АЛЬФА И ОМЕГА
IV
Сойдясь на другой день у решетчатых станционных ворот, они перешли через пути и направились в кварталы окраины. Бородатый широкогрудый Волхов в вытертой на этюдах ветровке и выгоревшей бейсболке, в своих растоптанных, как лапти, кедах, с большим хозяйским топором за поясом выглядел первопроходцем. Лебедев, в студотрядовском синем костюме с квадратным пятном от споротой нашивки, непринужденно помахивал пакетом со скромным бутербродом. Интеллигентный Ланин в синих спортивных брюках и песочного цвета куртке смотрелся в группе инородно и, возможно, поэтому старался создать как-то общее настроение.
- А погода, ребята, а воздух!.. – говорил он возбужденно. – Только ради этого стоило выйти!
Утро было великолепное. Березы и клены, озаренные вставшим над крышами солнцем, блестели и горели. Ворохи золотистой листвы, чуть влажной в тени у заборов, приятно шуршали под ногами. В свежем, чистом и недвижном, точно хрустальном, воздухе стояли, казалось, одни их шаги.
- Ничего что-то не видно, - сказал озадаченно Ланин. – Свернем-ка на ту улочку...
- Ничего не значит, - проворчал Волхов. – Пойдем дальше.
- Братцы милосердия... с топорами! – фыркнул вдруг Лебедев и расхохотался.
- Ну-у, Виталий, - протянул неодобрительно Ланин. – Какое милосердие? Разве мы что сделали? Трое мужиков с топорами, и все… А если и сделаем, и вкалывать будем до вечера не разгибаясь, какие же братцы? И на волонтеров не тянем! Так, помощнички, может быть... Если удастся.
- Спросить бы надо, - сказал Волхов, увидя вышедшего из калитки пожилого седовласого мужчину с сумкой, и поворотил к нему. – Не знаете, никому тут дрова не надо разделать? На вашей улице?
Мужчина посмотрел на них подозрительно.
- Не знаю, - сказал он хмуро. – Вроде нет.
- Идем, говорю, на ту улицу! – настаивал Ланин. – Тем более, что тут нету.
- Ничего не значит! – упирался Волхов. – Ты же видишь, это жлоб…
Но на первом перекрестке свернул все ж на узкую улочку в лужах, с глубокими затравевшими колеями.
- Не с того мы начали, - догадался запоздало Ланин. – Надо было в собес зайти, там всех стариков знают.
- Ага! – засмеялся Волхов. – И там скажут тебе, у кого дрова не расколоты!..
Они прошли так еще одну, другую, третью улицу. У некоторых дворов свалены были бревна, но либо нераспиленные, либо завезенные про запас, либо была уже с кем-то договоренность. Ланин пожалел, что вышли на авось и дело может сорваться, а неудачное начало расхолодит их.
- Кому бы дровец, бабушка, поколоть? – сказал он наобум попавшейся навстречу сухонькой старушке с ведром воды. – Беда... никому не надо!
- Как не надо, милые? – сказала та, останавливаясь, и опустила ведро наземь. – Вон у Карповны все лето лежат... Только ей и заплатить вам, ребятешки, нечем…
Глаза у Ланина загорелись.
- А где эта Карповна, где она живет?
- Да вона! – махнула старушка рукой. – Да вот я воду только поставлю и сведу, ежли хотите... А то и не откроет еще. – Она поспешно взяла ведро, но Ланин, мигнув Лебедеву, забрал у него пакет, и тот, перехватив у старушки, понес ведро впереди нее по дорожке. – Ой, дитенок ты мой! – радостно причитала она, поспешая за долговязым Лебедевым.
Вернувшись, она проворно повела их через несколько домов в проулок, где у ветхого, с позеленелой драночной крышей, домишка лежало с полмашины метровых кряжей.
- Не знаю, договоритесь ли... – приговаривала проводница. – Никого нет у нее... И слепая она.
- Слепая? – вырвалось у Лебедева.
