Мотовозик до Жукопы
Завещание
Соломон Маркович Кац, православный еврей – пожилой, лысый, худой, в жёлто-коричневой полосатой пижаме и в стоптанных шлёпанцах на босу ногу, с тяжёлыми очками, съехавшими на самый кончик хрящеватого, похожего на акулий плавник носа, – сидел в зале, за круглым, покрытым белой крахмальной скатертью столом и, потея ладонями от усердия, сосредоточенно писал. Он не отвлекался ни на шумную воробьиную возню за раскрытым окном, ни на озабоченно бормочущий за стеной телевизор, ни на визгливый голос своей жены Цили, доносящийся из кухни, из-за двух плотно притворенных дверей. Соломон Маркович был предельно внимателен и собран – он составлял завещание.
Нет, Соломон Маркович вовсе не собирался умирать. Во всяком случае, в обозримый промежуток времени. Наоборот, в это солнечное летнее утро он чувствовал себя, как никогда, здоровым и полным жизненных сил. Просто нынче Соломону исполнялось шестьдесят два года восемь месяцев. А согласно последним данным Всемирной организации здравоохранения (за которыми Соломон Маркович очень внимательно следил), именно такова была на текущий момент средняя продолжительность жизни мужчин в России. То есть сегодня он переходил через некую умозрительную черту, вступал, если можно так выразиться, в зону повышенного риска. А поскольку Соломон был по жизни человеком предусмотрительным и к тому же крайне пунктуальным (сорок лет работы бухгалтером крупного гастронома к тому обязывали), то он и решил, не откладывая де́ла ни на один день, составить своё завещание, выразить, так сказать, свою последнюю волю на случай событий печальных и необратимых. Событий, как вы сами понимаете, непредсказуемых и, увы, неизбежных, о чём нас на самом деле и предупреждает бесстрастно-неумолимая статистика.
«...Горячо любимой жене Цилечке – 50% от суммы указанных выше денежных сбережений, – ровным ученическим почерком выводил на белом глянцевом листе Соломон. – Детям, Марику и Софочке, – по 20%. Брату Михаилу – 10%, а также всю мою коллекцию марок».
Он остановился. Перед его мысленным взором встали печальные, но исполненные своеобразной красоты и неподдельной душевности сцены прощания и похорон. Похороны будут обязательно скромными. Без всяких этих новомодных лакированных гробов-сервантов и глянцево-чёрных неповоротливых лимузинов. И не надо никакого оркестра! К чёрту оркестр! Ни к чему нам эти, рвущие душу, надрывные мелодии, играемые мимо нот циничными полупьяными лабухами-неудачниками, лениво отрабатывающими свой гонорар... И никаких надгробных речей! Соломон поморщился. Вот ещё! Митинговать на похоронах! Хватит, помитинговали в своё время!.. Только сдержанность и скромность. И достоинство. Да-да! Сдержанная скорбь и печальное достоинство... Глаза Соломона Марковича увлажнились. Он представил себе, как гроб с его телом выносят из подъезда и осторожно ставят на заранее приготовленные табуретки. Вокруг небольшая, но достаточно плотная толпа родственников и соседей. Тихие слёзы женщин. Желваки на скулах мужчин. Заплаканная Циля в скромном траурном платье. Марик. Софочка. Внуки. И он сам, лежащий в обтянутом голубым глазетом гробу: с покойно сложенными на животе руками и с отрешённым и немного загадочным лицом. Сквозь печально шелестящую листву пробиваются тонкие лучи яркого полдневного солнца. Они размытыми пятнами ложатся на тротуар и зажигают мелкие звёзды на прислонённой к стене дома крышке гроба. Лето. Вольно. Тепло... Хотя, почему, собственно, лето? Почему бы этому не произойти весной? К примеру, на Пасху! Соломон оживился. Да-да! Это будет именно весной и именно на Пасху! В ярко-синем весеннем небе будут проноситься быстрые тени только что вернувшихся с юга ласточек, а над полупрозрачными верхушками клёнов – с молодыми, ещё клейкими, трепещущими на ветру листочками – будет плыть отдалённый, малиновый, радостный пасхальный звон.
Души будут до краёв наполняться этим звоном, а сердца – трепетать в унисон, мироточа бесконечной нежностью. Благость!.. Благость!..
«Ой-вэй! – остановил поток своих сладких похоронных грёз Соломон Маркович и горестно пожевал губами. – Какая Пасха?! Какая весна?! О чём вы говорите?! Это ведь, наверняка, будет зимой. И это будет не просто зимой – это будет в феврале! Я-то уж знаю!..»
Февраль был самым нелюбимым месяцем Соломона. В феврале он непрестанно и обычно тяжело болел, и, несмотря на краткость самого месяца, давался этот зимний недомерок Соломону всегда очень тяжело.
«Ай, цорес, цорес!.. – печально покачал головой Соломон. – Умирать-то, пожалуй, действительно придётся зимой...»
Картинка переменилась. От тепла и благости не осталось ни следа. Был лишь обжигающий, пробирающий до костей холод. Только холод, скорбь и неизбывное вековое терпение. По заснеженной, обледенелой улице мело злой низкой позёмкой. Верхушки голых кустов торчали над плоскими сугробами, как неопрятная щетина тифозного больного. В мутно-белёсом небе тусклым размытым пятном светилось зимнее негреющее солнце.