АЛЬФА И ОМЕГА
II
В пепельных рассветных сумерках Волхов сошел с электрички и, похрустывая пухлым молодым снежком, направился к Лавре. От длинной, с пересадкой, дороги, недосыпания и душевной неустроенности он был угрюм, пуст, и что-то как будто дрожало внутри.
В обстоятельствах его ничего не переменилось. Невидимки, похоже, не собирались отставать и по-прежнему досаждали и мучили. И когда кто-то подсказал, что надо бы съездить в Лавру на «отчитку», он, недолго думая, собрался и поехал.
Золотые и небесно-голубые, в звездах, купола Лавры блестели в светлеющем небе. Несколько нищенок и две черные монашки с коробками для пожертвований на ватных грудях стояли под аркой ворот. Высокий священник в длиннополой рясе и клобуке размашисто шел вдали по аллее, тут и там по просторному двору мелькали торопливые фигурки.
За серенькой, в толстом шерстяном платке женщиной Волхов взошел на крыльцо храма Иоанна Предтечи и по крутой узкой лестнице поднялся в церковь. Его поразило множество народа и странное для такого многолюдья застойно-сумеречное, пропахшее свечами и ладаном, затишье. Общая исповедь уже закончилась, и люди стояли у стен в очередях к нескольким священникам. Он обошел их, приглядываясь, и встал к старику с сухим и темным морщинистым лицом, привлеченный его смиренным видом. Краснощекая старуха с выбившимися седыми прядями, стоявшая подле него на коленях, торопливо и горячо говорила что-то громким шепотом, взмахивая рукой и на кого-то, похоже, жалуясь. Иерей слушал, печально склонив голову, потом тихо сказал что-то, отчего старуха заговорила еще громче, со слезами, и долго, испытывая терпение очереди и духовника, не могла остановиться. Наконец, батюшка накрыл ей голову епитрахилью и проговорил разрешительную молитву, старуха схватила поцеловать его руку и, встав с трудом с колен, истово приложилась ко кресту и Евангелию. Подле пастыря опустился на колени молодой цветущий семинарист в черном костюме.
Волхов, никогда до того не исповедовавшийся, приглядывался, как себя вести. Маленькая плотная беспокойная женщина перед ним то и дело доставала из-под длиной шали и разворачивала листок с карандашными записями, и он нечаянно подсмотрел, что это был список ее грехов. Это и его побудило перебрать в памяти, о чем хотел сказать, и опять он не мог решить, как – в общих словах или откровенно – признаться в стыдном грехе прелюбодеяния. Глядя сзади на священника, на его длинные седые волосы и неторопливо-покойные движения, он все более проникался доверием и склонялся к откровенности. И когда раскрасневшаяся маленькая женщина, отступив от аналоя, тут же порвала в клочки свою записку, он с холодком в груди опустился на колена и, сжав кисти рук, склоня повинно голову и видя пред собой только сухую старческую руку и край рясы, начал неожиданно слабым голосом:
- Я, батюшка, с детства не исповедовался. Поэтому я с самого начала... Две души загубленные на моей совести... – По тому, как вздрогнула и напряглась старческая кисть, он понял, что тот подумал о человеческих душах, и поспешил добавить: - Кота утопил и дятла застрелил... – Рука расслабилась, пальцы с крепкими желтыми ногтями огладили слегка рясу, и Волхов понял, что это и за грех не сочтено, он же кокетничает откровенностью в мелочах, хотя настоящих мерзостей - пропасть. И, напрягшись внутренне, не без стыда сознался, что ленив, сквернословен, иногда груб, нередко выпивает, а бывало – и сильно, а когда говорил, что изменил по пьяному делу жене, голос вдруг задрожал и влага захолодила глаза. – Стыдно и горько... – пробормотал он почти шепотом, голос его пресекся, и скорые, тихие, как вздох, слова духовника: «Спаси, Господи!» – показали, что тот сострадает, и Волхов проникся к нему почти сыновней благодарностью.
