День ненастья
Владимир Юринов
День ненастья.
El sueño de la razón produce monstruos.
Francisco Goya «Los Caprichos»
– Встав-а-ай!.. Встав-а-ай!.. Встав-а-ай!.. Встав-а-ай!.. – настырно верещал будильник.
Кука, не открывая глаза, пошарил рукой по тумбочке но, вспомнив, что поставил с вечера будильник на подоконник, со стоном отвернулся к стене и закрыл голову подушкой.
– Ну, не хочешь вставать ты – встану я! – тонким металлическим голоском заявил будильник и затих.
– Не понял!.. – Кука взметнулся из-под подушки и уставился на ультиматумщика. Будильник мирно стоял на подоконнике и показывал одну минуту восьмого. Красная секундная стрелка замерла, чуть перейдя цифру «2».
– Не понял, – уже менее уверенно повторил Кука и спустил ноги на пол. Сна не было ни в одном глазу. Почесав в затылке, Кука встал и, подсмыкнув трусы, прошлёпал к окну.
За окном было тошно. Пепельные лохмотья туч неслись, казалось, над самой головой, цепляясь за наполовину оторванный, мотающийся из стороны в сторону, лист кровельного железа на крыше соседней пятиэтажки. Дождь, так мирно и спокойно моросивший с вечера, сейчас пружинисто плясал по взъерошенным пузырящимся лужам; яростные белые водопады мощно хлестали из жерл захлёбыващихся водосточных труб. Ветер, свивая дождевые струи в тугие жгуты, безжалостно гнал их вдоль улицы – через перекрёсток, где бестолково лупал круглым жёлтым глазом забытый всеми на свете упрямый светофор-ортодокс, и дальше – в морось, морок, стынь – в глухую, клубящуюся, беспросветную белёсую мглу.Вдоль отсыревших стен, полоща полами плащей и упрямо цепляясь за взбесившиеся, рвущиеся из рук зонты, пробирались несчастные прохожие. Автобусная остановка на углу, ощетинясь щитами зонтов, больше всего походила на римскую когорту в боевом порядке «черепаха». Судя по количеству «легионеров», автобуса не было со вчерашнего дня.
«Едрён-батон, – тоскливо подумал Кука, – и это называется лето...».
Под рукой тенькнуло. Кука взял с подоконника будильник и внимательно его оглядел. Будильник был как будильник. Он неподвижно лежал в Кукиной ладони – холодный, рассечённый надвое шрамом стрелок, безжизненно выставив вбок мослы пластмассовых ножек.
Кука вдруг почувствовал, что по ногам от окна тянет и, не глядя сунув будильник на подоконник, заспешил обратно к кровати. Тапочек у кровати не было. Не было их и под кроватью, куда, опустившись на колени, заглянул Кука.
– Одеяло убежало, ускакала простыня... – пялясь в подкроватную тьму, констатировал Кука...
Тапочки нашлись в прихожей. Причём один – резиновым брюхом кверху – лежал на трюмо, а второй, почему-то, вообще висел на вешалке.
– Чудны дела твои, господи... – только и нашёлся, что сказать Кука, снимая беглеца с крючка.
Ещё в прихожей обнаружилась Кукина джинсовая куртка, мокрым комом валяющаяся под вешалкой, и невесть чья белая босоножка, сиротливо приткнувшаяся в углу. Кука с минуту задумчиво разглядывал босоножку, силясь выудить из памяти хоть какую-нибудь информацию о её возможной принадлежности, но ничего, кроме бесформенных размытых лиц и пьяного женского смеха, память ему предложить не смогла. Вздохнув, Кука распял куртку на вешалке и, ещё раз покосившись на приблудную босоножку, двинулся в ванную.
Посещение совмещённого санузла обернулось новым сюрпризом – воды не было. Унитаз, выплюнув накопленные с вечера запасы, победно затрубил и завибрировал так, что зазвенела крышка бачка. Кран, наоборот, отозвался на открытие вентиля сиплым предсмертным хрипом.
Подняв дощечку, Кука заглянул в ведро под раковиной, приготовленное как раз для подобных случаев. На абсолютно сухом дне ведра тихо дремал некрупный чёрный паук.
– Засада... – озадаченно почёсывая ягодицу, пробормотал Кука.
Подняв глаза, Кука с отвращением заглянул в зеркало. Льстить зеркало ему явно не собиралось. Из мутного кафельно-электрического пространства на Куку неодобрительно смотрел нечесаный и небритый субъект с мятым, снулым, землистым лицом и блёкло-серыми проваленными глазами. Картину довершали припухлый левый угол верхней губы и свежая горизонтальная царапина на левой же скуле.
