Шестнадцатое марта
Снег всё шёл. Было тихо и всё также довольно светло. Куда ни кинь взгляд: всюду картинки, что тебе рождественские открытки. Но это не радовало. “Уеду! Завтра же уеду отсюда, и ноги моей здесь больше не будет! Нашёл чем попрекать – куском хлеба! – с невыносимой горечью и раздражением думал Санин, – Я же только из-за него и торчу в этой глуши. И зачем, спрашивается, если и при мне такое учудил?” С этой мыслью минут через десять он зашёл в дом. Отец уже лежал полураздетый на своей кровати. Расправлять он её не стал. Завалился поверх покрывала и накинул на себя старый офицерский полевой полушубок. Когда Санин вошёл. Он повернул к нему голову и довольно мирно уже произнёс:
- А поезда с сегодняшнего дня ежедневно ходят.
- Я завтра уезжаю! – в сердцах бросил ему Санин, сильно задетый именно этим сообщением отца, с явным намёком, что, впрочем, тот открыто подтвердил следом и сам:
- А и уезжай на хер! Скатертью дорога! А то я у него буду спрашивать, куда мне идти или нет. – Насмешливо, с явным куражом, промолвил отец.
- Вот и хорошо! – со злой решимостью закончил разговор Санин и закрыл дверь в комнату отца.
Тот за закрытой дверью ещё некоторое время что-то бормотал. Санин не прислушивался – “чемоданное настроение” уже полностью захватило его. Прикидывал, глядя на огонь в печке, что надо взять с собой, а что можно без жалости бросить здесь. “Ничего! Не пропаду в городе. Родня и друзья есть ещё, слава Богу. Вот и Олежка – братишка родной, недавно приглашал на их завод подъёмно-транспортного оборудования, что управляется ныне какой-то немецкой фирмой. Люди работают. Зарплату вовремя получают”.
Потом чуть отошёл. Поблагодарил Бога за отца. Как бы то ни было – жив остался. А ведь на волоске от смерти находился, если верить его пьяному откровению – в снегу ведь проснулся.
Утром Санин встал пораньше. Составил список: “Что взять с собой”, заодно набросал план первоочередных дел в городе. И начал собираться. Во время сборов зашевелился отец в своей комнате. Через пару минут он вышел. Санин как раз в это время сидел за столом, спиной к отцу, сверял и делал пометки в своём списке – отмечал, что уже уложил в дорожную сумку.
- Сынок, ты меня извини за вчерашнее, - отец при этих тихих словах положил ему руку на плечо.
Санин обернулся, и отец как раз неловко ткнулся ему в щёку небритым подбородком, поцеловал. Санин успел заметить внушительную ссадину на его щеке, безмерно виноватые глаза. И острая, знакомая жалость стиснула ему сердце. Знакомая потому, что так бывало всегда по утрам в их семье после отцовских загулов.
Меж тем отец тяжело пошёл в свою комнату. А Санин ещё минут пять сидел за столом, не понимая, что делать. И ведь знал по горькому опыту: ни одному слову отца верить нельзя, как и глазам виноватым, а жалость сделала своё дело – лишился он былой уверенности в своей правоте. Санин глубоко-глубоко вздохнул, вместе с решительным выдохом выдвинул ящик стола, бросил в него и список и план, и с шумом задвинул ящик обратно. Про себя твёрдо решил, что надо окончательно поговорить с отцом, но лишь после того, как тот оклемается.
Удобный момент наступил лишь через пару дней. Всё это время отец отлёживался. Оказывается, в тот злополучный вечер он умудрился подраться с какими-то молодыми парнями возле кафе в селе. Насилу его отбили знакомые женщины. Потом он отогревался попеременно у своих собутыльников, “добавляя” вместе с ними. Бобыль дядя Коля по прозвищу Пограничник, живший на самой окраине села, уговорил его остаться переночевать. Освободил ему лежанку возле печи. Но среди ночи отец засобирался в дорогу. Так уж он устроен – даже в невменяемом состоянии его тянуло домой. И вот на той ночной дороге не один, а несколько раз он просыпался в сугробах, запорошенный свежим снегом. Причём, раз это случилось на большаке, где в такой сильный снегопад сумел-таки рассмотреть его, лежащего на дороге, безымянный водитель легковой машины. Поистине чудо спасло тогда отца. Ведь если бы не оттепель, и не острый глаз водителя….
Но тот серьёзный разговор так ничего и не дал. Более того: вновь Санину пришлось в сердцах схватиться за свою сумку и вновь кидать в неё, но уже без разбора свои манатки. А причиной послужило заявление отца, что он, де, пил и будет пить, и никто ему в этом не указ.