Робея, он признался в страшной дерзости писания картины о Христе, в чем теперь раскаивается, ибо как посмел он, жалкий недостойный грешник, коснуться святыни... Рассказал, наконец, о своих увлечениях НЛО и группе контакта.
- И вот меня стали преследовать... невидимые сущности, - говорил он, чувствуя свое раскрасневшееся лицо. – И постоянно. Причиняют порой боль, и сильную... Я, конечно, порвал со всем, и из группы ушел... Но они не отстают.
Священник оживился.
- Это правильно, что ушли, - сказал он наставительно. – Они не сразу отстанут, но тут нужна твердость. Вы слышали о священномученике Киприане?
- Нет.
- Был в древние времена такой волхв – Киприан. Очень сильный, в чести был у самого сатаны, и демоны ему служили... – И батюшка кратко, но живо и увлеченно рассказал Волхову поучительную историю обращения к богу мага Киприана, на которого восстал за это весь ад, но он с божьей помощью выстоял, победил и достиг потом святости.
Волхову, особенно в виду стоявшей сзади очереди, показалось, что они отступили от правила исповеди, но участие духовника так его радовало, что он готов был стоять так на коленях сколь угодно долго.
- Я думаю... Может, мне пойти теперь в группу, чтоб убедить и их?.. – спросил он, показывая полное свое отвращение от пагубного прошлого.
- Нет, оставьте их, - сказал священник. – Сказано: удались от худого и сотвори доброе. Господь все видит и, кого надо, приведет. Вам надо сначала укрепиться.
И вот он уже накрыт епитрахилью, и священник произносит слова, не совсем ему понятные, но радость облегчения лучше слов говорит, что совершилось нечто хорошее, важное, и с этим теплым чувством, не замечая уже очереди, он с детски-румяным, сияющим посреди густой бороды лицом отходит от аналоя...
В Троицкой церкви покойно, малолюдно. Поставив свечу, Волхов тихо встал перед амвоном, опустив голову. Незаметные у стен певчие выводили тихими, высокими, мелодичными голосами. Жарко, легко потрескивая, горели тонкие свечи на двух паникадилах. Иеромонах в черном, лицом к раке святого, читал молитвы, возвышая иногда голос, и певчие дружно, мягко, легко подхватывали, и тогда под сводами, как проникновенная общая мольба, реяло трижды: «Отче Сергие, моли Бога о нас...»
Вслед за молодым уверенным семинаристом Волхов взошел к раке, положил, как будто всегда так делал, три земных поклона, несколько мгновений постоял, прижавшись лбом к холодному стеклу, и, сойдя, встал тут же, у колонны. Что-то невидимое происходило в нем. Он почти не знал молитв и, глядя на других, крестился иногда, повторяя про себя слова священника. Умильная, сладко-грустная мелодия наполняла его, но не звук, а вся атмосфера церкви, все голубовато-сияющее пространство, источаясь от купола, пронизывало его, и почти физически он ощущал этот ток, лучисто-светлое это напряжение, вытеснявшее из туманной головы застарелую тупую боль. Ему стало легко. Он стоял бы так, если б было возможно, бесконечно…
Опустив голову, он простоял недвижно час, и другой, и лишь к полудню вышел на морозный воздух. Небо очистилось, солнце огнисто блестело на куполах, на белых стенах собора, пестрило сверкавший снег изломанными тенями сквозивших в небе лиственниц. На ступенях Иоанна Предтечи собралась перед дверью толпа, некоторые сбились в группки или прохаживались по аллее. «Неужели все на отчитку?» – удивился Волхов.
