять часов хорошей ходьбы. Всё тяжёлое из рюкзака выложу и налегке - вперёд!” – раззадоривал сам себя Санин. Но в половине второго, когда он спешно обедал перед дорогой, приехал отец с Семёном на лошади, совершенно трезвёхонький (как отлегло при этом от сердца Санина – если б кто знал!) и расстроенный: автобус опять не пойдёт. Но менять своего решения ему уже не хотелось. Так настроился на пеший путь! Объявил о своём решении отцу. Тот подумал-подумал и согласился.
А в тот памятный вечер – две недели назад – ссоры избежать не удалось. Отец требовал ”добавки”. Санин вспылил в ответ. Сказал, что ничего не даст (хотя заначка и была). Отец в сердцах хлопнул дверью и пошёл обратно в село. Санин, дрожа от гнева, не знал, что тогда делать. Бежать за ним – всё равно бесполезно - уговоры лишь распалят отца ещё больше. Санин хорошо знал его характер. Остановить силой? Тогда драки не избежать. Нет, с родным отцом драться ему совсем не хотелось. И он решил остаться дома. Хотя вскоре и пожалел об этом: весь вечер не находил себе места, всё валилось из рук и ощущение надвигающейся беды становилось всё сильнее час от часу. Как мог, бодрился, уговаривал себя “абстрагироваться от ситуации”- как рекомендуют психологи – всё было бесполезно. И около десяти вечера он не выдержал: взял электрический фонарик, большой кухонный нож – на всякий пожарный – и преисполненный решимости пошёл по следу отца.
Слава Богу, что на улице потеплело и, несмотря на облачность, было светло. “Полнолуние!” – догадался Санин. И ещё: крупными хлопьями шёл снег. То был один из последних серьёзных снежных зарядов ушедшей по календарю матушки-зимы. Он дошёл тогда по глубокому снегу почти до села, а точнее - до перекрёстка на большаке. Но дальше решил не ходить. Посчитал, что самый опасный, глухой участок он проверил. А ведь так боялся обнаружить занесённый снегом характерный бугорок. Но всё обошлось. И хотя его поход видимых результатов не принёс, в душе – именно на том перекрёстке – вдруг наступил долгожданный покой. Невесть откуда появилась уверенность, что всё закончится благополучно. С тем же чувством он вернулся домой. Подождал ещё минут пять-десять возле калитки. Всё удивлялся: откуда же он ясно знает, что беды не будет? Ответ словно витал в воздухе вместе со снегом. Был чрезвычайно прост и понятен: “Благодаря моему походу к перекрёстку. Только благодаря нему!” Санин принял, наконец-таки, эту мысль сердцем, поверил в неё, и тогда лишь пошёл домой. Разделся и прилёг на свою кровать. В надежде, что и батя в этот момент пристроился у кого-либо из своих многочисленных знакомых в селе.
Но какой мог быть тут сон? Перенесенное и далеко не изжитое волнение превратило ночь в чередующуюся цепь состояний: то чуткого забытья, то томительного бодрствования с мучительными раздумьями с основным лейтмотивом: “Как жить и что делать дальше?”
Ведь он же специально торчит здесь в деревне, чтобы помочь отцу пережить зиму без эксцессов и срывов, связанных с выпивками, что после смерти матери, последовавшей три года назад, стали просто страшны своей фатальной направленностью: “Ну и пусть умру как собака под забором!” И вот с августа прошлого года Санин жил с отцом в деревне. Покидал его ежемесячно лишь на несколько дней – ездил улаживать в Петербурге свои нехитрые дела, закупал на дешёвом Сенном рынке продукты им в деревню, и привозил отцу пенсию.
А ведь отец держался до того недоброго дня. Нет, пить он не бросил. Но норму – две-три стопки - не перебирал, под бдительным оком Санина.
Да, именно той памятной ночью Санин глубоко прочувствовал, что дело безнадёжно проиграно: “Не удержать того, кто хочет упасть! Никакими силами не удержать! Потому что желание уйти в мир иной пересиливает желание жить в мире этом”. После констатации данного факта немедленно вернулось ощущение надвигающейся беды. С ужасом привыкания пришла мысль об уходе отца в эту самую ночь: “А что: очень даже запросто в такую непогоду можно угодить пьяному под машину на большаке. Или завалится в забытьи в сугроб на обочине и поминай, как звали”.
И вот уже Санин поневоле думал о том, как завтра ранним утром принесёт кто-либо страшную весть. Представлял, как сразу побежит к Семёну – просить запрячь лошадь. И как поедут, они затем с ним и будут исполнять все первоначальные действия, необходимые в столь печальных ситуациях…
Санин вздрагивал, когда до него доходило, о чём он думает. Гнал от себя эти мысли, называл их подлыми, кощунственными, но подспудно понимал, что тем самым его разум всего лишь “стелет соломку”, чтобы не больно было падать в будущем.
Он очнулся среди ночи от сильного стука в дверь и крика. Хоть и спросонья, но сразу узнал голос отца, складывавшего на его голову немыслимые ругательства и угрозы. Не помня себя - радуясь ли, опасаясь ли, - подскочил со своего ложа, включил в сенях свет, откинул крючок и открыл дверь. Отец, весь в снегу, со свежей кровью на лице и звериным, ничего общего не имеющим с человеческим взглядом, был страшен.
- Ах, ты …! Где ты был?! … Я чуть не замёрз …! А ты тут спишь?! … Убью! … - проставки меж этих слов были грязными, матерными.
Он решительно двинулся на Санина, покачнулся в дверном проёме, ударился плечом о косяк. При этом с его головы слетела заметённая снегом шапка. Санин бросился навстречу, крепко схватил его за рукава чёрной ватной куртки. Отец стал дёргаться, пытаясь освободить руки.
- Батя, успокойся! Ну, успокойся же! Всё нормально, – всего лишь, что сумел сказать Санин.
На удивление отец как-то быстро успокоился. Ведь он не ел весь день, лишь пил по своему обыкновению. Да и отмахал до села и обратно два раза подряд. Устал. Он сбросил мокрую куртку на пол (Санин тут же подобрал и повесил у печки), и, бормоча ругательства, побрёл к себе в комнату. Санин, с колотящимся сердцем наблюдал за ним, сидя на своей кровати и думал: “Бодливой корове не дал Бог рогов“. Действительно, “счастье” отца было в том, что драться он не умел. Будь иначе.… Впрочем, о худших вариантах думать не хотелось.
Но далеко не сразу успокоился отец. Ещё с полчаса Санину пришлось молча выслушивать “правду о себе”. При этом он с горечью констатировал: “А ведь, старый, подмечает всё до мелочей!” Отец действительно попрекнул всем, чем мог. Припомнил и кормёжку за его счёт, и даже каждодневное, многочасовое сидение Санина за книгами и рукописями: “А за свет мне приходится платить!”. И даже литературные пробы сына, оказывается, вызывали непонимание и раздражение родителя: “Как ты можешь писать, когда сам не прочувствовал это?” (Что “это” Санин не прочувствовал, отец не пояснил.) В общем, бил в самые больные места и Санин уже с трудом сдерживал себя, чтобы не вступить в пустую перебранку. От греха подальше оделся и вышел на улицу, на свежий воздух.