- Так зачем я с тобой сижу тут, дорогой ты мой! – взорвался тогда Санин, - Ты что думаешь, я себе на хлеб не заработаю в городе? А ты живи тут, как знаешь. Ходи к кому хочешь. Пей, сколько влезет. И, кстати, чего же ты плакался прошлый год, вызывая меня сюда? Я же, оказывается, тебе только мешаю!?
Отец на эти речи упорно отмалчивался. Тут ему действительно крыть было нечем.
- Погоди, не торопись, - наконец ожил он, видя как решительно Санин занялся сборами, - Не буду я больше ходить в село. Не буду. Но пить мне не запрещай. Дома можно – после баньки там, по праздникам, по чуть-чуть.
- Батя, да пойми же: тем самым ты оставляешь себе лазейку. Вспомни, каждый раз так происходит, сколько я тебя помню: сначала стопку себе позволяешь, потом две, а затем и до трёх доходит. После чего сознание твоё вырубается, и начинаешь, себя не помня, чудить и хулиганить. Так не пей же ты, ту первую стопку! Не пей!
- Так что же, только и паши теперь, - незнакомо и зло сверкнул глазами в ответ отец, - И стопку не выпей!
- Да кто тебя заставляет пахать-то? Не хочешь делать ничего – лежи себе на печи, - отвечал ему Санин, чувствуя, что говорит совершенно не то, что следовало бы сейчас сказать, и не тем тоном…. Ведь знал прекрасно, что отец просто не может обходиться без физической работы – в ней был смысл его жизни. Без работы он, как и ломовая лошадь, просто зачах бы.
Так ничего и не смог доказать отцу Санин. Однако тот выполнил своё обещание – две недели его не видели в селе. Хлеб и всё необходимое им привозил Семён. За это время были и бани, отмечали и День Рождения больной жены Семёна. И в эти дни пришлось-таки наливать отцу водки. Ах, как муторно при этом было на душе у Санина! Тем более что все две недели по селу гуляли байки о том самом отцовском похождении. И все немногочисленные гости их деревни первым делом с садистским сочувствием интересовались у Санина: “Что, батька, опять запил?” И принимались ему в который раз, разве что под другим углом, расписывать отцовы “подвиги”. Санину было неприятно выслушивать самозванных и словоохотливых сказителей. Он вымученно улыбался, а хотелось развернуться и уйти с глаз долой. Старался быстрее перевести разговор на другие темы. После разговора с одной такой доброжелательницей – Зиной Щукиной, что наведывалась к жене Семёна, он пришёл домой и с порога удручённо сказал отцу:
- Ой, батя, нельзя тебе пить, пойми, совсем нельзя!
- А что, только пахать теперь остаётся!? – с неизменным и заезженным аргументом сходу вступил в полемику отец, - По бабам я не хожу, и не выпей теперь….
- Опять двадцать пять, - развёл руками Санин, - Да пойми же ты – зачем пахать? Что остаётся после нас? Этот участок, эта изгородь, которую ты сейчас на нём городишь? Всё это прахом пойдёт. От нас остаётся только имя: доброе или не очень. Подумай же об этом! Какое имя останется после тебя? Подумай же, батя! Сюда же, возможно твои внучки будут приезжать. Каково им будет выслушивать отзывы о тебе? А насчёт баб вот что скажу: не обольщайся – никому ты не нужен из здешних. Они же тебя знают как облупленного, и даже как работника в дом не возьмут. Ну, может на разовую какую работу, а чтобы жить – ни за что не возьмут. Я, конечно, о более-менее порядочных женщинах. А о других и говорить не хочется.
Отец молчал лёжа и отвернувшись на своей кровати. И больше они на эту тему не разговаривали.
Санин тряхнул головой, отбрасывая невесёлые воспоминания. Они уже подходили к берегу озера. У самой суши лёд совсем растаял. Тропинка, что протоптали верно, ещё с утра рыбаки, упиралась в мокрое, ледяное месиво, затем следовала метровая полоса чистой воды, и далее следы уже по заснеженному берегу уходили по откосу вверх.
Отец решительно вошёл в воду, и сразу пожаловался, что сапоги потекли. Санин учёл глубину, и у него остался единственный вариант – перепрыгнуть чистую воду. Отец не советовал – лёд на краю мог обломиться. А что оставалось делать? Разуваться и идти босиком? Бр-р-р! Нет уж. Он немного разбежался, разбрызгивая месиво, и прыгнул. Удачно! “Слава Богу!” – вырвалось у Санина.