– Ну, бомж бомжом, – самокритично оценил картину в зеркале Кука.
Унитаз радостно отозвался на это откровение новым пароксизмом конвульсий и таким набором трубных рулад, что Кука скривился и поспешил прочь, плотно прикрыв за собой дверь.
На пороге кухни Кука остановился. Открывающийся от двери вид мог шокировать любого среднестатистического жителя мегаполиса и всего две недели назад шокировал бы и самого Куку. Перемещаться по кухне можно было только в одиночку и строго по определённому фарватеру – практически весь пол был заставлен пустой стеклотарой и завален пустыми же полторашками из-под пива. Фарватер выводил к мойке, пролегал мимо плиты и холодильника и впадал в небольшую лагуну вокруг стола. Отдельный рукав ответвлялся к окну.
В мойке и рядом с ней высились терриконы немытой посуды, а рядом, на полу, неопрятной кучей громоздились раздутые мешки с мусором. От мешков пованивало. Одна дверца стенного шкафа была оторвана и стояла, прислонённая к стене, на другой, закрытой, тёмно-вишнёвой губной помадой было размашисто написано: «Не ходи!». Куда не ходить и почему не ходить не уточнялось.
Стол в центре композиции являл собой объёмную репродукцию картины «Утро Вальпургиевой ночи» неизвестного художника. Впрочем, художника этого Кука, похоже, хорошо знал. Над столом, скалясь острыми зубами разбитых плафонов, криво висела, некогда роскошная, трёхрожковая люстра.
Кука снова посмотрел на мойку. Да, именно здесь стояла Алёнка месяц назад, когда они поссорились во второй раз. Ссорился, если быть точным, только он. Алёнка никогда не отвечала на его упрёки. Первый раз, ещё ранней весной, когда он впервые повысил на неё голос, она подошла к нему и, приложив свой пальчик к его губам, тихо-тихо сказала: «Не шуми на меня... Никогда... Ладно?». Этого оказалось достаточно. Во всяком случае, на пару месяцев.
А тогда, во второй раз, он сидел за столом и, ковыряя в тарелке вилкой, что-то зло и раздражённо выговаривал ей, а она, стоя к нему вполоборота, молча мыла посуду, и вот, когда он бросил ей что-то уж совсем несуразное, обидное, она, всё так же не говоря ни слова, поставила обратно в мойку недомытую тарелку, сняла фартук, вытерла об него руки, аккуратно повесила фартук на крючок и, не посмотрев на него, вышла из кухни. Он ещё что-то, повысив голос, говорил ей вслед, но тут хлопнула входная дверь, и он, заткнувшись на полуслове и внутренне обмерев, понял, что остался один.
Пару недель он ещё хорохорился. Ему всё казалось, что – вот – щёлкнет входной замок, и Алёнка, войдя в комнату, скажет: «Ну ладно, подулись – и хватит...» или там: «Ну что, мир?..», или: «Всё! Хорошь воевать, давай дружиться...», или какие-нибудь ещё только ей присущие простые слова, после которых уже невозможно дуться и ворчать, и воротить нос, а можно только, схватив её в охапку, целовать милые зелёные глаза или мчаться сломя голову за билетами на последний ряд, или просто (а на самом деле далеко не просто, а очень чинно и церемонно, по всем самурайским правилам) пить на кухне какой-то её очередной ароматнейший чай с абсолютно непроизносимым названием.
А через две недели он спохватился, но было уже поздно. Телефон её не отвечал, работала она где-то в пригороде, в «ящике», где – он точно не знал, домой к её родителям он появляться не решался, а когда всё-таки решился, то был встречен такой ледяной вежливостью её мамы, Полины Григорьевны, что, поджав хвост, тут же ретировался, не получив ровным счётом никакой информации.
Кое-как извернувшись, он выцыганил-таки у Алёнкиной подруги, Машки, Алёнкин новый телефон и в тот же вечер позвонил, но разговора не получилось.
«Зачем?..» – на первую же нарочито бодрую его тираду тихо спросила Алёнка. А когда он, запнувшись, а потом выправившись, всё-таки продолжил излагать ей свои аргументы и какие-то свои соображения, и предложения, и доводы, от одного воспоминания которых у него нынче от неловкости сводило скулы, она, не перебивая, выслушала его до конца, а потом ещё раз спросила: «Зачем?..» и, не дождавшись ответа, повесила трубку.
Это было две недели назад. После этого Куку и «понесло»...