СВЕТОТЕНИ

Глава VIII

1

            С чувством некоторой свободы и облегчения после сидения в суде они устроились за длинным столом с приготовленными на нем бумагой, ручками и брошюрами Уголовного кодекса. Старшина, пятидесятилетний инженер, плотный, серьезный, с седыми висками, в очках, сел во главе и стал просматривать вопросник.

            – И видите, как ведет себя!.. – продолжала начатый еще по дороге разговор полная грузная блондинка, бухгалтер жилуправления. – Он же совершенно не раскаивается!

            – Да… настоящий маньяк… – соглашалась, опустив голову с висящими по сторонам худощавого лица русыми гладкими волосами, учительница музыки.

            – А маньяки никогда не раскаиваются! – подхватил севший напротив их майор в отставке. – Это заметьте! Я кое-какую литературу читал. Никогда! Обычный убийца может раскаяться, даже исправиться, только не маньяк!  

            – А адвокат – ну, не смешно ли? – говорил на другом конце толстый, с одышкой, инспектор пожарной охраны, – как будто этого Чарушкина заставлял кто-то книжки и фильмы эти смотреть! Сам нашел, что хотел, сам смотрел… Не мать же ему покупала.

            – А что, отец их бросил?

            – Погиб он. Да что отец?

            – Не скажите… безотцовщина, это для мальчишки плохо, – заметил моложавый доцент пединститута.

            – Конечно, хорошего мало, – кинул в их сторону майор. – Да только не все, кто без отца, убийцами становятся!

            – Прокурор хорошо это сказал, – подтвердил пожарный инспектор. – Низкая душа!

            – А ведь какой мальчик хороший был, – умилилась, вспомнив фотографию, невысокая завитая женщина, кассир магазина.

            – Что ж, давайте тогда по очереди, – сказал старшина, желая навести некоторый порядок. – Кто выскажется первый?

            – Да что тут высказываться, все же ясно! – заявил решительно майор. – Маньяк он и есть маньяк. Виновен по всем статьям.

            – Тогда для чего мы тут собрались? – удивился доцент. – Мы должны рассмотреть всесторонне…

            – Суд уже рассмотрел! – вставил пожарник.

            – …всесторонне рассмотреть это явление. Не каждый день мы судим маньяков. Сказать о человеке «низкая душа» – это ненаучно. Между тем уже установлено, что наклонности маньяка могут быть обусловлены и наследственностью, и патологией внутриутробного развития эмбриона, и родовыми травмами, из-за которых человек развивается впоследствии патологически. А если на эту патологию накладываются еще определенные асоциальные установки…

            – Постойте! – возразил майор. – Раз патология, так мы не в тюрьму его должны отправить, а в больницу! О чем мы говорим?

            – Коллега… – не уступал доцент, готовившийся, очевидно, к этому заседанию. – Вы уже ясно высказались, позвольте и мне выразить свою мысль. Я не оправдываю, я хочу сказать, что грань между обычным и серийным убийцей весьма условна. Маньяка от обычного преступника отличает только одно: удовольствие, получаемое им – вследствие этой патологии – от мучений жертвы, и гордость за свои преступления.

            – Это заметно! – подтвердил пожарный инспектор.

            – Но вы обратили внимание, вы обратили?.. – воскликнула кудрявая кассирша. – Он же не пьет, не курит. Он хотел, чтоб вообще все чисто… нападал на бомжей только и пьяниц. А к матери как относился?

            – Вы что, тоже предлагаете его оправдать? – засмеялся майор.

            – Вот новость! А бомжи не люди? – подхватил инспектор.

            – А вы помните, как он этому Изотову сказал: жалко, что не прикончил? И это на суде! – возмутилась, порозовев, пухлая бухгалтерша.

            Старшина постучал ручкой, чтоб унять шум.

            – Господа, господа!.. Давайте тогда по вопросам. Вопросов у нас много. Вот, извольте: виновен ли Чарушкин Анатолий Павлович в умышленном убийстве с особой жестокостью Пенкина Семена Ивановича, сорока трех лет, жителя села Заречное?