- Слепая, дитенок. С сорока годов не видит. Привезть – привезли, спасибо. А распилить-расколоть некому... И за две бутылки не берутся. Ну, хоть сколько, может...
Она подошла к окну и постучала в стекло пальцем.
- Это я, Карповна! – сказала она громко. – Выдь на часок!..
В сенях вскоре что-то стукнуло, зашуршало, звякнул крюк, и дверь открылась. На пороге появилась высокая, чуть сгорбленная старуха в длинной прямой юбке, из-под которой выступали ветхие валенки в калошах.
- Ты, Семеновна? – сказала она, недвижно глядя перед собой из-под белесых век. – Чего ты?
- Да вот, ребятки дров хотят поколоть. А у тебя, говорю, и заплатить-то нечем...
- Да мы так, бабушка, мы не за деньги! – перебил торопливо Лебедев. – Вот пилы только нету.
- Может, у нее есть? – спросил Ланин.
- Нету, нету пилы, - сказала, не меняя положения в двери, старуха.
- А у вас, бабуль? – спросил у Семеновны Волхов.
- Была, кажись, какая-то... Я ей и не пользоваюсь.
- Ну, сходи, Виталь, с бабушкой... ты уже был, - кивнул Лебедеву Волхов.
- Дак вы это как... Или, может, от организации? – спросила Семеновна.
- От организации, - подтвердил Волхов. – Что старикам помогает.
- А-а! А то я думаю... Дак как же вам Карповны не знать, она и в ВОСе этом состоит!
- А это новая организация, - отговаривался с улыбкой Волхов.
- А-а!.. – поняла, наконец, Семеновна, отходя за Лебедевым.
- Вы мне так дрова поколете? – спросила с крыльца Карповна.
- Так, бабушка. И расколем, и сложим. Вы где их складываете?
- Да... под стеной тут и складываю. Ох, деточки... – незрячие глаза ее наполнились влагой. Осторожно, держась за стену, она соступила с крыльца.
- Давно вы так одна? – спросил Ланин.
- Давно, давно... Муж помер. Потом дочка, вишь, заболела, тоже померла. А меня, несчастную, бог не прибирает...
- И вы сами все? И за водой? – пробормотал Волхов. – В ту аж колонку?
- А кто ж, детка… Кому я надо?
- Так давайте, я принесу. Может, бачок есть, я наношу!
- Был бачок, так стащили… И бачок, и тазика два было, все украли. А ведро... оно за дверью в избе. Да не спотыкнись там, сердешный...
Волхов вошел в сени, дверь в избу была отворена. Всю ее, освещенную сквозь пыльные окна солнцем, он рассмотрел сразу: кучу ветхого тряпья на железной кровати, сваленные в углу половички, горку картошки на полу, дощатый некрашеный стол и лавку вдоль стены с оборванными, в пятнах и паутине, обоями... Даже его, привыкшего к скудости и неудобствам, поразил вид почти нежилого запустенья и бесприютности. «О, бедная... чем же она живет тут?» – подумал он с жалостью и, схватив ведро, побежал к колонке.
Виталий принес ржавую пилу, зато прихватил еще напильник с плоскогубцами.
- От деда, говорит, остались… - пояснил он с улыбкой и сел править пилу на чурбаке.
Соорудив подобие козел, принялись, наконец, за работу.
- Годится, Виталька! – кричал Волхов, с усилием дергая туго подававшуюся пилу.
- Сойдет... для первого... раза! – соглашался Ланин, держась за ручку обеими руками и не уступая Волхову. – Надо будет... свою сообразить!
- Тогда уж бензопилу! – сказал Лебедев.
- А мы что, дровами только… будем заниматься? – удивился Волхов и разогнулся. – Постой-ка! – Он скинул ветровку и, поплевав на руки, ухватил блестевшую изогнутую ручку.– Ну, держись, профессор! – подмигнул он Виталию.
