АЛЬФА И ОМЕГА
II
Волхов с утра уехал в Москву за красками и холстом. Встав со сна на молитву, он что-то задумался, и опять дрянь жизни всплыла перед ним, и, как когда-то, замолчав, он уже не мог вымолвить ни слова, а только ниже и ниже клонил голову. «Что вода слез и мольб против страданий, причиненных тобой людям? – думал он. – Что эти игры в воздержание, эти пост и спанье на досках? Все – ради себя же... А что сделал для других? Что отдал без мысли о себе, чем пожертвовал?»
Простояв так с полчаса с поникшею головой, он тихо собрался и пошел на вокзал. И всю дорогу его тяготило ощущение, будто он, полный сил и энергии, связан по рукам и ногам.
«Да что ж я? – думал он, глядя с недоумением в окно. – Чего еще жду?.. Почему не бросил все и не пошел по свету трудами искупать свои мерзости?..»
За окном мелькали, уносясь, пестрые осенние перелески, напоминая о быстротекущем, уходящем бесследно времени.
«Давно ли, - думал он грустно, - умер отец, а я вспоминаю его так редко, почти забыл… А сколько ушло незаметно и других? И меня так же забудут... Кто я, что я? Зачем была эта ничтожная, пустая жизнь? Только добро, любовь, истощание ради других могут дать ей какой-то смысл...»
Городская суета, беготня по магазинам и салонам развлекли его, и, сделав довольно удачно покупки, уже к обеду он вернулся на вокзал. И тут, на площади, остановясь выкурить перед электричкой сигарету, был совершенно очарован появившейся невдалеке группкой. То был молодой рыжебородый священник в черной скуфейке, с большой тяжелой сумкой, еще один, все куда-то отходивший, - видимо, провожатый, - и молодая матушка в светлом платочке и ранцем за спиной, с мальчиком и девочкой, державшимися за ее руки, - тонкая, с открытым чистым лицом и сияющими, точно в них светилась душа, глазами.
«О, они есть, есть!» - думал он восхищенно об этой матушке и ее очаровательных детях, обо всех, рассеянных неприметно по Руси, светлых, лучащихся любовью душах. Матушка с детьми куда-то отошла, потом вернулась, а Волхов все любовался ими, пока группка эта, нагрузившись, - причем маленький рюкзачок надели и мальчику, а девочке дали в руку пакет, - не двинулась к вокзалу. И на обратном пути все возвращался к этому радостному впечатлению, вздыхая иногда - не тягостно, как утром, а порывисто, легко и сожалея, что он не с ними и не такой, как они...
Солнце сверкало и переливалось в блестящей багряно-золотой листве несшихся навстречу кущ, а ему чудилась прекрасная, радужная, невесомо порхавшая в этом сиянии бабочка. На одной его картине изображено было вечнозеленое древо жизни – с мохнатыми гусеницами на листьях, веретенами куколок и радужным нимбом бабочек, паривших над широкой ветвистой кроной. Такой метафорой выразил он тогда переход душ в иной мир. Теперь он знал, что далеко не все мохнатые пожиратели благ становятся, пройдя через кокон отречения, прекрасными бабочками...
«Но они есть, есть!» – думал он радостно, вспоминая матушку и ее детей. Теперь он хотел писать другую картину о новорождении души, для которой и купил холст. Так и назовет ее: «Новорождение».
Приехав и наскоро перехватив холодной картошки с огурцами, он сел во дворе натягивать холст. Таня в огороде перебирала высыпанные на клеенку клубни.
- Много, Танюш, накопали вчера? – спросил Волхов, постукивая молоточком.
- Два мешка, - отвечала охотно Таня, обрадовавшись разговору и подходя к заборчику.
- Хорошая?
- Ничего так... А что вы, Олег Федорович, будете рисовать?
- Как тебе сказать... Да и не скажешь, это смотреть надо… Вот натяну холст, посмотришь.
За этим занятием и застали его Ланин с Лебедевым.
- Смотри, новенькое что-то соображает… - сказал, знакомя друга с Лебедевым, Ланин. – А «Вознесение» кончил?
- Кончено, говорил Брюллов, когда окончено до волоска, - сощурился хитро Волхов, сгребая в банку гвоздики. – Шлифовать еще надо.
Они вошли в дом. Увидев картины, студент пошел вдоль стен, пристально их разглядывая. Волхов разложил на столе эскизы и небольшой этюд на картоне.
- На икону опять похоже, - сказал, взяв картон, Ланин. – Как Богородица Державная...
- Да я не скрываю, - улыбался Волхов. - Она и натолкнула. И композиция, заметь, та же: три круга по вертикали. Только вверху не Бог-отец, а Христос. И у Богородицы не младенец Иисус...
