АЛЬФА И ОМЕГА
VI
Лена сидела на диване, поджав под себя ногу, перед иллюстрированным еженедельником. Ланин с улыбкою подошел: у него возникло сравнение, которое, казалось, она могла оценить.
- Кто-то, не помню, сказал: духовная философия – мост между материализмом и идеализмом… - начал он без предисловия. – Как будто материализм и идеализм – разделенные проливом материки... Какая чушь! Не материки, а жалкие островки, намытые в энергетическом мировом океане! Представляешь?
Лена, не отрывая от газеты глаз, кивала с полуулыбкой головой.
- Что даст, если даже перекинуть между ними мост и фланировать туда-обратно? Ровно ничего! Фланирующие так и останутся на островках! Не мост нужен, а корабль, чтобы сняться с рифов, где мы давно застряли, и плыть в океан духа! Не торчать тут на приколе, строя каменные и воздушные замки, а - плыть и плыть! – говорил он, размахивая рукой. – То есть не умствование, не созерцание, а - движение! Сама жизнь… труд и пот жизни!.. Понимаешь, да? Ну, и как?
Лена, не сразу подняв голову, взглянула на него с той же полуулыбкой.
- А я тебя не слушала, - сказала она.
Это его ошарашило. «Ладно бы – не слышала, а то – не слушала, - подумал он. – Значит, и не хотела слушать...»
- А... ну, спасибо! – сказал он, обидевшись, и тотчас вышел.
«Что ей твоя философия? – думал он, поспешно сгребая листы в папки. – Ты степень ей принеси, звание профессорское… тогда, может, удостоит! А болтовня твоя, да и сам ты... Я – чужой ей, да...»
Неожиданно он понял, что горячим этим пассажем хотел возбудить сочувствие к своей работе перед неприятным признанием о разговоре с Локтевым. Впрочем, можно бы и не признаваться, но теперь ему непременно хотелось сказать, чтоб возмутить эту глухую безмятежность, почти равнодушие.
Когда, позвав ужинать, она накладывала себе в тарелку, собираясь, как всегда, сесть к телевизору, он, щурясь с усмешкой на воображаемого Локтева, сказал:
- Шеф мораль сегодня читал… Донесли, что-де Ланин богословие преподает.
Это произвело на нее неожиданно сильное впечатление.
- А я тебе не говорила? – воскликнула она, взглянув на мужа беспощадно честными, покрасневшими вдруг глазами. То, что она, журналистка, лично знала всю городскую элиту и писала основательные, порой хлесткие статьи о городских проблемах, никак не отражалось на ее женском мировосприятии. Она с удовольствием смотрела сериалы и часами могла болтать с матерью или подругой о вещах, на взгляд Ланина, абсолютно ничтожных. Его же начинания - вроде новой философии и новой концепции жизни, ничего семье не сулившие, не заслуживали никакого внимания…
- Но ты знаешь, что это не так, - возразил он небрежно.
- Тебе кажется, что не так… А на самом деле так. Я говорила : не надо дразнить гусей!
- Гусь-то другой оказался... - усмехнулся натянуто Ланин. – Да какая разница, это ничего не меняет!
- Но если завкафедрой делает замечание... или выговор, я не знаю...
- И что же? Ну, и уйду, в крайнем случае, и напишу, наконец, монографию!
Она опустила глаза в тарелку, которую все держала в руках, и пошевелила вилкой.
- Но надо на что-то и жить...
- А что, люди преподаванием только живут? – усмехнулся он, задетый упоминанием о заработке. «Вот она - настоящая, - думал он. – Весь этот треп о принципах, интеллигентский романтизм – одна обертка...»
- Я говорила тебе: не надо лезть в это болото, - повторила она, желая показать, как она была права и как он, не послушав ее, ошибался. – Теперь сам убедился...
- Да при чем – лезть! – перебил, уже раздражаясь, Ланин. – Как будто это я решаю, лезть или не лезть! Таков ход вещей!.. Я – просто инструмент!
- Ах, ты собой и не распоряжа-аешься? – протянула она с насмешливым удивлением.
- Именно! Я и рад бы, может, обойти что-то, но не могу! Как нельзя водолазу обойти закон Архимеда, а электрику - закон Ома. Нельзя!..
- Ах, оставь, Игорь! – отмахнулась она, морщась. – Ты всегда... – Она хотела сказать, что другие, как ни парадоксальны порой их рассуждения, живут обычной жизнью, он же постоянно смешивает теории с действительностью, и это ненормально. – Ты это студентам своим говори, а не мне...
- Какая разница? – удивился искренно Ланин. – Что думаю, то и говорю!
- Говорить можно, что угодно, а жизнь – другое...
- А!.. Вот как! – воскликнул, насмешливо сузив глаза, Ланин. – Вот как! Понимаю. Но у меня, дорогая, не так! Потому и бежал я из этой клоаки, из газеты, чтоб не лгать! А чтобы говорить, что думаю, и жить, как понимаю!.. Не тебе меня и учить!
- Да, куда уж нам...