- А ты не ржи, не ржи!.. – с грубоватым юмором бросил Лебедеву Ланин. – Меняться будем!
Дождавшись, когда бревно перепилили, Виталий оттащил его в сторону и, поставив на торец, размахнулся топором. С третьего удара щепка отскочила.
- Смотри-ка… получается! – кивнул на него Волхов.
- А ты думал… Плохому не учим!
Карповна стояла у стены, греясь на солнце и слушая их разговоры. Ей, привыкшей к темноте и немоте одиночества, так приятно было, что во дворе ее работают добрые люди. Старший, что ходил за водой, - по разговору и голосу она признала Волхова старшим, - казался ей высоким, худощавым, с носом горбинкой, как у покойного бригадира Игната. Подельник его, все покрехтывавший да подтрунивавший, представлялся ей немолодым и хитрым, с седой бородкой. Не ошиблась она только насчет Виталия – молодого подсобника с торчавшим из-под кепки русым чубом.
Пришедшая проверить их Семеновна осталась очень довольна. Минут десять ходила она вокруг и все нахваливала. А они уже сбросили верхнее, свалив в кучу куртки и свитера, и, разгоряченные, веселые, пошучивая да посмеиваясь, терзали, часто меняясь, ржавую пилу, разваливали, хакая, суковатые кряжи, и резкий вжик, стук, звон, перемежаемые громким говором и смехом, далеко слышны были по улице. Несколько раз они замечали останавливавшихся на перекрестке и долго смотревших на них прохожих.
Ближе к обеду пришла приятная сероглазая женщина из общества слепых, уведомленная, верно, той же Семеновной, и стала расспрашивать, кто они, откуда и кем посланы.
- Да какая разница! – поморщился Волхов. – Пришли люди помочь, какие тут отчеты?
- Да нет, вы не подумайте!.. – сказала женщина, волнуясь. – Какие отчеты? Вы не смотрите, что я... Я такая же, как они! Слабовидящая, слепая почти…
«Ба! неужели?» – удивился Ланин, вглядываясь в ее ясные глаза, в которых и предположить нельзя было слепоту.
- Я вот вижу вас, но как тени... Какой отчет? – говорила она торопливо. – Я рада, что кто-то о нас подумал, поблагодарить пришла. Если б вы знали, какая горькая это жизнь!.. Я, пока сама не столкнулась, тоже не знала. А вот потеряла зрение, вышла на группу, вступила в это общество да походила по ним... Не дай бог никому! Особенно кто одинокие. Пенсии ничтожные... А если и участок есть, как его обработать? А другие же, кроме глаз, еще и больные. И столько тут горя, ущерба, нищеты!.. Расстроишься только, нервы расходятся, давление... И вот плачу, плачу... – Женщина заплакала, прикладывая к глазам белый платочек. У старухи Карповны, молча слушавшей ее, тоже покатились слезы. – Анна Антоновна в собесе меня уговаривает: ты погоди, мол, потерпи, привыкнешь... А как тут привыкнуть?.. - Давай, - сказал Волхов, берясь торопливо за пилу. В последнее время слезы стали близки у него, и он боялся себя выдать. Ланин встал с бревна, и они принялись ожесточенно пилить.
Женщина отошла с Карповной, потом они зашли вдвоем в дом.
- А что, ребятешки, - сказал тоном Семеновны Ланин. – Не худо б и перекусить, а?
С собой, кроме Виталия, никто взять не додумался, но Ланин захватил несколько червонцев. Прикинули, что купить.
- А бабуля? – вспомнил вдруг Волхов. – У нее там если корка черствая...
- Тогда сам возьми, что знаешь, - решил Ланин. – Ты поопытней.
Волхов с пакетом ушел.
- Ну, и как тебе? – спросил Ланин у Виталия.
- Тяжело, - признался тот откровенно. – Не дрова... Видеть все это тяжело.