Он удивился еще больше, войдя в открывшуюся церковь. Не менее полутора-двух сотен человек стояло и сидело тут в ожидании батюшки. Публика была самая разношерстная - от опустившегося, опухшего, как с похмелья, оборванца до интеллигентной дамы в фиолетовых очках, шубе и темной шали поверх собольей шапки. Здоровая и высокая, деревенского вида, молодуха диковато озиралась у стены, о чем-то уговариваемая двумя женщинами в цветастых платках. Несколько человек, с ними девочка лет восьми, приехавшие, видимо, издалека, сидели у стены на сумках. Стоял густой шум говора, кашля, шарканья ног и непрерывного хлопанья дверей. Вдруг ужасный, ни на что не похожий вой поразил Волхова, и он, оглянувшись, обнаружил, что звук исходит от молодого, с безразличным бледным лицом парня у колонны. Тявкнув еще раза два, тот, ни на кого не глядя, так же безразлично умолк. Потом толстяк с наивными голубыми глазами привлек его внимание сочным, со звуком соплей, хрюканьем. «Бесноватые...» - догадался подавленно Волхов.
Почувствовав себя неуютно, он с гадливостью и жалостью стал приглядываться к стоявшим рядом. Женщина в каракулевом пальто с добрым приятным лицом, что-то с улыбкой говорившая соседке, подействовала на него успокаивающе. Молодой человек с задумчивым лицом доцента стоял недалеко, склонив голову и как бы прислушиваясь. Приятная соседка на мгновение замолчала, и громкий звук отрыжки прошел у нее горлом. Никто не обратил на это внимания. Волхов смущенно потупился и смирился.
В толпе появилась тонкая стремительная женщина с лицом монашенки, в длинном, до пят, платье, трепавшем ее по ногам, но не мешавшем делать все быстро и толково. Что-то кому-то она сказала, принесла, унесла, подвинула, переставила, и вся толпа постепенно стянулась к центру, к амвону. Из двери притвора быстро вышел плотный черноволосый священник с властным умным лицом, на ходу закрепляя на запястьях поручи. И так же с ходу, как бы продолжая начатый давно разговор и лишь несколькими фразами введя в курс дела новоприбывших, быстрою скороговоркою начал читать молитвы. Как понял позднее Волхов, так и было: священник выходил на отчитку ежедневно, видя перед собою все ту же, лишь слегка меняющую лица, толпу, повторяя одни и те же привычные, сами собой отскакивающие слова, и для него это был один непрерывный разговор, рутинная и, может быть, скучная обязанность. Но для тех, кто его слушал, это была уже последняя надежда исцеления, жажда чуда, акт высшего милосердия.
Священник говорил скоро, поспешно, но громко, отчетливо и так долго, что Волхов удивился, как он столько запомнил. Он ждал, что с ним начнет что-то происходить и наступит, возможно, явное облегчение. Но ничего не происходило, хотя, казалось, он ощущал какие-то касания, движения, к ногам что-то будто цеплялось и лепилось, и он незаметно ботинком потирал себе щиколотку. Ему почудилось вдруг, что бесы, гнездившиеся на этих людях или внутри их, вспугнутые внезапно молитвами, роями носятся по церкви, над толпой, цепляясь отчаянно за кого попало, и вместо надежды почувствовал неприятное беспокойство. «Тогда какой смысл в отчитке? – думал он. – Нет, не может быть...» И когда священник, закончив, пошел среди толпы с ведерком, широко размахивая кропилом и брызгая на всех святою водой, он с готовностью выдвинулся навстречу и, щедро облитый, улыбался счастливым мокрым лицом, моргая и не утираясь, чтобы не ослабить благодатного действия. Что вода святая, он убедился воочию, когда священник приблизился к дебелой молодухе, и та, крича, стала буйно рваться из рук державших ее цветастых женщин и странно и высоко подпрыгивала, кропимая водой по ногам.
