На картах не значится
Попадали, конечно, время от времени в Орловку и дураки, и откровенные хамы, и любители делать карьеру на костях других, но очень быстро такие «ребята» обламывались, «приводились к общему знаменателю», и в дальнейшем или, исправившись, вливались в общий коллектив, или, в крайне тяжёлых случаях, существовали отдельно, как бы в параллельном пространстве, стараясь не высовываться и особо «не отсвечивать».
«Разбалованные» хорошим коллективом и добропорядочными межчеловеческими отношениями, попадая в другие места службы, орловцы зачастую сталкивались с непониманием, а иногда и с неприкрытой враждебностью со стороны начальства, а порой и сослуживцев. Не всем по душе открытость, честность и способность говорить правду в лицо. Тем более в армии. Большинство орловцев, конечно, быстро адаптировались к новым реалиям, загоняли своё орловское эго поглубже вовнутрь, как говорится – «отращивали панцирь», но попадались и такие, кто оказывался неспособен на «камуфлирование» и, не прижившись на новом месте службы, возвращался назад в Орловку. Таких называли «возвращенцами». Их было немного, но они были, и одно их существование говорило о неординарности и своеобразной привлекательности этого непрестижного и, казалось бы, совсем непривлекательного места службы. «Возвращенцы» эти мне всегда напоминали средневековых крепостных крестьян, бежавших с плодородных, но, увы, несвободных земель, из помещичьей кабалы, на суровые рисковые окраинные рубежи – в Запорожскую Сечь, на Урал – в поисках казацкой вольницы и лучшей доли.
Не могу не вспомнить в этой связи командира звена Борю Петрова. Он возвращался в Орловку дважды. Первый раз, прослужив в гарнизоне десять лет, он в конце 80-х уехал по замене куда-то на Украину, кажется в Лиманское. Но вскоре вернулся, не сойдясь характерами с командиром тамошнего полка. Второй раз Боря заменился в 91-м году уже в Западную группу войск, в Германию. Служба в Германии в 90-х годах была особенной, ведь военнослужащие получали там не просто валюту, не социалистические восточногерманские марки, на которые и купить-то особо было нечего, а получали они там с 1 июля 1990 года марки полновесные – «эфэргэшные», и отоварить их можно было – будь здоров! – западным товаром, который после падения «Берлинской стены» валом хлынул в восточногерманские магазины. Поэтому в Германию тогда стремились все – от зелёного лейтенанта до убелённого сединами генерала; и грызня в полках за каждую должность, за каждую штатную клетку была – мама не горюй! Чистый серпентарий! Тут уж клювом не щёлкай! Не дай бог что не так – сожрут моментом и не подавятся. И на место твоё немедленно кого-нибудь пришлют. Мест мало, а желающих, поди, много! Стоит ли после этого удивляться, что Боря не продержался в Германии и трёх месяцев, в очередной раз вернувшись к своим орловским пенатам.
Вообще, Боря был в орловском гарнизоне личностью известной. Мало того, что он был в Орловке старожилом, он ещё отличался и своими уникальными личностными качествами.
Во-первых, он был страстным – и умелым! – охотником. Дичь в окрестностях Орловки, наверняка, знала Борю в лицо. Он регулярно добывал для своей семьи зайцев, лис, косуль, кабанов, не говоря уже о разнообразной пернатой дичи, а поголовье енотов, заполонивших в своё время все здешние леса, он за несколько лет практически в одиночку вывел почти «под корень». Впрочем, Боря ещё появится в этом своём охотничьем качестве на страницах нашего повествования.
Во-вторых, Боря славился в гарнизоне как неподражаемый рассказчик. Его короткие байки, яркие образы и словесные обороты передавались из уст в уста и ходили среди личного состава в виде анекдотов. Чтобы не быть голословным, приведу два образчика, две реконструкции неподражаемого Бориного словотворчества, запавшие мне в память:
«...В отпуске с шугином на Волгу ездили, – (Боря к тому же слегка картавил, что придавало его речи дополнительный колорит). – На г΄ыбалку. Г΄ыбы наловили – полный багажник! Но самое главное сома добыли. На донку. Здоговенный, сволочь!.. – Боря пытается показать руками, но в "кунге" тесно – не размахнёшься. – Во! Глаз, как фугажка!..»
Или вот ещё:
«...Из г΄естогана выхожу, а ко мне мент: "Вы пьяны – пгойдёмте!.." Это я-то пьян?! Ах ты, загаза! Ну, я г΄азмахнулся как следует и ему – пгомеж глаз! Он куда-то улетел, а пуговицы от кителя ещё секунд пять на месте висели. Потом осыпались...»
Рассказ об орловском населении будет неполным, если не упомянуть о жителях окружающих деревень, о том, так сказать, «человеческом фоне», на котором существовали орловцы. Но, говоря о местных жителях, об «аборигенах», нельзя не коснуться истории возникновения этого «фона», то есть истории заселения окрестностей Орловки да и всего Дальнего Востока в целом.
Дальний Восток – территория в составе Российской империи относительно молодая. Её оформление в нынешних границах в общих чертах было закончено только к середине XIX века.