- Ну, естественно. Постой, это же земной шар? Только прозрачный, как мыльный пузырь...
- Ну да.
- А младенец внутри?
- Человек... То есть – дитя человеческое.
- Богородица держит человеческого младенца?
- Да, младенца человечества…
Ланин и подошедший Лебедев рассматривали несколько минут наброски.
- «Новорождение» называется… Богородица родила Христа... и на иконах она чаще всего с младенцем Иисусом, - отрывисто и несколько сбивчиво пояснял Волхов. – И для нас она до сих пор та же – родившая Христа… так? Она и продолжает его рождать, только в душах уже, в людях… И вот это - рождение духовное, или новорождение...
- Силен! - улыбнулся удовлетворенно Ланин.
- Одигитрия еще называют, путеводительница... – торопливо, возбужденный похвалой, говорил раскрасневшийся Волхов. – Христос – дверь и путь, а Богородица – водительница по пути… вот... Да, Таня ж хотела посмотреть! - вспомнил он и вышел на клыльцо.
- Танюш, ну иди взгляни!
Таня, спрятавшаяся от гостей за вишенником, робко выглянула и покачала головой.
- Ой, неудобно, Олег Федорович! Я потом как-нибудь...
- Иди, иди! Я сказал уже, что придешь.
Он подождал и проводил ее, красную от смущения, в комнату. Ланина Таня знала, но присутствие молодого Лебедева ужасно ее стесняло. Волхов усадил ее у стола перед эскизами, а картон поставил прямо, подперши банкой.
- Вот... Как посоветуешь, так и сделаю… Это - Таня, молодая хозяйка, – сказал он Лебедеву.
- Ой, вы скажете, Олег Федорович!.. – Пунцовая от смущения Таня уставилась на этюд, плохо от волнения видя.
- Вы знаете, сколько было явлений? – продолжал разговорившийся Волхов. – При защите Новгорода от татар. В Фатиме перед нашей революцией. И в Каире, уже в конце века… я сам фотографии видел! И Россию после отречения царя взяла под свою эгиду... Что это, если не водительство? И скольких провела этим путем! Вот я и хотел...
Ланин, согласно кивавший, вздел палец.
- И в католичестве, заметь, культ девы Марии!
- Или еще вот… – вспомнил Волхов. – Промелькнуло, почти и не заметили... А случай исключительный! Явилась одному плотнику, он на строительстве церкви работал, и велела пройти на коленях от Серафима до Сергия. Он и прошел от Дивеева до Сергиева Посада…
- На коленях? – изумилась Таня.
- Да, еще в газетах о нем писали. А многие и сами видели...
- Сколько ж он шел так? - подумал вслух Лебедев.
- Около года что-то, не помню.
- Да, что-то такое читал … - подтвердил Ланин.
- Нет, только подумайте! – не мог успокоиться Волхов. – Самому человеку это и в голову не придет. Даже святому! Годами на коленях стояли, это да. А вот пройти на коленях по Руси никто не додумался! Я не к тому, чтобы тоже так... И по-другому можно. Но вот как провела его Богородица этим путем, так ведет и других... Я об этом вот...
- Ты как, Виталий, согласен? Что-то молчишь все…
- Да я что... Я хотел сказать... Я поражен, честно. Даже не представлял, что такие картины... – Лебедев обвел кругом рукой.
- В затрапезном таком закутке! – засмеялся Ланин. – Подожди, он еще прогремит!
- Да ну... – отмахнулся, тоже смеясь, Волхов.
- Да! – Ланин встрепенулся. – Ты же еще Танин портрет не видел! Таня, покажи-ка ему! Ну, не ради себя, если не хочешь... а великого ради художника!
Этому Таня противиться не могла и, стыдясь, неловко встала и, стуча костылем, повела Лебедева показывать портрет.
- Ну, зачем ты... – пробормотал, едва они вышли, Волхов. – Видишь, она же стесняется!
- А вот чтобы не стеснялась, - улыбнулся Ланин. – Она освоится, увидишь.
В самом деле, когда минут через десять они вернулись, Таня держалась много свободней и даже смеялась.
- Ну? – взглянул Ланин на Виталия.
- Снимаю шляпу! Прелесть просто! – Лебедев с новым интересом, точно впервые увидел, посмотрел на Волхова, и Ланину показалось, что он уже проигрывает старому приятелю в глазах молодого друга.
Когда через час, договорившись собраться и завтра, они шли вдвоем к переезду, Лебедев без умолку говорил о картинах и глаза его блестели восхищением.