            – Да, виновен! – сказал тотчас майор.

            – Речь конкретно о Пенкине. Кто что думает?

            – Это которого он машиной сбил? Понятно, виноват.

            – Кто считает, что виновен, поднимите руки. Так… так… единогласно, – отметил старшина в листе. – Следующий вопрос…

            Когда так же единодушно Чарушкина признали виновным в убийстве сантехника Перевозчикова, седобородый старичок с тростью, заслуженный художник, до сего молчавший, заявил, что следует вынести частное определение в адрес органов внутренних дел и конкретно участкового Овчинникова.

            – Это не наша компетенция, – возразил старшина. – Наше дело – вердикт: виновен-невиновен.

            – А я как присяжный заседатель желаю выразить особое мнение и прошу его записать!

            Старичок оказался упорным, и старшина записал в нескольких словах его мнение в самом низу листа. Несмотря на небольшие разногласия по поводу преступлений Чарушкина, его характера и воспитания, он был единодушно признан виновным в девятнадцати убийствах.

         С некоторой торжественностью от сознания важности исполненной миссии присяжные вереницею – старшина с бумагой во главе – вернулись в зал заседаний. Показав результат их коллективного труда судье, поднявшему слегка бровь на приписку внизу, старшина огласил вердикт. Чарушкин слушал с большим вниманием, желая не пропустить какой-либо неточности, и строго оглядывал важных, но смирных заседателей. Все, в общем, соответствовало. Встал прокурор и попросил назначить убийце наказание в виде пожизненного лишения свободы. Защитник был краток и просил учесть, что подсудимый ни в чем плохом до того замечен не был и активно сотрудничал со следствием.

            В следующий и последний день, в четверг, зал снова был полон. Никто не знал, скажет ли что Чарушкин, навсегда покидая людской мир, но многие шли взглянуть в последний раз на маньяка, как ходят смотреть на редкостного зверя. Чарушкин был явно не тот, что вчера. Неизвестно, как он провел ночь, но был странно весел и зол. Он сел, опершись, как всегда, руками о скамью, и пристально, с едкой пронзительностью рассматривал собравшихся – потерпевших, журналистов, бывших своих сокурсников, прокурора, председателя, объявившего уже о продолжении заседания. Он был доволен, что в центре внимания такой массы людей, что о нем наверняка трубят газеты и телевидение, и жалел, что процесс заканчивается.

            – Подсудимый Чарушкин, перед вынесением приговора вам предоставляется возможность еще раз обратиться к суду!

            Да, он скажет. Он должен им сказать. Он встал, сунув руки в карманы, и еще раз окинул с усмешкой зал.

            – Прокурор сказал тут вчера, что я убивал просто так, без всякого мотива. А вы посмотрите на убитых, и сразу поймете, что не просто так. Кто они такие? Одна дрянь, грязь, шлак, просто отбросы!.. Я не убийца, я – чистильщик! Я пришел, чтоб очистить э-э… эту землю… от мусора! Жаль, что мало успел. Очень жаль. Связался с недорослем – и вот, погорел. А то бы больше сделал пользы. Но – убивал и убивать буду! – метнул он злобный взгляд в публику.

            – Уже не удастся! – крикнул кто-то.

            – А я еще вернусь! – пообещал с угрожающей усмешкой Чарушкин. – Я вернусь! – Он отворотился от крикуна и посмотрел на судью. – А еще тут… прокурор и эти, присяжные… расценили мои действия как убийство с особой жестокостью. Да что вы в этом понимаете: боль – не боль? Когда хирург делает операцию, это боль? Или не боль? Он что – нарочно так делает, чтоб больно? Вот и я ничего не делал нарочно, специально. Это просто мой почерк, мой стиль. А боль… вы, кто-нибудь тут, знаете, что это такое, вы знаете, э… удовольствие, сладость боли? А беретесь судить! Рассуждаете тут про добро и зло. А это все относительно. Ни добра настоящего нет, ни зла… их нет! А каждый делает, как понимает и считает нужным. Вот я и делал, как считал нужным. – Чарушкин умолк, чуть склонив голову.

