Идущие дальше
Владимир Юринов
3.Исход.
Дорога вилась по берегу озера, то ныряя под высокие своды редкого, пронизанного узкими лучами солнца, могучествольного соснового леса, то выскакивая к самой воде – серо-стальной, неожиданно сердитой под ярко-синим безоблачным сентябрьским небом, взъерошенной до самого горизонта крутолобыми торопливыми пенными бурунчиками. Наконец, изрядно поплутав в зарослях беременной орехами лещины и распугав в неширокой низинке уставшие, льнущие к земле разлохмаченными белыми султанчиками, отряды тонконогого иван-чая, она взлетела на пологий холм, и Адамас невольно залюбовался: прямо впереди, ослепительно сверкая на солнце изящно выгнутыми, дутыми поверхностями, плыли над Селигером треугольные «паруса» белоснежных корпусов: ещё совсем недавно – престижного санатория «Валдай», а ныне – Осташковского регионального клинико-иммунологического центра...
На огромной парковочной площадке возле главного корпуса клиники стояло всего пять машин. Кроме них обширное пустующее пространство «украшал» только остов когда-то в спешке брошенного здесь боевого вертолёта – припавший к земле, ядовито-зелёно-пятнистый, с распахнутыми настежь дверцами, выбитыми триплексами, с куском маскировочной сетки, зацепившейся за лопасть хвостового винта и суетливо мотающегося под порывами налетающего с озера ветра.
Адамас вышел из машины и сразу ощутил тугую силу этого ветра, разбежавшегося по бескрайним озёрным просторам, ветра уже не летнего – бесшабашно-весёлого, тёплыми пальцами озорно треплющего волосы, но – строгого, с нахмуренными бровями, плотного сентябрьского ветра, поднимающего птиц на крыло и сулящего хрусткие рассветные заморозки...
В гулком вестибюле, некогда роскошно отделанном, а теперь запущенном, хранящем на своих стенах и мозаичном полу следы не то вялого штурма, не то поспешной эвакуации, за стойкой, недалеко от входной двери, изнывал от скуки одинокий дежурный «эйс» – вежливо-улыбчивый, васильково-голубоглазый, с непременной, некогда обязательной буковкой «А» над левой бровью.
Адамас приблизился к стойке:
– Сколковский. Адамас... К академику Горскому, – уточнил он цель своего прибытия.
Дежурный почтительно встал и приглашающе повёл рукой вглубь вестибюля, где в густом полумраке изумрудно светились треугольники свободных лифтовых кабин:
– Пожалуйста, Первый... Восемнадцатый этаж. Блок «Б». Четвёртый бокс, – чётко доложил он и, чуть подумав, добавил: – По указателям, Первый.
Адамас кивнул и двинулся к лифтам...
Палата академика была довольно большой: не менее ста квадратных метров, с высоченным – пятиметровым – потолком и прозрачной стеклянной стеной, распахнутой в сторону Селигера.
Посреди палаты на странном – пожалуй, даже несколько космического вида – сооружении, меньше всего напоминающем собой стандартную больничную койку, лежал сам Горский – длинный, костлявый, укрытый по пояс новенькой, ещё ни по одному сегменту не смятой термопростынёй. Из груди академика, сплошь залитой розовым пузырчатым синтепластом, выходили несколько разнокалиберных и разноцветных трубок. Трубки, двумя ручейками изящных змеек огибая подушку, тянулись к нависающему над изголовьем, внушительного вида серебристому кубу, основание которого естественным образом сливалось с массивным каркасом «космической кровати». Куб еле слышно жужжал и оптимистично подмигивал навстречу входящим целой россыпью ярких цветных индикаторов.
Похоже, Горский спал: голова его была запрокинута; рот, в обрамлении тонких, бескровных губ – жалобно приоткрыт; напоминающий акулий плавник, знаменитый нос академика был нацелен в далёкий потолок; глаза – полуприкрыты тяжёлыми морщинистыми веками. Дышал Горский тяжело – с присвистом, с каждым вдохом натужно приподнимая нелепую паукообразную мешанину трубок на своей груди.
Адамас осторожно прикрыл за собой вакуумную дверь. Дверь предательски чмокнула, и академик, тут же распахнув глаза, медленно перекатил по подушке свой длинный, туго обтянутый бледной веснушчатой кожей, яйцеобразный череп.
