АЛЬФА И ОМЕГА
IV
- Здравствуйте, Сонечка. Один? – спросил Ланин, войдя в приемную ректора.
- Иван Сергеевич там, - отвечала, приятно улыбнувшись в зеркальце, секретарь Сонечка. Но заведующий учебной частью сам уже появился в двери, и Ланин, разминувшись с ним, вошел в кабинет.
Петраков, грузный, круглый, бритоголовый, страдающий одышкой, складывал на большом полированном столе бумаги и на Ланина взглянул с недоумением. Поздоровавшись, тот молча положил перед ним заявление. Петраков, пробежав его, нахмурился и указал на стул.
- Что случилось, Игорь Павлович? – спросил он густым сиплым голосом, отстраня короткопалую, в рыжих волосках, руку с листком.
- Разве не доложили еще? – удивился Ланин.
- Впрочем... – начал Петраков, но остановился и пристукнул пальцами по заявлению. – Вам не кажется, что это не вовремя?
Ланин, зацепившись взглядом за карандашницу, поднял бровь.
- Так получилось, Виктор Александрович.
- Вы говорили с Локтевым?
- Да, и не раз.
Петраков, поджав губы, ткнул толстым пальцем в кнопку внутренней связи.
- Евгений Семенович! Зайди...
Несколько минут прошло в неловком молчании; Петраков, выдвинув ящик стола, перебирал, сопя, какие-то книжки и папки.
Локтев, войдя и сразу поняв, в чем дело, с серьезным лицом присел напротив.
- Что это, Евгений Семенович? – с нетерпением человека, отрываемого от дела глупостями, взглянул на него Петраков. К кафедре философии в своем институте он относился, как к урокам пения в школе, и входить в ее обстоятельства считал несерьезным. – Что там у вас? – пустил он по столу заявление Ланина. – Вы это обсуждали?
- Об уходе речь не шла. Ты что, Игорь Павлович? – строго взглянул Локтев на Ланина.
- Ну, зачем, Евгений Семенович… - возразил Ланин. – И об этом тоже.
- Ты ставишь нас в трудное положение.
- Заменить некем? – перебил Петраков.
- Надо приглашать. То есть, если Полякову... – Локтев подумал, что дополнительные часы с удовольствием возьмет Поляков, а часть семинаров можно отдать ассистентам.
- Я не буду вникать в ваши, э... тонкости, - сипло сказал ректор и взглянул неожиданно на Ланина. – Ваше решение окончательное?
- Да.
- Нехорошо, Евгений Семенович, - перевел он взгляд на Локтева и пристукнул тяжелой ладонью. – В вашем распоряжении месяц.
- То есть месяц я могу еще совращать молодежь? – усмехнулся Ланин.
- В смысле? – не понял Петраков.
- Я же не по семейным обстоятельствам ухожу и не из-за зарплаты… Разве это я инициатор?
- А кто, Игорь Павлович? – возмутился Локтев. – Кто изменил программу?
- Я не менял. Если Гегель, извините за высокопарность, думает не так, как Кант, а Маркс говорит не то, что Гегель, при чем тут программа? Просто разные взгляды, подходы. Философия не таблица умножения...
- Ну, ну, - поднял руку Петраков, посмотрев с интересом на Ланина. – Точно ли, Евгений Семенович, так все несовместимо?
- Совершенно! Как за здравие и за упокой!.. Квантовая механика и богословие – разве это совместимо?
- Так. Гм-м... – Петраков потер толстые ладони. – Я подготовлю сегодня приказ.
Локтев хотел возразить что-то, но промолчал и опустил взгляд.
Из кабинета они вышли вместе. Ланин весело улыбнулся и с фамильярностью, которой не позволил бы никогда прежде, тронул шефа за локоть.
- Не обижайся, Евгений Семенович! Ну, не миновать было...
Почти физически ощутил он, как что-то, освобождая и опустошая, оборвалось в нем. Кончено! Но и сожаление, что уже не будет вокруг этих молодых пытливых лиц, этих шумных аудиторий, пожимало тихонько сердце…
Предстоящее объяснение с женой тоже беспокоило Ланина. Хоть и не раз бросал он в сердцах: «Как же все надоело! пора кончать!» - и жаловался, что его не понимают, наушничают, а Локтев устраивает проверки, сообщить ей эту новость было неприятно.
- Ну, ушел наконец-то… - сказал он как бы невзначай за ужином. – Отнес сегодня заявление.
- Ты что... серьезно? – взглянула она, будто не веря.
- Какие шутки. Петраков приказ уже подписал.
Лицо ее неожиданно порозовело, но вслух не сказала ничего, и Ланин подумал, что это как раз лучше.
- И давай, - прибавил он неожиданно для себя, - давай так... Я в твои дела не вмешиваюсь, ты в мои тоже.
Она молча налила себе чаю и вышла. После ужина он поиграл с Мишуткой, пока мальчика не уложили спать, но оба не сказали ни слова, и вечер прошел в напряженном, как после ссоры, молчании.