- Вот и не видят… Сердобольные есть: ах, ох, какие несчастные! А надо просто помочь. От себя оторвать и отдать. Поработать хотя б немного... Я и говорю: все – в поступке. Все! А нет его, - все эти слюни о любви к ближнему, о вселенской любви, досужая эта набожная болтовня – блеф, чушь, гиль... Потому не желание, не намерение, не прекрасные слова, а исключительно поступок – пропуск в духовное движение. Можешь оторвать от себя, отдать, потрудиться для других – подключайся. А не можешь – до свиданья, друг...
- Я думал вот тоже: любить кого-то, как себя… Это - как близкого родственика?
- Зачем – родственника? Как себя! Как второе «я» свое, как двойника! Что себе, то и ему. Обед – пополам. Заработок – пополам. Одежду – пополам. Что ежишься?.. То-то! Верующие говорят, что они заповеди исполняют… Чушь! Жалкий самообман! Исполняют только праведники, подвижники!
- Иноки еще духовные... – улыбнулся Виталий.
- Ну, это те ж подвижники.
- Хватит антимонии разводить! – презрительно прервал их подошедший Волхов. – Я бегаю, как борзая, а они уселись! Ничего не делали, что ли?
Ланин с Лебедевым с виноватыми улыбками, бормоча, что немедленно и беспременно, пока он будет отдыхать, возьмутся пилить, торопливо собирали из чурбаков стол. Волхов зашел в избу; хозяйка лежала на кровати на своем тряпье.
- Карповна, пообедайте с нами! - пригласил он.
- Не, детки... Я поела уже. Спасибо, сердешный...
- Тогда я на столе оставлю… Батон тут, молоко в бутылке. Угощайтесь... – Ему стыдно вдруг стало, что так мало принес, и, выскочив во двор, сильно сопя, он присел на полено перед разложенной на газете едой.
- Лекцию, что ли, читал? – спросил он у Виталия, насмешливо мотнув на Ланина бородой. Лебедев улыбнулся, потупясь, и скромно отломил кусочек хлеба. – Хоть бы тут парня пожалел!
Дров было не так много, но из-за плохой пилы и непривычки к тяжелой работе к концу все упарились.
- Последний перекур… - объявил Волхов, садясь на чурбак и доставая смятую пачку. – Покури, Виталька!
- Надо ж складывать…
- Вместе потом быстренько!
Из избы появилась Карповна и, прислушиваясь, остановилась.
- Еще не кончили, Анна Карповна… - сказал ей Ланин, с облегчением вытягивая по земле ноги. – Вы не беспокойтесь, мы все сложим!
- Как мне и благодарить вас...
- А не надо, бабушка, - сказал Лебедев, идя с охапкой дров к сеням. – Мы для своего удовольствия…
- Хорошее удовольствие.
- Правда, правда! – смеялся Лебедев; от усталости он стал смешлив, как на лекции после бессонной ночи.
Сложив с приятным деревянным стуком полешки, он отряхнулся и огляделся, откуда понесло дымом. И все удивились вдруг, какая стоит тишина. Пение петуха в чьем-то дворе, дальний гул поезда да изредка стук калитки в огороде соседа, жегшего сухую ботву и листья, не нарушали, а лишь подчеркивали ее. Белый дым, клубясь и голубея к дали, застилал кусты и широко растекался по улочке и крышам, усыпанным желто-коричневой березовой листвой. Лебедев глубоко вздохнул и на несколько минут замер с остановившейся на лице блаженной улыбкой.
- Хорошо... – проговорил он, наконец.
- Давай, друг Олег! – встал и взялся за пилу Ланин.
Пила опять надсадно завизжала. «Да-вай! Да-вай!» – взвизгивала она, когда Лебедев набирал дров и нес к поленнице, и – «Кон-чай! Кон-чай!» – зудела, когда возвращался.
Часа за полтора управились, наконец, и, отдыхая, посидели еще минут пять на пустом, усыпанным опилками и корой, дворе.
- Или подгрести? – подумал вслух Ланин.
