Корней
– Дежурный по отделению капитан Роговцев, – представилась трубка.
– Привет, Гриша. Суглоб.
– А, Михалыч... Случилось чего?
– Всё в порядке, Гриш... Слушай, Мамай утром появится, доложи ему, что я вернулся, что всё нормально, материалы я все привёз. Буду у него с докладом... – Корней прикинул – ...в четырнадцать часов.
– Хорошо, Михалыч, передам. Это ты только приехал?
– Вот, пять минут как...
– Сочувствую.
– Да ладно... Что там у нас?
– Да как обычно – дурдом... Пришёл циркуляр с новыми образцами оформления служебной документации. Всё, что датировано позже первого июня, надо переделывать по новому образцу.
– Блин! – сказал Корней. – Это ж гора бумаги!
– Так и я ж про то же! Мы было на совещании возбухли, но Мамай сказал, что ничего не хочет слушать, а у кого, мол, не будет соответствовать – он тому лично задницу на британский флаг порвёт.
- Это он может.
– Может, – подтвердил Роговцев. – А про премиальные я уже и не говорю...
– Да-а, дела... – Корней помолчал. – Ладно, Гриш, не забудь.
– Всё сделаю, Михалыч, не волнуйся... Отдыхай.
Корней положил трубку и с минуту сидел, пялясь в тёмноту, по инерции механически повторяя про себя: «Дурдом... Дурдом...». Розовые беззащитные пятки Суок вновь замелькали перед ним.
«Всё! К чёрту! – встряхнулся Корней. – В душ и спать. Утро вечера мудренее...».
Он повесил рубашку на спинку стула, выбрался из джинсов и прошёл в ванную. Там, стащив с себя пропотевшее бельё, он скомкал и засунул его в корзину...
Вода была восхитительно горячей. Пока Корней, фыркая и блаженно постанывая, топтался под душем, его не покидало ощущение, что он чего-то не сделал или сделал что-то не так. Какой-то полусонный червячок вяло шевелился у него в районе солнечного сплетения. «Чаю, что ли, попить?..» – вытираясь, прислушался к своему организму Корней. Организм чаю не хотел. Организм хотел спать. «И то верно, – согласился Корней. – Сколько ж можно?..». Он вернулся в спальню и с наслаждением забрался в чистую, чуть припахивающую лавандой, постель. «Ну, что там у нас?..» – Корней пощёлкал кнопками радиоприёмника в изголовье и выбрал «Радио Ностальжи». Крутили «Битлз». «Годится...» – решил Корней и, выключив свет, зарылся головой в подушку. «...Let it be, let it be, let it be, let it be. Yeah there will be an answer let it be...» – издалёких 60-хутешалего Пол Маккартни. «Пусть будет так...» – согласился с ним Корней и закрыл глаза. И сейчас же серым светящимся беспокойным пятном, выхваченным из черноты лучом фар, резво побежала на него дорога. Мягким приглушённым светом мерцали приборы. На панели чейнджера независимо приплясывали сиреневые столбики эквалайзера... Потом музыку сменил строгий, профессионально-трагический голос диктора: «Сегодня... В четыре часа утра... Неизвестно на каком году жизни... Скоропостижно скончалась последняя из нимф... Несравненная Суок...». Корней до белых костяшек сдавил руль. Диктор продолжал говорить, а его голос уже захлёстывала, перекрывала вплывающая, невыносимо-торжественная траурная музыка. Огромный оркестр, синхронно выбрасывая вверх смычки, беспрекословно повиновался тоненькой палочке в руке маленького, яростно встряхивающего серебристо-седой гривой, неистового дирижёра. «Тру-ту-ту-ту!!» – как будто в предчувствии Судного дня взрёвывали трубы. «Блямс!!» – взрывообразно обрушивались лязгающей медью тарелки. «...Безвременно...» – (Блямс!!) – «...Невосполнимая утрата...» – (Тру-ту-ту-ту!!) – «... Искренние и глубокие соболезнования...» – (Блямс!!)... Неисчислимая толпа плотно запруживала гигантскую, уходящую за горизонт, необозримую площадь. Над тёмной, клубящейся, медленно колыхающейся массой людей кроваво-багровыми треугольными парусами медленно плыли тяжёлые полотнища склонённых бархатных знамён. Чёрными провалами ртов лопались белые неразличимые лица, но все звуки перекрывала, заглушала ревущая, размалывающая душу, нечеловечески-трагическая музыка. «Господи... – плотно сдавленный со всех сторон и медленно, но неотвратимо куда-то движущийся вместе со всей толпой, шептал Корней. – Господи... За что?..». Он задыхался. Рвущиеся изнутри рыдания сотрясали его. Слёзы стеклянно стекали из переполненных горячих глаз: из правого – юркой ящеркой – сразу в подушку, из левого – щекоча, через переносицу, срываясь и с тихими шлепками капая на пахнущую лавандой наволочку...