– А-а... Это ты, Адамчик... – голос Горского был тихий, надтреснутый, не осталось в нём и намёка на тот рыкающий командирский бас, которым он в своё время приводил в неописуемый трепет зазевавшихся девиц-стажёров и нерадивых сотрудников знаменитого Сколковского «андроидного» института.
– Здравствуйте, Учитель, – Адамас подошёл вплотную и накрыл ладонью длиннопалую кисть академика, лежащую поверх простыни.
Из основания «кровати» услужливо выдвинулось круглое сиденье. Адамас, чуть помедлив, боком пристроился на нём.
– Здравствуй, Адамчик, здравствуй... – Горский вытащил свою руку из-под ладони посетителя и, в свою очередь – слабо похлопав, – накрыл её своей пятернёй. – Рад тебя видеть... Боялся, что не успеешь.
Говорил академик медленно, разбивая свою речь на короткие предложения, было видно, что говорить ему тяжело, но говорить хочется – недоставало академику тут, явно, полноценного человеческого общения.
– Много было работы по Дальневосточному центру, Леонид Андреевич. Раньше никак не мог, – как бы оправдываясь, сказал Адамас.
– Стало быть, всё ещё воюете, – с непонятной – то ли одобрительной, то ли осуждающей – интонацией произнёс Горский.
– Воюем... – пожал плечами Адамас; он чувствовал себя несколько неловко – он впервые видел академика в столь беспомощном состоянии и поэтому не знал как себя вести.
– Стало быть, воюете... – повторил академик, и опять Адамас не понял – одобряет или осуждает его собеседник.
Он вновь пожал плечами и промолчал.
Горский вдруг поднял руку и начал неловко шарить у себя по груди, слепо натыкаясь на торчащие там и сям разномастные трубки.
– Чешется – страсть... – совершенно по-детски пожаловался он. – Извёлся весь... Хоть бы одним ноготочком пошкрябать... – он скосил глаза на Адамаса и неожиданно сменил тон на сварливый: – Хотя кому я это всё говорю?.. Тебе ж этого всё равно не понять!
– Ну да, – улыбнулся Адамас. – Могу себе представить... Чешущийся андроид. Новое слово в робототехнике.
– А что... – немного оживился академик. – Между прочим, была такая идея... Повысить тактильную чувствительность образца на порядок... На одном из совещаний, помнится, предложили. Кто-то из группы Кардаша, кажется... Чем-то там у них всё это было солидно подкреплено и – главное – снимало многие наболевшие проблемы... Тогда – вообще – было много всяких идей...
Горский, не договорив, замолчал, мечтательно глядя в потолок. Тень улыбки легла на его синюшные губы.
– И что? – не выдержал Адамас.
– Ну что... – удовлетворённо хмыкнув, продолжил академик. – Как обычно, мнения разделились. Кто-то был «за», кто-то – «против». Ломали копья добрых полчаса... Пока Женька Крылов не нарисовал и не пустил по рукам потешную такую картинку – обезьяну (самца!) с головой робота, чешущего во всех местах всеми своими конечностями... Ну, и как-то сразу все дебаты сошли на нет, и больше к этой теме уже не возвращались... Он здорово рисовал – Женька... Ты помнишь Крылова?
...Помнил ли он Женьку Крылова? Весёлого стремительного Женьку, постоянно куда-то спешащего – в развевающемся халате, на котором вечно недоставало пуговиц. Именно Крылов научил его – тогда ещё совсем юного андроида – играть в шахматы, и безумно гордился каждой новой победой своего подопечного. И ездить на велосипеде его тоже научил он – Крылов – круглолицый и курносый, с заметной щёлкой между передними зубами, которую он постоянно всем демонстрировал посредством своей обаятельной улыбки... Почётный академик нескольких национальных академий, лауреат престижнейших премий, профессор Евгений Владимирович Крылов. Он умер в мае прошлого года, во время ещё самой первой волны эпидемии...
Адамас поднялся и отошёл к стене-окну.
– Помню... – сказал он, глядя на распахнувшиеся перед ним просторы. – Его я тоже помню.
Отсюда, сверху, поверхность озера выглядела не серой, а бутылочно-зелёной. Отчётливо просматривались мутно-жёлтые пальцы отмелей, протянувшиеся от берега навстречу косо набегающим с севера, нестройным, изломанным шеренгам волн. Между зелёной водой и ярко-синим небом – на недалёком острове – весело желтели позолотой многочисленные купола Нило-Столобинской пустыни.