Сейчас в это трудно поверить, но на 1861 год на всём Дальнем Востоке проживало порядка трёх тысяч россиян. Три тысячи человек на территории, превышающей двадцать Италий или десять нынешних Украин. Представьте, что в каждой области Украины проживает всего-навсего 10-15 человек. Представили? Я – нет. Воображалки не хватает.
«Подождите! – воскликнет наш дотошный читатель. – А как же местные жители?! Как же все эти якуты, чукчи, эвенки, нанайцы, коряки и прочие?! А китайцы с корейцами?!..» Да! Да, мой читатель, были. Были и чукчи с коряками. И китайцы с корейцами. Но аборигенов в те времена вообще никто не считал. По приблизительным же прикидкам учёных было их всех вместе в ту пору на весь Дальний Восток не более ста тысяч. То есть можете ещё поставить в центре каждой области нашей воображаемой Украины по одному стоквартирному дому. Ну что, дотошный читатель, полегчало? Мне – нет. Особенно если учесть, что большинство из этих домов (в соответствии с кочевыми склонностями аборигенов) ещё и активно перебегает с места на место.
В год отмены крепостного права в России стартовала и первая правительственная программа заселения Дальнего Востока. Всем желающим переселиться по месту приезда безвозмездно предоставлялось по 100 десятин казённой земли. Кроме того, переселенцы освобождались от рекрутского набора и подушной подати. Но переселиться на дальневосточные земли имели право только крепкие крестьяне, имевшие в наличии не менее 600 рублей денег – сумма по тем временам огромная. (Для справки: корова в те времена стоила 8 рублей, дом-пятистенок – 100, годовой оклад уездного судьи равнялся 300 рублям).
Вторую волну заселения в начале XXвека организовал Пётр Аркадьевич Столыпин. Здесь тоже упор делался на крестьян, способных к самостоятельному – «своекоштному» – переезду и освоению предоставляемых правительством земель.
Совсем иначе подошло к освоению восточных земель советское правительство. Оно сделало ставку на безземельную бедноту, батраков и люмпенов. В 30-40-е годы на Дальний Восток переселяли целыми колхозами. Бывали случаи, когда на новые земли привозили сначала ссыльных кулаков, а следом за ними приезжал в полном составе и колхоз, ради создания которого эти самые кулаки и были раскулачены. Встреча была тёплой.
Четвёртая и последняя попытка заселения дальневосточных земель была предпринята в 70-80-е годы. Я отчётливо помню рекламные листовки, висевшие чуть ли не на каждом столбе в белорусских и украинских городах, и предлагавшие всем желающим переселиться на плодородные берега Амура. Добровольцам предоставлялся дом, корова, необходимый сельхозинвентарь и 10 000(!) рублей подъёмных (напомню, примерно столько стоил в ту пору престижный автомобиль «Волга»).
Не знаю, как насчёт первых двух волн переселенцев, но потомков третьей и представителей четвёртой волны я непосредственно на месте застал. У одной такой семьи в деревне Верное, что находилась в двух километрах от Орловки, я покупал молоко. То есть корова у них ещё была. Дом у них тоже был – прекрасный рубленый пятистенок: крепкий, светлый и просторный. Вот только из мебели в этом доме присутствовало: куча тряпья в углу в одной комнате – там спали; и газета «Правда», расстеленная на полу в другой комнате, – там ели. Следует отметить, что на всю деревню Верное, а в ней насчитывалось порядка пяти десятков таких же крепких красивых домов, кроме этой коровы, были ещё всего лишь две. Три коровы на пятьдесят домов. Остальные давно были «аборигенами» либо проданы, либо съедены. Надо ли говорить, что давно были проедены, а точнее пропиты, и десять тысяч подъёмных рублей.
Образ жизни «аборигенов» был весьма незамысловат и организован местным руководством до гениальности просто и рационально. В день получки всё трудоспособное население местного совхоза собиралось в центральной усадьбе – в посёлке Сосновка, что в шести километрах от Орловки, – возле поселковой конторы и начинало терпеливо ждать. Где-то ближе к полудню в посёлок въезжала инкассаторская машина с получкой. К конторе моментально выстраивалась извилистая очередь. Вслед за инкассаторской машиной в Сосновку въезжал грузовичок, доверху загруженный спиртным – водкой и какой-нибудь супердешёвой «плодово-выгодной» бормотухой. Получившие зарплату аграрии прямым ходом устремлялись к сельпо, возле которого уже торопливо разгружался упомянутый грузовик. Инкассаторская машина, передав в контору деньги, никуда не уезжала, а оставалась терпеливо ждать. После того как, получив в конторе деньги, совхозники в том же количестве оставляли их в сельпо, инкассаторы снимали в магазине кассу, паковали деньги обратно в те же самые брезентовые сумки и с чувством выполненного долга покидали Сосновку. Следом пылил порожний грузовичок. Неделю совхоз гулял. Найти в эти дни в хозяйстве хоть одного трезвого человека было занятием абсолютно бесперспективным. Работы не производились, урожай не убирался, оставшиеся в живых немногочисленные коровы стояли по сараям надоенными. Через неделю заканчивалось спиртное и «аборигены», потирая опухшие рожи, потихонечку выползали на работу. Следующие три недели жизнь в совхозе понемножечку теплилась: кто-то что-то делал, чего-то пахал, кого-то доил. Сельпо отпускало продукты под запись, до получки. А через три недели цикл повторялся.