Корней вскинулся и сел. В комнате стояли густые пепельные сумерки. Глухо и часто бухало сердце. Пот – щекочущей струйкой – стекал между ключицами на грудь. Радио тихо, но неуместно наигрывало лёгкий джаз. Корней сбросил одеяло на пол и, обернувшись (на наволочке – тёмным пятном – отчётливо проступал мокрый след от его лица), стал лихорадочно шарить по тумбочке в поисках мобильника. «Господи... – шептал Корней, не попадая пальцем в кнопки. – Господи...». Выматывающе потянулись длинные гудки...
- Да...
– Толич!! Толич!! Где она?! Что с ней?! Она как?! – захлебнулся вопросами Корней.
– Ты чё, с дуба рухнул?! Чё ты орёшь?
– Где она?! – Корней переглотнул. Во рту было горько и сухо.
– Кто... она? – нарочито разделяя слова, спросил Толич.
– Суок...
– Нимфа твоя что ли?.. Господи! Только глаза завёл!.. Слушай, Михалыч, у меня в шесть тридцать – первый обход, мне спать осталось – всего ничего...
– Толич, где она?!
– Тут сам с вами скоро рехнёшься...
– То-олич!!
– Да спит твоя нимфа! Дрыхнет без задних ног.
– Где?
– В Караганде!.. В палате, где ж ещё?! Провели санобработку, отвели в палату, вкололи успокоительное. Всё! Спит и видит сны.
– Ты когда туда ходил?
– Да никогда я туда не ходил! Сёстры на что? Всё сделали, мне позвонили. Успокойся – всё нормально.
– Толич, я тебя прошу! Сходи, посмотри – как она?
– Да нафига?! Через два часа на обходе и так посмотрю...
– Толич! Пожалуйста!
– Что ты так переживаешь? Она тебе кто?.. Чего молчишь?.. Ладно. Так бы сразу и сказал. Сейчас я туда позвоню...
– Нет, Толич, сходи сам.
– Да что случилось то?!
– Не знаю, Толич... Предчувствие у меня...
– Предчувствие у него! А мне в другой корпус переться!
– Ну Толич!..
– Да ладно-ладно – схожу... Всё равно уже не заснуть… Что за народ? Звонят, дёргают... – уже в своей привычной манере забубнил Толич. Было слышно, как он заскрипел кушеткой.
– Только сразу позвони мне, слышишь?! Сразу, Толич!
– Хорошо-хорошо, позвоню... Вам, Киса, давно уже пора лечиться электричеством... На пару с вашей нимфой, – Толич захихикал.
– Всё, Толич... Иди...
– Да иду я, иду... О-хо-хо, грехи наши тяжкие... – закряхтел Толич и отключился.
Корней – с мобильником в руке – тяжело поднялся с кровати и, подойдя к окну, отдёрнул штору. Светало. Внизу, под окнами, ещё чернел неразличимыми кронами деревьев тихо дремлющий сквер, редкие машины по улице за сквером проносились, ещё шаря по асфальту бледно-жёлтым конусом включённых фар, но над пятиэтажками напротив, над их горбатыми, густо утыканными антеннами крышами, и дальше – над квадратными, узкими и глубокими, хранящими на своём дне нерастраченные остатки ночи, колодцами дворов, над простроченными фонарями, сверкающими рекламами, линейками улиц, над мостами и каналами, над всем этим, раскинувшимся на десятки километров, многомиллионным, глухим полусонным городом уже вовсю занимался, наливаясь изнутри тёплым цыплячьим цветом, радостный розовощёкий рассвет. День, новый день торопливо вставал над насквозь промокшим, холодным мегаполисом. День обещал быть светлым и солнечным. Он собирался высушить и согреть пропитавшиеся дождевой влагой камни домов и улиц. Он щедро раздавал обещания и сам безоговорочно верил в них. Но он ещё не знал, что сам он – лишь тонкая прослойка в сэндвиче беспредельной ночи, что полдень – лишь краткий миг его величия, его жаркого триумфа, что тьма никуда не уходит – она лишь отступает на время. Она чутко дремлет в подвальных окнах, караулит в гулких подворотнях. Она беспощадна и коварна. Она терпеливо ждёт своего часа, и обмануть её или отсрочить её невозможно. А можно только честно и открыто прожить этот день, и этот, и следующий, и ещё один – много дней подряд, много светлых, солнечных, неповторимых, радостных дней...
Корней поднял голову – по белёсому, абсолютно чистому, щедро вымытому дождём и тщательно прометённому ветрами небу, ласково подсвеченное снизу ещё невидимым с земли, загоризонтным встающим солнцем, торопливо и одиноко бежало маленькое, взъерошено-пушистое, беспечное, светло-розовое облако...
В качестве иллюстраций использованы рисунки Нади Рушевой.