            – У вас все? – спросил судья.

            – Сколько тут вас, вокруг меня, собралось? – оглянул он снова, жгуче блеснув глазами, зрителей. – Пришли, как на диво посмотреть, да?.. как на икону, бывает, чудотворную, на ангелов невидимых, ха-ха… Ну, смотрите! Вот он – я! Только видимый! Смотрите – больше не увидите! – и под негодующий и все возрастающий шум публики Чарушкин сел.

            Судья удалился для вынесения приговора. Объявили перерыв. Многие встали – размяться и пройтись, покурить в коридоре, обменяться впечатлениями. Некоторые – немногие, правда, – ушли совсем, предвидя приговор и не ожидая уже ничего интересного.

            – Смотри ты, почти философ! – сказал Дмитрий Иванович Олегу, подошедшему к родителям. – Он и всегда был такой?

            – Да какое, – усмехнулся криво сын, – философ… Это в камере, видно, дозрел.

            – Почему ж, он все время так думал, – заметила Нина Михайловна. – Не думал, верней, а чувствовал. Сегодня вот прорезалось…

            – Я, ребятки, на одну минутку, – сказал им Дмитрий Иванович, заметив вдали закуривавшего с кем-то Садовского.

            – …тяжелей, и намного, – говорил Садовский присяжному, майору в отставке. – Что расстрел? Пук – и все. Будешь? – протянул он пачку Изотову. Тот взял сигарету.

            – Абсолютно согласен! – пустил дым майор. – Солдат не смерти боится, – ранения. Пожизненно – это как ранение, только уж до конца дней.

            – Ну, как тебе Чарушкин? – спросил с улыбкой Изотов.

            – В смысле?

            – Да ведь чистильщик, оказывается. Выше добра и зла… Чуть не миссионер!

            – Может, так и считает.

            – Да и наверняка! Как в конце-то загнул: вы на невидимых ангелов ходите смотреть, а посмотрите на видимого! На черного, так сказать…

            – Ангела смерти! – подхватил со смехом майор.

            – Именно! На посланника дьявола!

            – Интересная мысль, – улыбнулся Садовский.

            Почти все обсуждали Чарушкина и его странные слова.

            – Где ж он вменяемый? – говорила одна в группке женщин. – Разве скажет умный человек: я вернусь?

            – Да это так, ради бахвальства.

            – А говорят, и пожизненные сроки иногда сокращают.

            – Ну, только не таким!

            – Маньяк – от слова «мания», – доказывал товарищам в другой группке высокий белобрысый студент. – Маниак, маниакальный… слышите? А это уже сдвиг по фазе.

            – Ну, ясно – тронутый! Дефективный, ха-ха-ха!..

            – Фекальтивный, га-га-га! 

            Между солидными людьми разговор шел серьезный.

            – Рождаются же с физическими уродствами, – говорил массивный, с двойным подбородком, со свернутой в руке газетой. – В результате какой-нибудь мутации. Это тоже мутация. Только психики, души.

            – Но он, по заключению, вполне здоров, – заметил сухощавый, с умными быстрыми глазами.

            – Уродство – не болезнь, это отклонение. 

            – Психиатрия до сих пор не ответила на вопрос, рождается человек таким или становится. А вы говорите, рождается.

            – Да.

            – Но это не доказано.

            – Да ясно же, что «серийники» – порок врожденный.

            – Кому это ясно? – и так далее…

            Между тем позвонили, все вернулись в зал и выслушали приговор. Чарушкин слегка ухмыльнулся на «пожизненное лишение» и вообще казался веселым. Его увели. По дороге он оглянулся раз и снова крикнул в толпу: «Я вернусь!»

            – Совсем дурак, – сказал кто-то вслед.

 

2

           

            Дверь камеры с лязгом захлопнулась. Он лег навзничь, закинув руки за голову. Ну, все. Шабаш. Завтра увезут к месту назначения, – конечный этап.