Зайдя позже в книжную лавку, он купил несколько увесистых книг, в том числе два тома Златоуста, томик Брянчанинова, том избранных житий святых, «Лавсаик» и с пяток брошюр. Листая их в скудном гостиничном номере, он ясно почувствовал вдруг, что немедленного исцеления не получит, и это лишь начало какой-то новой и, наверное, трудной жизни. Потому что стало не только не лучше, но много хуже. Казалось, что все тело его облеплено, как паутиной, а в горле саднило и щипало, точно его рвали. «Только постом и молитвой, - вспомнил он слова священника, - изгоняется род сей...» Не день или два, а постоянные молитва и пост… Но возможно ли это дома? Мысль о монастыре, и раньше приходившая ему, показалась теперь простой и естественной. Только в монастыре, как в духовной лечебнице, мог бы он отдаться этому безраздельно. Читая о святых подвижниках, он чувствовал, что мог бы понести подобный труд. Да и что ему остается? Картины? Но писать такую ерунду, как раньше, уже вряд ли сможет. А святых писать – недостоин. Что держит его в этом мире? Семья? Дочка уже большая. А к жене и притронуться не смеет, как появилась эта чертовщина... Да та, если захочет, себе еще найдет... Нет, ничто его не держит!
Только правильно ли, это ли ему назначено?
Он понял уже, что поступать надо по божьей воле, тем более в столь важном деле. Но какова эта воля? Кто посоветует, подскажет? Краем уха он слышал о прозорливом монастырском старце, к которому многие хотели попасть. Не сходить ли и ему? И не откладывая, завтра же?
Неожиданное это решение ободрило и почти успокоило Волхова. Что бы ни сказал старец, он все исполнит без колебания.
Наутро, чуть свет, он был уже в келиях. В небольшом узком коридорчике перед кельей старца было около десятка посетителей. Заняв очередь, он вышел во двор. Морозец щипал. Мужчина в треухе мерно ходил по дорожке от ворот до крыльца, скрипя валенками. Появился, наконец, и сам старец в лиловом клобуке и черной широкой ризе, с лицом матовым, без румянца, и, разговаривая с молодым рыжебородым иеромонахом, прошел в келью. Волхов вернулся в заволновавшийся шумно коридорчик и стал ждать. Монах был у старца долго, и еще не вышел, как появился и прошел в келью другой, потом и третий черноризец. Очередь подвигалась медленно, а народу все прибывало. Неожиданно из кельи вышел тихий послушник в скуфейке и объявил, что старцу надо уходить, он примет еще человек двух-трех, а остальным не надо ждать зря. Толпа возроптала, погудела и начала расходиться. Волхов был третий. Женщина с маленькой, лет пяти, девочкой, из пришедших позже, села на освободившуюся у двери скамью.
- А может, примет? – с робкой надеждой улыбнулась она смотревшему на бледненькую девочку Волхову. – Мы из Костромы...
Когда из кельи вышла старушка с перевязанной ногой, стоявшая перед Волховым, и закивала на его вопросительный взгляд: «Заходите, заходите быстрей!» – он не смог переступить порога.
- Идите вы… - сказал он матери с девочкой. В коридорчике никого больше не было.
Он стоял перед дверью, будто готовясь прыгнуть с обрыва. О старце говорили как о провидце, отвечавшем на сокровенное, и он знал, что то, что сейчас услышит, будет решением его судьбы.
- Огромное вам спасибо! – сказала, выходя, женщина с девочкой на руках.
Волхов вошел и увидел старца, уже одетого и подходившего к двери.
- Я последний... – пробормотал он растерянно, глядя в спокойное сероглазое лицо. Старый монах внимательно взглянул на него и развел руками.
«Вот так», - выйдя вон, подытожил свой визит Волхов. Разумеется, это было не случайно. И эта женщина с девочкой. И то, что он пропустил их. Бог не хотел открыть свою волю.