- Да что тут сгребать… - махнул Волхов, отбросив ногой несколько щепок. – Пойду бабушке скажу.
Он зашел в избу, почти темную уже от сумерек.
- Карповна! – сказал он в сторону кровати и, нащупав на стене, щелкнул включателем; но света не было. – Мы кончили уже, уходим... Оставайтесь здоровы! – И тут заметил, что нет не только лампочки, но и сам провод подвязан под потолком узлом. «Ну, да... зачем ей свет?» – догадался он и сейчас только понял, что день и ночь для нее неразличимы: всё – тьма... Не дождавшись ответа, выскочил во двор и, подхватив пилу и куртку, пошел впереди всех из проулка.
«Вот жизнь… - думал он. – Вот страдания настоящие… Что твои жалкие бесы против этой неизбывной, непреходящей скорби? И сколько людей терпят и несут так крест свой, несравнимо более тяжкий, чем твой? Да та ж Танюшка... И ведь живут!..»
Ланин, усталый, но довольный, тоже думал о слепой Карповне. Все как будто при ней, как у здоровой, и все – не так… Не для того ли и отнимается зрение, чтобы, ослепнув для этого мира, прозреть для другого? А сколько вокруг здоровых, с отличными глазами, но духовно абсолютно слепых! Хватают, что под руки подвернется, и всё чего-то городят, громоздят, и все - не то, не так, не там... Да и может ли быть иначе у слепцов с забитыми материей глазами? Какое счастье, что бог позволил ему постичь истину!.. И Ланину представлялись уже десятки, сотни вольных, безоглядных в самоотдаче людей, пламенеющих светлым огнем любви... Старые монастыри с их подвижниками – как светящиеся точки на карте мира. А новое духовное движение – как вешние светлоструйные потоки, широко растекающиеся по просторам земли. «Ваш монастырь – Россия», - писал когда-то Гоголь. Как это замечательно! Не тесные пещеры под Киевом и Печорой, не островок посреди Ладоги, но вся бескрайняя Русь – поле бескорыстного служения и светлого подвижничества!..
Лебедев, принятый, как равный, в компанию художника и философа, казался себе значительным, благородным человеком. Занятие, предложенное Ланиным, оказалось вполне посильным, и он уже не шутя чувствовал себя сеятелем добра. Конечно, их будет все больше… И прекрасная юная подвижница уже мерещилась ему в неком туманном далеке… Они не поженятся, понятно, - это невозможно, да и не нужно. Но возвышенная духовная любовь будет сопровождать их всю жизнь...
- Ну, ребятешки, - прервал его приятные размышления Ланин, хлопнув обеими руками друзей по плечам. – А неплохо, да?.. «Где двое и трое собраны во имя Мое, - сказал Христос, - там Я посреди них». Не трое ли нас? И не по заповеди ли любви мы сошлись?.. Собираются чаще, чтоб слушать и говорить. Хотя Иисус сказал, что любить его – значит, исполнять заповеди. Помните, чем он страшно досаждал правоверным иудеям? Нарушал их субботы! Демонстративно исцелял кого-нибудь в этот день. А зачем? Чтоб показать, что богу угодно действие, поступок, непосредственное исполнение его закона. «Не нарушить Я пришел, но исполнить»! В том и праздник, чтобы свершить дело любви!..
- Вы и храмы, Игорь Павлович, не любите? – спросил, притворясь наивным, Лебедев.
- Ну, зачем! Храмы я люблю. Только к святым бы этим храмам да святую жизнь! Потому и называю я - «духовное движение», чтоб сразу ясно: ни гомосной привязанности к материи, ни пустой болтовни, а - живое движение, действие, поступок! Сама живая беспредельность!.. Скажи, Олег, я не прав? Ты всегда не согласен!
- Да согласен я, согласен...
Волхов со всем теперь был согласен: он устал и, отдыхая в неспешной, вразвалочку, ходьбе, тихо радовался наступавшему вечеру, исполненной работе и философствованиям Игоря.