            Мыслей не было. До последнего мгновения – пока шло следствие и ждал суда, и шел этот суд, и гудела вокруг любопытная ненавидящая толпа – что-то он думал и делал, чего-то хотел, требовал, добивался, как-то участвовал еще в жизни. Эта лязгнувшая дверь отрезала от всего и от всех. Теперь – один. Навсегда.

            Ну, тем лучше. Он попытался уснуть. Но едва прикрыл глаза, чтоб не видеть этой двери с глазком, пыльного плафона и облупившейся стены, стали мелькать сцены суда: участковый Овчинников, как будто оправдывающийся (ловко он его обвел!), смазливенькая Югина (дура и дура!), очкастый иронический прокурор (думает, болван, что что-то понял!), розовый Изотов (вот уж размазня, сопля, идиот!), веселые насмешливые сокурсники (только б поржать, придурки!)… Но и это уже в прошлом. Все закрыто, заметано, задраено. И неинтересно. Он вызвал приятные воспоминания. Он помнил всех их – наощупь, на вкус, на запах, до мельчайших подробностей, до каждого своего и их жеста, движения, трепета, которые мог повторить в точности. И повторял – в воображении, заново переживая все ощущения, всю живокипящую их сладость, все блаженство… Одно, что ему осталось. Одно это. Можно придумать, конечно, необыкновенное и хитрое приключение, но какой смысл? Пустое. Пустое все. Пустое…

            Он был на зыбкой грани яви и сна, как бы сознавая еще себя, но и видя уже что-то отдельно от сознания. Он сам припомнил тот давний сон, когда был пауком и прыгал, как черный мяч, по деревьям, затаскивая всех попавшихся в высокое гнездо. Теперь, глядя на себя со стороны, он любовался, как быстр и ловок, как зловеще, точно красные угли, горят его глаза, как цепки мохнатые лапы, натягивающие тугую паутину. Коснувшись одной, он ощутил ее липкость, крепость и оценил быстроту метнувшегося вниз ловца. Почувствовав внезапно облепившие его путы, очень удивился, но приблизившиеся горящие глаза были страшны и не оставляли никаких сомнений. Но – как?! Это же он сам! Это невозможно! Между тем длинная черная лапа, окрутив его вокруг шеи, уже затягивала петлю, он стал задыхаться. Самое поразительное, что он был палачом и жертвой одновременно, разом испытывая муку и наслаждение. И вот – един в двух лицах – он уж у гнезда и, повиснув там на паутине-лиане, цепко обхватывает себя и впивается в хрипящее, булькающее свое горло… О, какое мучительное блаженство!.. какая нестерпимая беспощадная радость!..

            Он очнулся в страшном возбуждении и сразу сел. Сердце колотилось. «Ничего себе! – подумал. – Приснится же!..»

            Он встал и начал ходить по камере – от двери до стены с зарешеченным под потолком окошком: туда-сюда, туда-сюда… «И вот так – каждый день, – думал он с тоской. – Пока не отдам концы. – Перспектива была ужасающая, невыносимая. – Лучше бы пристрелили. Зачем отменили смертную казнь?»

            Он не хотел такой жизни. Смерти он не страшился, не боялся убивать и быть убитым, но жить так – ни за что. Как же он промахнулся, не предусмотрел? С самого начала было ясно, что дадут пожизненный, – о чем же думал? А сколько было возможностей! Сколько выездов на следственные эксперименты, когда даже без наручников, с ножом-муляжом, показывал, как приканчивал жертву. Двинуть бы одного, другого этой деревяшкой – и бежать! Не скрыться, – убежать невозможно, – а чтоб пристрелили (при побеге имеют право). Да когда уже с суда вели скованного с конвоиром, разве нельзя было попытаться? Второй этаж, лестница, – нельзя было, что ли, споткнуться и загреметь? Или махнуть даже через перила – хорошо б вместе с ним!

             Чарушкин стал воображать эти сцены, не упуская никакой подробности, и на время развлекся. Да что! Все прохлопал. Все! Теперь другой будет режим, не разгуляешься. А может, пока не увезли, что-то еще можно? Даже и здесь, в этой камере?