Он побрел в собор, где шла уже литургия, и остановился у большого деревянного распятия, перед которым горело на латунном круглом свечнике несколько свечей. Голубоватый свет дня, лившийся из створчатых окон, внезапно стал ярче и позолотел от проглянувшего солнца; потеплели, заблестели сиявшие нимбами лики святых, и еще заметней, резче стал контраст между торжественным великолепием храма и убожеством сбившейся в нем толпы. Златые царские врата распахнулись, два священника вынесли чаши с дарами и встали по сторонам. Движение, начавшееся в толпе, перешло в суету и давку, к чашам образовались две больших очереди, и Волхов поспешил пристроиться к ближней. Его поразило, с какой наглостью, оттирая других, пролезала к чаше, точно к бочке с селедкой, высокая и худая, в сбившемся на затылок платке, женщина с остановившимися рыбьими глазами. Присмотревшись, он узнал в очереди нескольких из отчитанных вчера, и ему стало неприятно. Эти «темненькие», как прозвал он их про себя, отличались глухой сосредоточенностью, безразличием и пепельной темнотой сжигаемых изнутри лиц. Святые дары были снадобьем, которое они готовы были выхватить, чуть не до драки, у других. Да и остальные, выстроившиеся к причастию, почти все тут были потребители, жаждущие «вкусить и спастись». «А я разве не такой?» – подумал он о себе и, скрестив на груди, как все, руки, подступил с некоторой робостью к чаше, проглотил кашицу, тронул губами распятие и с чувством исполненного долга вышел из храма.
Отчитка прошла так же, как вчера, - в многолюдной потной толпе, под лай и хрюканье бесноватых, с обильным кроплением и помазанием. И так же, казалось Волхову, носились вокруг, задевая и цепляясь, невидимые бесы, и он не ждал уже ничего хорошего. Иисус, как он знал из Евангелия, тоже изгонял бесов, но лишь иногда и лишь из одного-двух, а не из сотни или двухсот зараз. Так же исцеляли потом его ученики и святые. И это с их-то великой благодатью, с явным даром духа святого! А что этот иерей, возможно, и добросовестный, против полчищ бесов? Только разворошит, раздразнит, - но разве же исцелит?
- А если не проходит? – спросил кто-то из толпы, подтверждая его сомнения. – Что потом делать?
- А вы исполняете, что положено? – вопросил немедленно пастырь. – Ходите постоянно в храм, исповедуетесь в грехах, причащаетесь святых тайн? Нет? Так чего ж вы хотите? Делайте все, как велит церковь, тогда спасетесь!
«Для чего ж тогда устраиваются эти сборища бесноватых? – думал Волхов. – Неужели только ради рублей, исправно собираемых в выставленную на видном месте сумку?..»
После отчитки он подошел к священнику.
- Я второй день тут... Но не лучше, а хуже стало. Может быть, и не продолжать?
- А у вас что? Откуда? – взглянул с любопытством заклинатель.
- Да... – Волхов замялся. – В группах разных был. НЛО изучал...
- А, НЛО! – как о давно ему известном, воскликнул священник. – Нет, надо закончить. Еще завтра побудьте. Надо закончить, как же... – И он с усталой извиняющейся улыбкой, кивнув Волхову, отошел к ждавшей его с сумкой тонкой служке.
После этого разговора подозрение Волхова, что не скоро избавится он от своей напасти, перешло в уверенность. Мысль о монастыре все больше им овладевала. Наутро он пошел на исповедь, чтоб посоветоваться, раз не вышло со старцем, с давешним духовником. Но того не было, и он подошел к добродушному рыжему старичку-священнику, голубоглазому, лысому, рыхлому, и стал каяться, в чем неотчетливо сознался в прошлый раз, - в гордыне ума и намерений.
- Если ты сам так рассудил и осудил, то и ладно... – улыбнулся снисходительно батюшка.
- Эта гордыня, - поспешил пояснить Волхов, - и в том, что я стал писать картину о вознесении Иисуса, хотя не был к этому готов…
- А ты подготовься, - сказал кратко батюшка, лучась голубенькими глазками.
