Мотовозик до Жукопы
– Так что, – изумлённо вопрошаю я, – в других палатах то же самое?!
– А как же! А как же! – Витька – тигром в клетке – мечется между спинками кроватей. – Не веришь – пойди посмотри! Я сам специально ходил! Даже в женские палаты заглядывал! Даже в эту... Как её?.. В гинекологию! Везде одно и то же: зеркало в углу и возле каждой кровати антенна!.. Это же больница! Тут же все бывают! И простые люди, и руководители! Здесь же – срез общества! И все – все!! – поголовно зомбируются!
Я свежим взглядом окидываю палату. Срез общества налицо: не то дремлющий с открытыми глазами, не то глубоко погружённый в свои мысли Петрович – приехавший сюда из глухой деревни и, несомненно, представляющий собой кондовое, в десятом поколении, крестьянство; шагающий по палате в волнении Витька
– рабочая косточка, мастер формовочного цеха фарфорового завода, без сомнения претендующий на роль гегемона; и глядящий на него во все глаза я – носитель высшего технического образования, бесспорно относящийся к многострадальной прослойке интеллигенции.
Витька останавливается и испытующе, в упор, смотрит на меня своими круглыми глазами. Надо что-то говорить.
– Э-э... слушай... – пытаюсь привлечь я на помощь своё «высшее техническое». – Так там – что, к зеркалу с обратной стороны провода подходят?
Витькин взгляд делается скучающе-снисходительным. Так смотрят на слабоумных.
– Какие провода?! Ка-ки-е?! Это ведь – как в телевизоре! Как... плазма! – Витька пытается показать мне на пальцах, но, отчаявшись, машет рукой. – Да ты посмотри на рисунок! – он подбегает к зеркалу и тычет в него. – Это ведь!.. Смотри! Он же всё время меняется! Вчера вечером здесь лицо женское было, а сейчас – глянь! – деревья и машина!.
Я опасливо кошусь на зеркало. Тёмные пятна облезшей амальгамы «украшают» всю поверхность «плазмы». При желании там можно разглядеть всё, что угодно.
– Тебе ещё хорошо! – горячится Витька, его очёчки лихорадочно поблескивают. – Ты – в углу! До тебя только рикошетом долетает! А я – во! – он машет руками от зеркала по направлению к своей кровати. – Напрямую!.. Я-то думаю, чего у меня всё время голова болит?! Теперь я всё понимаю! Всё!..
– Может, она у тебя от водки болит? – опрометчиво ляпаю я и поспешно добавляю: – Или от лекарств?
Витька останавливается в проходе и несколько секунд изумлённо рассматривает меня. Под его колким взглядом я ёжусь. Окончательно убедившись наконец в моём слабоумии, а стало быть, и в безвредности, Витька перестаёт обращать на меня внимание и начинает суетиться, хлопая себя ладонями по пустым карманам.
– Курить хочу!.. Петрович, у тебя есть курить?!..
Петрович, не разлепляя губ, молча перекатывает голову по подушке: справа-налево и обратно.
– А-а!.. – Витька раздражённо машет рукой и выбегает из палаты.
Мы с Петровичем молча смотрим друг на друга. Не говоря ни слова, селянин в двадцатом поколении медленно поднимает руку и крутит пальцем у виска. Мне немного легчает – крестьянство на моей стороне.
Я возвращаюсь к своей книге.
Некоторое время в палате стоит тишина.
– Захаров... Захаров!.. Захаров!!.. – сначала тихо, а затем всё громче, всё истеричнее доносятся из коридора взволнованные голоса.
Дверь распахивается. На пороге стоит встрёпанная, с красными пятнами на щеках, Анжела.
– Ушёл! Захаров-то ваш опять ушёл! – лицо её пылает праведным гневом. – Вот ведь сволочь! Как был в халате и в тапочках, так и ушёл!.. Я покурить! Я на минутку! – кривляясь, передразнивает она и, добавив непечатное слово, сердито захлопывает дверь.
Мы с Петровичем вновь обмениваемся многозначительными взглядами.
– К утру опять «скорая» привезёт, – мрачно предрекаю я. Петрович не возражает.
Взволнованные голоса постепенно стихают, и на этаже вновь воцаряется умиротворяющая вечерняя идиллия.
Входит Анжела. Она уже успокоилась. Вежливо пожелав нам доброй ночи, она выключает свет и тихо притворяет за собой дверь.
На улице ещё достаточно светло, но читать больше не хочется. Я откладываю книгу, закрываю глаза и начинаю медленно проваливаться в сон...
– Дурак он, Витька-то! – раздаётся в тишине скрипучий голос Петровича; кажется, за весь день он впервые произносит больше двух слов подряд. – Глупостя́ всё ето! Зеркала ети... масоны-фасоны... Опять же ети... лигархи... – слова Петровича неторопливы и взвешены. – Глупостя!.. Напридумавши он здеся ерунды... Сшивней насшивавши-то...
Я приподнимаюсь на кровати. Сейчас. Сейчас прозвучит исконно народная, идущая из глубин веков, от наших пращуров, от сорока поколений трудяг-землепашцев, суровая сермяжная правда. Сейчас...
– Глупостя!.. – повторяет Петрович. – И вовсе не лигархи ети людей зомбируют... – Петрович берёт паузу и многозначительно жуёт губами; я напряжённо жду. – Телевизер! – взлетает вверх длинный мосластый палец. – Через телевизер яни нас достають!..
– Кто?! – испуганно спрашиваю я.
– Инопланетяне, – запросто отвечает пахарь в пятидесятом поколении. – Кто ж ещё?.. Зомбируют яни нас всех. Инопланетяне... Через спутник!
– А-а... а где ж они сами? – спрашиваю я, и сам же ощущаю всю бездну своего дремучего невежества.
Взгляд агрария строг и безмятежен.
– Как где? База у их.. в етой... Как её?.. В Анкартиде, едри её! Подо льдом, – окончательно добивает он меня.
Я обалдело таращусь в сгустившиеся в палате сумерки.
Палец Петровича, побуравив потолок, медленно опускается на одеяло. Лукавый дехканин умиротворённо засыпает. А я, раздавленный чудовищной посконной правдой, ещё с добрых полчаса ёрзаю на скрипучей кровати, пытаясь восстановить утраченное напрочь душевное равновесие.
Постепенно я успокаиваюсь. За окнами шумит ветер. Из беспокойных глубин чёрных сосновых крон, блестя белой чешуёй, медленно всплывает равнодушная рыба луны.
Я откидываюсь на подушку и тихонько вздыхаю.
А что ещё, позвольте спросить, остаётся делать интеллигенции? Только вздыхать...