            Он стал жадно оглядываться. Ничего, чем можно ударить или что уронить. Ничего тяжелого и острого, – все прибито и тупо. Одно только: головой об стенку. Да разве так убьешься? Придурком станешь, это точно… Была б веревка, шнурок… Разорвать одеяло? Он схватился за угол суконного одеяла, пытаясь разорвать. Нет. Даже и порвется, так неровно… Бесполезно. А простыня? Не рвать, а скрутить? Он выдернул желтоватую бязевуюпростынь и попробовал крутить. Потом растянул за углы, скручивая по диагонали. Есть! Получается! И  концы тоньше, – как раз для узлов! А привязать? Да вон же, за решетку! Оглянувшись с опаской на дверь, он поспешно постлал снова простынь и одеяло и лег сверху, кинув руки за голову.

            Он снова жил! Тут уж все, все надо предусмотреть. Каждую мелочь, каждый шаг. Он стал продумывать это убийство так же скрупулезно, как прежние, и даже тщательней, так как сбой недопустим. Раза три вскакивал, примеряясь, дотянется ли до решетки. Достанет! Если упереться ступней в ребро стола, а локтем в угол окна, можно завязать там. 

            «Выдержала б только простынь, – думал он. – Да не так я и тяжел…»

            Когда все обдумал, вернулся к началу. Шаг серьезный. Точно ли надо? Он представил опять бесконечные дни в одиночке, лязг запоров, грубых охранников, свою бритую голову и пресмыкательство перед держимордами, а главное, невыносимую, непреходящую тоску от пустоты жизни, и окончательно решил: надо. Была и еще причина, о которой не думал, но которую все время чувствовал: желание еще раз (последний!) пережить мучительную сладость смерти. Можно ли лишить себя такого удовольствия? Вспомнив недавний сон, поразился: да вот же подсказка! А он искал тут, придумывал… Делай только – все тебе показано!

            Дождавшись, когда прошел вечерний, около девяти, обход, он вытащил из-под одеяла простыню и стал туго скручивать. Сделал на конце небольшую неподвижную петлю, намертво, зубами, затянув узел. Пропустил сквозь нее другой конец, протянул – и вот, аркан готов! Просунул голову, попробовал затянуть на шее, – нормально! Работает! Даже не ожидал, что так ловко. Так чего ждать?

            С петлей на шее он подошел к двери, прислушался. Тихо. И прямо оттуда, с разгона, вскочил на столик, дотянулся до окна, уперся, пропустил свободный конец за прут («А ведь могло не хватить простыни!» – тут только дошло до него) и стал завязывать. «Вот этот, главное… этот узел крепче!» – приговаривал про себя, как вдруг напряженные пальцы ноги сорвались, и он мгновенно провалился, – шею больно рвануло, но узел, едва завязанный, разошелся, и он упал, ударившись головой о стол. Стук был несильный, но все-таки… Он торопливо лег, до ушей натянув одеяло и подмяв под него болтающийся конец удавки. Минут десять ждал. Вроде тихо…

            Встал и повторил все, но уже спокойней и основательней. Узел на решетке, тройной, завязывал долго, жалея, что не достать зубами. Завязывал, пока не задрожала опять нога. И тогда, затянув на затылке петлю, глубоко вдохнул и прыгнул. Кровь ударила в голову, страшно давя изнутри в глаза и уши, что-то хрустнуло или порвалось и точно тупой нож впился в горло, – он мгновенно ощутил смертельный вес повисшего тела и понял, что штука удалась. Он не мог и не хотел дышать, – хотел лишь подольше сознавать и ощущать все, и удивлялся, что все сосредоточилось теперь в его точно разбухшей голове. Это было необыкновенно, мучительно и феерически дивно, – казалось, он уже весь перелился в эту огромную голову и похож на того круглого, черного, с рубиновыми глазами, – вот и жало вылазит уже из жаркого зева, ища чьей-то крови… Это (он чувствовал еще) выпал изо рта язык, и тут – в экстазе непереносимого блаженства – он потерял сознание.