- Именно! Залили, затопили, запрудили мир поносом словес и всё кого-то учат, назидают, призывают, купаясь в тех же помоях!.. Ну, хоть один бы оборотился на себя, на собственную персону, вместо того, чтоб долдонить с утра до вечера с трибун, экранов, кафедр, амвонов!.. Один бы хоть сделал что-то стоящее… не говорю, для других - хотя бы для себя! Нет!.. – воскликнул Ланин, входя в пафос и выкидывая руку.
- А сам ты...
- Нет! Живое дело подменили фальшивкой, суррогатом, пеной слов!.. Живую энергию духа...
- А ты сам не такой... нет? – успела вставить жена. – У тебя – не одни слова? – уколола она с вызовом, хотя только что укоряла в душе в обратном.
- Да, уже не такой! И не сегодня-завтра развяжусь, даст бог, совсем! – Сердито сопя, он отступил к окну и, задом прислонясь к подоконнику, бросил что-то в рот.
- Ты о себе только думаешь… - тихо и как будто безразлично сказала Лена, но блестевшие глаза ее выдавали волнение.
- Да из-за чего сыр-бор? Мне на роду, что ль, написано до пенсии тут преподавать? Сколько я сменил профессий? И не завтра, наконец, я ухожу... успокойся!
- Не в институте, Игорь, дело.
- А в чем? В чем?
- Ты обо всем из-за теорий своих забыл… Как будто ничего кроме этого нет. Дача совсем заброшена… Машина так разбитая и стоит… Лоджия вон протекла, над окном черно...
- Ах, это... – Ланин, досадливо отмахнувшись, торопливо и молча доедал. – Да… – насмешливо посмотрел он в опустевшую тарелку. – Тут ты, похоже, права. Долго меня, дурака, удерживал бог от женитьбы... И нельзя было, видно... нельзя!
- Да… нельзя? – Лена покраснела, глаза ее налились. – Так и нечего! Чтоб за твои ошибки другие теперь расплачивались!.. – Она смахнула ладонью сползшую слезу и, поставив нетронутую тарелку, вышла.
Ланин не переносил слез, и за ними следовало обычно примирение. Он и сейчас потянулся было за нею – утешить. Но в чем? Всё – правда. Он постоял, опустив голову - без возмущения, без досады, без раскаяния, потом накинул куртку и вышел из дому.
Первой мыслью было пойти к Олегу – излить душу. Но если тот не в мастерской? Или, наоборот, засидятся, вернется поздно, а это почти скандал. Он жалел уже, что так неосторожно брякнул о женитьбе и обидел ее. После злополучной аварии он старался быть бережнее и обходить острые углы. Но с болезненной их утратой как будто оборвалось что-то и между ними, и оба, не сознаваясь друг другу, это чувствовали.
Выйдя в пустой сквер со сквозившей сквозь сетку веток высокой луной, он стал тихо ходить по шелестевшей листвой дорожке. Ночь вставала светлая, звезды стыдливо таились, и лишь яркая, как изумрудная капля, Венера висела над крестом колокольни. И чем дольше ходил он и смотрел так в небо, тем дальше и мельче становилось все, что занимало его, и тихая, кроткая безмятежность вливалась в душу. Не однажды переживал он столь полное, до забвения себя, слияние с бездной вселенной, когда оставались лишь вечное безграничное всебытие – и он, - не какой-то Ланин, жалкий микроб, на мгновение возникший на песчинке планеты, - а тончайщая светлая энергия, непрерывно пульсировавшая и струившаяся в необъятном космическом организме в унисон с его могучим ритмом… Сегодня к этому восхитительному ощущению прибавилось и ясное понимание, что подлинное единение с энергией Абсолюта невозможно без отрешения от цепкого мира гомосов, опутавшего и державшего его тысячей своих привязанностей…
«Какой же я идиот был... - думал он печально. – О, какой дурак! И дело не в ней... она, как все. Но как я тогда еще не почувствовал, что призван к другому?.. И что теперь?..»
Молодая торопливая пара обогнала его. Ланин повернул обратно. Ветерок свежее подувал в лицо, желтое око луны нахмурилось под бровью насунувшегося облачка, засиявшего радужной бахромой, и неотступно бежало, пристально наблюдая за ним, впереди. Но вот его накрыл темный прямоугольник дома с разноцветными огоньками человечьих гнезд, и Ланин, вздохнув, опустил голову.
Что ему эта мимолетная пара? Что ему Локтев или Поляков? Что даже дружба с Олегом, которая жива, пока живо душевное их созвучие? Настоящая привязанность – вот здесь, в семейном гнезде... Но в силах ли он порвать эту родовую пуповину? Вынести эти кровь, боль, слезы? Нелепый вопрос... Разве кровь и боль останавливают роды? Страдая, мучась, крича, о них даже не думают. Все это – преждевременные страхи...
Он остановился и закурил, чтоб отвлечься. «Как все просто… и как трудно…» - думал он, подняв голову и отыскивая свое окно. Не найдя знакомого розового прямоугольника, - наверное, Лена была в ванной, - он медленно побрел к подъезду.