- И я вот хочу пойти в монастырь, - заключил глухо Волхов. – Хотел посоветоваться...
- А женат?
- Да. Дочка школу заканчивает.
- А! - сказал священник. – Вот дочку замуж сначала выдай.
Видно было, что идея монастыря воспринята им скептически, почти насмешливо, но так же отнесся к его советам и Волхов.
Едва дождавшись конца отчитки, он с пакетом книжек поспешил на вокзал. Уже сидя в вагоне, привалясь к стенке и смежив устало глаза, он попытался осмыслить, что произошло. И с удивлением обнаружил, что, независимо от результата поездки, возвращается домой верующим человеком. Ужасное нападение «темных», представлявшееся непоправимой личной катастрофой, оказалось заурядным и давно известным церкви явлением. В речах лаврских священников и читанных здесь житиях святых нашел он разъяснение и, главное, помощь, без которой вряд ли бы сам справился.
Иоанн Златоуст стал поистине откровением. «Слово к подвижнику Стагирию, одержимому демоном» все расставило по местам. Интуитивное ощущение, что силы тьмы не бесконтрольны, и где корчит рожи дьявол, там непременно и надзирающее око божье, совершенно подтверждалось. И он был уверен теперь, что, став объектом козней, обязательно уж и в поле зрения бога. Ясно было, как день, что его «картинки» и феномены с самого начала были дьявольским заигрыванием, смуглое лицо с нечеловеческой недобротой – лицом бесовского иерарха, и он поражался лишь чудовищной своей безграмотности и глупости.
Около одиннадцати, несмотря на позднее время, прямо с вокзала он зашел к Курским.
- Буквально на секунду! – торопливо, с порога, протянул он Андрею Ивановичу книжку, захваченную у них в дорогу. – Я с вокзала, все потом... – взялся он с извиняющейся улыбкой за ручку двери.
Выскочив из подъезда с приступом сильнейшей, до головокружения, боли, он медленно побрел домой, думая грустно: «Вот и кинуло меня, как говорил «Союз», из стороны в сторону...»
Бледная, в радужном обруче, луна выплыла из дымчато-сиреневого, с серебристыми закраинами, облака и тихо провожала его вдоль улицы. Круглое бабье лицо ее успокаивало, боль постепенно утихла, наступило странное умиротворение. Казалось, он видел сверху, как эта луна, и себя, идущего под фонарями, и фыркавший на соседней улице грузовик, и заиндевелый, с поздними собачниками, сквер перед заводом, и весь этот заснеженный город, затерянный меж лесов и белых, в лунном сиянии, полей с льдисто мерцавшими извивами рек, - и то был уже не светлый глаз луны, а око, проницающее и объемлющее весь мир, каким он пытался изобразить его в «Присутствии»…
«Одно существование...» – прошептал он горячими сухими губами. Весь многоликий, разнообразный, бесконечно подвижный мир перед лицом бога был как одно существо, в котором все на своем месте и все идет своим порядком, и радостно было, что он, Волхов - живая клеточка этого мира в цепи единого существования, и каждый его шаг – под недремным оком знающего о нем абсолютно все. Что уже случилось и что еще произойдет - все предопределено, и надо лишь достойно исполнить и пережить назначенное...
В ухе отчетливо «чо-чокнуло», потом еще два раза. С упавшим сердцем Волхов прикрыл глаза и вздохнул. «О, мерзость! – подумал он. – Они здесь... И, возможно, уже не одни они…»
Все так же, и еще ярче, сияла луна, вспыхивали, искрясь розовым и голубым блеском, заснеженные ветки, проносились с ровным шипением редкие автомобили, поскрипывал под ногами утоптанный мерзлый снег, и никто, видя сейчас Волхова, и предположить бы не мог невидимых существ подле него и невидимых страданий и борьбы в нем. «Невидимая брань» – вспомнилась ему купленная в Лавре книга, и выражение это теперь было ему абсолютно понятно…