            При следующем обходе конвоир обнаружил в камере повешенного, – обвисшего, с упавшей набок головой, вывалившимся лиловым языком и выпученными на посинелом лице глазами.

      

Глава IX

1

 

            Новость эта мгновенно облетела город. Некоторые – очень, правда, немногие, не бывшие к тому ж на суде – полагали, что убийца раскаялся и наказал себя сам. Среди остальных, в том числе видевших Чарушкина, одни считали, что он струсил, другие – что расчетливо предпочел быструю смерть долгой, третьи – что он вообще не ценил жизни, и повеситься ему было – раз плюнуть; большинство, во всяком случае, близко было к истине и исходом удовлетворено. 

            – А ты что думаешь? – спросил Дмитрий Иванович собиравшуюся на работу жену. – Не на суде он это замыслил?

            – Нет, об этом он тогда не думал. А какая разница? Так или иначе – его нет, вычеркнут.

            – Ну, не совсем, – раздумчиво заметил муж. – Если после смерти он сразу в свою минусовую систему, то сегодня он уж там. И снова будет вредить – на земле или еще где-нибудь. А сиди он в тюрьме, где не может ничего… понимаешь? Разница есть.

            – Ну, может быть. Но мне он так уже опротивел… не хочется об этом думать. Я рада, наоборот, что и духу его больше нет. Много же других есть вещей… и интересней намного.

            – Ты о «картинках» своих, что ли? А не рассказывала. 

            – Тебе ж не до того... Но я записывала. Посмотри, если хочешь, тетрадку вон ту, красную, – указала она, уходя, на секретер.

            Дмитрий Иванович взял с любопытством общую, в клетку, тетрадь – что-то вроде дневника, и присел с нею на диван.

            «Видела сегодня Люду, сестру. Может быть, потому что вспоминала ее утром? Как будто она с Леночкой у врача, малышка сильно кашляет. Потом звонила ей: так и есть. Ходила с дочкой в поликлинику, у девочки ангина. Получается, что могу видеть тех, кто меня интересует, но только иногда. Сама вызывать не умею».

            «Снова была на той же планете. Похожа чем-то на землю: трава, как у нас, камни. Но возможности у них фантастические. Перемещаться могут без всякого транспорта, человек просто охватывается светящейся оболочкой, она сжимается в точку – и все, точка эта мгновенно оказываться в любом месте, и из нее появляется этот человек. У них нет никаких границ, государств».

             «Путешествовала опять по космосу, видела разные цивилизации и разных людей, иногда очень странных, больших и маленьких. Но это не настоящее, наверно, путешествие. Инопланетяне, я читала, возят иногда на своих кораблях, мне ж просто показывают разные места, а кажется, что путешествую. Кто это показывает?»

            «Вопрос – кто и зачем показывает – засел в голове, и вдруг сегодня получила ответ. Чей-то голос (не внешний, а как будто мысль слышу) объяснил, что такая информация дается нам, чтобы не зацикливались на себе, знали, что и у людей есть огромные возможности для развития, и стремились к этому».

             «Дима все время думает, как устроено мироздание, о боге и дьяволе, добре и зле, но это собственные его мысли. А как все на самом деле? Тот же голос вчера прочитал мне маленькую лекцию, записываю по памяти. Люди, сказал, привыкли думать, что зло – это страдание. Но зло многолико и может быть даже привлекательно. Действительное зло – то, что мешает поступательному развитию человека и человечества. Людьми так много уже накоплено отрицательной энергии разрушения, что она угрожает самому нашему существованию. Между тем человечество подошло к критическому рубежу: либо оно перейдет на новую ступень и обретет новое качество, либо оно погибнет… По ощущению, говорит кто-то очень добрый и мудрый. Кто это?»