Он ушел к себе и, перебирая старые тетради и дневники, которые вел с перерывами с девятого класса, с грустью и волнением думал о своей жизни. Не раз случались в ней перемены, требовавшие осмысления и подведения итогов, но сейчас наступил тот перелом, когда менялось решительно все, и не что-то в жизни, а вся жизнь ставилась на карту. Удивительно, что происходило это как будто само собой. Мироощущение его, не менявшееся, казалось, с самого детства, без особых усилий оформилось, наконец, в концепцию живой беспредельности, и она-то, обнародованная с институтской кафедры, подвела к уходу из института. Одновременно естественным становился и уход из дому. Он напрашивался сам собой, и Ланин, в сущности, уже собирался, перебирая бумаги, чтоб чего-то не забыть. Но все мысли его вращались вокруг семьи.
Зачем это было? – думал он грустно о женитьбе. С юности, почувствовав в душе возможность некоего свершения, он был уверен, что семьи, пока не достигнет, не заведет. И надо было выдержать до конца. Но вот - не сумел...
В потертой тетради в клетку, дневнике времен учительства, попалась на глаза короткая запись: «Три дня поисков. Что за прелесть эти проселки, рощицы, гроза и град в лесу, это чудное лето, эти ясные глаза... Ах, какой дурак! Опять влюблен, и опять – глупо, напрасно...»
С улыбкою над собою вспомнил он то чудное июньское утро, и маленький автобусик, которым ехал из деревни, где тогда учительствовал, и вошедшую где-то на лесной дороге синеглазую девушку, в которую мгновенно влюбился и так же внезапно потерял на выходе в городе, а потом три дня возвращался на лесной проселок и искал по окрестным деревням, и таки нашел в одной, неожиданно оказавшуюся девятикласницей, но, еще не найдя, влюбившись там же в молоденькую красавицу-продавщицу в сельском магазинчике – и тоже, конечно, зря...
«Ах, какой дурак, – улыбался над своей молодостью Ланин. – О, какой дурак был молодой...»
Впрочем, и немолодой он оставался тем же. Был порывисто влюбчив, но это не сковывало его самостоятельности; прожил до тридцати лет девственником, но это не обеднило его понимания людей и мира. И надо было, верно, так и дальше. Но нет, не выдержал, изменил себе – и вот расплата...
В ранней юности жизнь казалась Ланину огромным, почти бескрайним полем нереализованных возможностей, где можно было проторить любой путь. Теперь, оглядываясь назад, он видел убогую цепочку следов по натоптанной миллионами дороге, - цепь бездумных, часто эгоистических поступков, самолюбивых притязаний и мелкого расчета. «И это моя жизнь? – думал он с брезгливостью. – Зачем, для чего, для кого? Так все мелко, пусто, никчемно... А сколько ошибок, уступок, компромисов, слабостей! Да моя ли... да свою ли я прожил жизнь?» – подумал он почти с ужасом. Ему вспомнилось множество решений, жизненных выборов, явно торопливых и неверных, и между ними несколько важных, судьбоносных, определявших всю линию жизни, - и тоже довольно поспешных, компромисных и скорей всего неправильных… И собственное его утверждение, что человек получает ту жизнь, какую заслужил, повернулось неожиданно другой строной. Именно так! Мы выбираем жизнь сами, и не только при рождении. Но каждый раз, предпочтя какой-то вариант, определяем свое будущее. То ли выбирал он? Скорее, нет. Конечно же, нет...
И теперь, когда опять надо выбрать, и сердце сжимается и болит, что все не то и не так, и Бог открыл новые пути служения подлинно духовного, он еще раздумывает? Он еще сомневается и колеблется?
Ланин встал и начал ходить по комнате. Он понял вдруг, что все, бывшее до сих пор, лишь подготавливало этот вот момент крутого, решительного перелома. Что не серебряный крестик на шее и не философствования о кресте энергетическом, а сегодняшняя его ситуация, когда «уходят» с работы и, похоже, распадается семья, и есть крест жизни, крест судьбы, налагаемый свыше, и только от него зависит, взять ли, ступив на неведомый, трудный путь служения, или отринуть, пойдя снова беструдным путем уступок и компромисов…
Вопроса, в общем, не было: он знал, что выберет первое, как и то, что, выбрать это, оставаясь дома, невозможно. Но так все было тяжело, так хватало и царапало сердце, что он все откладывал окончательное решение, говоря себе: «это крепко надо обдумать, это - серьезно...»
Наконец, взял Библию и, перевернув несколько раз с закрытыми глазами, раскрыл с молитвой наугад, назначив строчки в верхнем правом углу. То были притчи Соломона. «Господь будет упованием твоим и сохранит ногу твою от уловления», - прочел он. Сердце его встрепенулось. «И я еще раздумываю?» – укорил он себя с волнением и подъемом. И хотя поступил бы так и без Библии, все это могло делаться с тяжелым сомнением; теперь же воспрял и заглядывал в день завтрашний с надеждой…