            Дмитрий Иванович с открытой тетрадкой в руке откинулся на спинку дивана и глубоко задумался. Это уже не первый намек на то, что земная цивилизация вступила в некую переходную фазу, требующую решительного выбора и особой ответственности. Действительно ли так? Историки говорят нам, что человечество развивается циклически и не однажды проходило через всякие катаклизмы, – все в известном смысле повторяется. В самом деле, разные племена, народы и государства переживали взлеты и падения, это естественный ход развития. Но если отвлечься от судеб народов и взглянуть на мировую историю от первобытных племен до нынешнего состояния человечества, то очевидно, что оно медленно, постепенно вызревало до некоторого единства и теперь экономически, технологически, информационно уже стало глобальной общностью. Но еще не единым целым. Вот! Оно не стало еще целостным организмом! Оно должно родиться как организм – это неизбежность мирового развития, и оно вплотную к этому подошло. Но родится ли? Удачны ли будут эти роды? Не станут ли они для него смертельны? Вот суть наступившего периода, единственного в своем роде, судьбоносного и критического. А что же мы, люди?..

            Дмитрий Иванович оставил тетрадку и, встав, возбужденно похаживал по комнате. А мы так тупы, глупы, слепы, что не понимаем этого! И до сих пор готовы убить соседа из-за клочка земли, и вместо того, чтоб разломать все заборы и побрататься, делаем бомбы и нацеливаем в других ракеты… Да разве в понимании только дело? Человек может и не понимать этого умом, – рука его сама тянется к мастерку или винтовке, душа сама ищет друга или врага, пылая ненавистью или любовью. Все дело в качестве человека, в том, каков и кто он: созидатель или разрушитель…

            «Важный момент! – подумал Дмитрий Иванович. – Обязательно надо добавить в книжку».

            Он сел за стол и набросал полстранички текста. Ему не терпелось сообщить эту мысль Садовскому, да и хотелось определиться окончательно с публикацией, и после обеда он поехал к нему в офис.

 

2

 

            – Как жизнь, как дела? Смотрел мою писанину? – небрежно поинтересовался он, едва войдя.

            – Смотрел, смотрел, – насмешливо встретил его Босс и, закурив, подвинул пачку гостю. – Резковат ты, братец. И с дьяволом своим слишком носишься. Не поймут нас.             – Ну, почему ж. Свободно об этом говорят. Позавчера вот по телевизору. Задают священнику вопрос: сознает ли дьявол свою роль и то, что он будет, в конце концов, побежден? И раскается ли, мол? Каково? – улыбнулся Дмитрий Иванович. – Вопрос, конечно, глуповат, но пастырь неглуп. Этого, говорит, нам знать не дано. Но порассуждать невозбранно. Власть дьявола в этом мире очевидна, а сейчас, через две тысячи лет после Христа, она еще более сильна. И куда, спрашивает, деваются эти сонмы преступных и нераскаянных душ? Не к нему ли? Логично, да? – взмахнул он дымящейся сигаретой. – Не поспоришь! Но дальше – обычный церковный штамп. Что, дескать, борьба эта между богом и дьяволом не останавливается ни на миг и даже усиливается. Ха-ха! Родовое заблуждение христианства, как и всякой религии! Ясно же, как дважды два! Если бог всемогущ, то почему он тысячелетиями борется с дьяволом безуспешно? Да в том и дело, что не борется. Да, между богом и дьяволом, точней – между божеским и дьявольским, борьба постоянна и непрерывна, но только в человеческой душе и, стало быть, в человечестве. Иначе и быть не может! Но зачем же свое низкое, земное экстраполировать на высшее и небесное? Согласен?

            – Ну-ну, – с любопытством посматривал на разболтавшегося Изотова Босс.

            – А закончил тем, что сослался на Апокалипсис. В откровении-де предсказано, что в конце эпохи, начавшейся с Христа, явится на земле Антихрист, посланец дьявола, который откровенно станет вводить людей в соблазны. И использует при этом все способы влияния на людей, прежде всего прессу, телевидение, интернет, чтоб разложить духовно народ. Пустит в ход весь арсенал средств растления человека: секс, порнографию, вино, наркотики, разрешит полную свободу всем порокам. И множество соблазненных и деградировавших последует за ним. А? – уставился Дмитрий Иванович на Садовского. – Похоже на правду?

            – Так Антихрист уже пришел? – оживился тот. 

            – Этого он не сказал. Он в том смысле, что усиление дьявольского влияния вполне ожидаемо и не должно нас удивлять. Но я думаю, что уже пришел.

            – И где ж он появился? – осклабился Босс. – В Америке, в России?

            – В России, конечно.

            – И кто ж он? Ты, может, даже знаешь? – откровенно потешался уже Босс.

            – Да. Это ты!

            – В смысле…

            – Ты – Антихрист! – выкрикнул с загоревшимися глазами Дмитрий Иванович, и непонятно было, серьезно он или шутит.

            Смешавшийся на мгновение Босс запрокинул вдруг голову и раскатисто захохотал.

            – Разве не ты объявил полную свободу всякой мерзости? – выкрикивал Изотов. – Не ты печатаешь разную похабщину? Не ты афишируешь гомо, лесби и прочие извращения?

            Нахохотавшийся до слез Садовский отер глаза и покачал головой.

            – Ну, Димитр… насмешил. Я – Антихрист, ха-ха! Не много ль чести?                                 – А тебе бы полную его честь, да?

            – Не отказался бы.

            – Я так и думал! Конечно, на Антихриста еще не тянешь, но антихристик – вне сомнения! – засмеялся с издевкой Дмитрий Иванович. – Такой черненький, лысенький, усатенький…

            – С хвостом! – добавил с беззлобным смехом Садовский. – Да ты с чертом меня путаешь!..

            – Ты шутишь, а дело-то серьезно.

            – Куда больше.

            – И потому книжечку мою не напечатаешь.

            – Почему ж?

            – А – резковат и с дьяволом ношусь. А если и про Антихриста еще вставить…

            – Да что угодно! Не разглашай только, что Антихрист – это я! – засмеялся Босс.

            – И напечатаешь?

            – Почему бы нет?

            – Да чтоб Антихрист про себя…

            – Ошибаешься. Ровно ничего не значит! Ты думаешь, прочтут твои измышления, и тут же все переменится? – Босс ухмыльнулся. – Да в ком горит огонь желанья и в ком душа уязвлена… понимаешь? – для них все твои фантазии абсолютный нуль. Дерзай! Я разрешаю. Если Антихрист – я это ли или кто другой – явился, он будет делать, что положено, и никто никак этому не помешает! Понимаешь?

            Дмитрий Иванович давил в пепельнице окурок, наблюдая тающий дымок.

            – Пожалуй… – сказал он раздумчиво. – Не с тем дьяволом бороться, что вне, а что внутри.

            – Вот, вот! – уставил в него палец Садовский. – В себе его поищи, в себе! А то – явился! Антихриста, видите ли, нашел! Ну, деятель! – смеясь, возмущался театрально Босс. – Напрасен, друг, твой труд!

            – Ты что имеешь в виду?

            – А то, что протруби сейчас на весь мир: Антихрист пришел! – и нигде ничто не колыхнется. Абсолютно! А будут, как и во времена Ноя, все так же пить, обжираться и развратничать, и даже еще больше, потому что он-то станет поощрять. Да уж, наверно, и пришел, ты прав! Так что труби давай! Гуди в пустую свою дуду, – я разрешаю! Мне даже интересно!

            Дмитрий Иванович похаживал с полуулыбкой перед столом. Странно, но готовность Садовского напечатать все, что он захочет, не вдохновила его, как ожидал. Неужели Босс прав: все попусту? Да нет… влиять на людей как-то можно. Недаром же дьявольские силы захватывают, как могут, средства массовой информации, телевидение, кино. Но то же надо делать и противной стороне. Явить свет, силу, уверенность, чтоб поддержать колеблющихся. А они уж пусть сами выбирают, кому что…

            – Ловлю на слове! – сказал он с дерзкой улыбкой. – Завтра принесу окончательный текст, идет?

            – Давай, давай! Смелей, мой фейербах! – засмеялся Садовский.

<=

=>