Мера добра
Но как он ни старался – ничего у него поначалу не получалось. Весь облепленный датчиками, с кожаной сеточкой – с прикреплёнными к ней десятками разноцветных проводков – на голове, он часами сидел в сурдокамере, в кресле, очень напоминающем стоматологическое, и честно пытался себе представить свои ощущения при врачевании различных недугов. Он тужился, мял пальцами воздух, морщил лоб, но «недуги» врачеваться не желали; во всяком случае, приборы не фиксировали ничего необычного. «Нужны кроли!» – после двух дней безрезультатных попыток решительно изрёк Глеб. «Никто не разрешит, – сразу же возразила Катя, – а поймают – выкинут из лаборатории». «Кто нужен?!.. Вы о чём?» – не понял Демьян. «Кроли... – пояснил Глеб. – Подопытные. Пациенты... А поскольку со стороны мы пациентов брать не можем...» «Значит, Демьян Демьяныч, – закончила за него Катя, – выбор у вас небольшой», – и она, подойдя к Глебу и демонстративно взяв его под руку, вопросительно посмотрела на Демьяна. Демьян вдруг отчётливо представил себе Катино тело под своими пальцами, и его кинуло в жар. Катя перехватила его взгляд, и её щёки тоже зарозовели. «Ты!.. – хрипло сказал Демьян и, стараясь не смотреть на Катю, ткнул пальцем в сторону Глеба. – Тебя!.. Будем лечить твою гипертонию»...
И дела пошли. Они запирались с Глебом вдвоём в камере, Демьян усаживал его в то самое кресло, а сам садился на табуретке напротив, брал Глеба за запястья, закрывал глаза и... Что фиксировали приборы – он не знал, но Катя в конце каждого очередного сеанса, откатив тяжёлую стальную заслонку, неизменно показывала им в окошечко большой палец и даже иногда что-то восторженно кричала, забыв о звуконепроницаемости стен. А когда, отдраив тяжёлые, с резиновыми уплотнителями, двери, они выбирались наружу, Катя, радостно приплясывая, высыпала на них целый ворох цифр и значений. «Иди ты!» – неизменно говорил Глеб и кидался к лентам самописцев, и они – вдвоём с Катей – тут же начинали что-то живо обсуждать и прикидывать, сыпя непонятными терминами и тыча друг другу в нос какими-то таблицами и графиками, а Демьян, приятно опустошённый, сидел в это время в уголке, прихлёбывая предусмотрительно приготовленный Катей, дешёвый, но горячий растворимый кофе и осторожно потирая ноющий правый висок...
А потом начался кризис. Финансирование проекта сначала урезали, а потом и вовсе прекратили. Некоторое время – как бы по инерции – работы ещё продолжались, но вскоре лабораторию у них отобрали и им пришлось перебраться в крохотный Катин кабинет, где из научного оборудования были только старенький персональный компьютер да видавший виды, обшарпанный электрочайник. Впрочем, наработанного материала было много, и Катя даже как-то заявила, что, мол, всё к лучшему, что давно пора было остановиться и проанализировать то, что уже есть, чтобы понять – куда двигаться дальше. Но в целом настроение оставалось минорным, перспективы были туманными, и Демьян, ощущая свою ненужность, стал появляться в здании института всё реже и реже...
...В ближнем подъезде «заулюлюкал» дверной замок. В приоткрывшуюся дверь выскочил подрагивающий от нетерпения спаниель, таща за собой на натянутом поводке Степаныча – самого раннего из всех местных собаководов. Увидев Демьяна, Степаныч приветственно вскинул руку и даже хотел что-то сказать, но тут спаниель дёрнул, и Степаныча унесло в кусты. «Скоро шесть... – определил Демьян. – Ещё два часа... Ну, или чуть больше...»
Город постепенно просыпался. Одно за другим загорались в домах окна. На остановке – в ожидании первого автобуса – уже топтались несколько аморфных полусонных фигур. Сосредоточенно и целеустремлённо – как вереница гигантских рыжих муравьёв – старательно вращая оранжевыми маячками, проследовала вдоль сквера колонна машин коммунальной службы. «Парад эцилоппов», – окрестил их про себя Демьян...
...То, что «Кин-дза-дза» – их с Катей любимый фильм, выяснилось далеко не сразу. Уже на излёте их лабораторных исследований – в декабре – провожая Катю от института до метро, и увидев машину коммунальщиков с включённой «мигалкой», Демьян, прикалываясь, остановился и, похлопав себя ладонями по щекам, присел, разведя руки в стороны: «Ку!..» Катя рассмеялась: «Послушайте, Демьян, я уже столько знаю о вас как об объекте исследования и почти ничего не знаю о вас как о человеке... Расскажите о себе». «А давай на ″ты″», – сам не ожидая от себя такой смелости, предложил Демьян и протянул ей руку. «А давай!» – весело сказала Катя и вложила в его ладонь свою – в аккуратной белой вязаной рукавичке...
Эти прогулки по вечернему заснеженному Питеру случались нечасто – то Катя уезжала из института ещё днём по каким-то своим служебным надобностям, то они шли до метро втроём – вместе с Глебом – и тогда, проводив их до влажно дышащей пасти подземки, Демьян, отпустив напоследок какую-нибудь шутку, бодро махал им на прощанье рукой, а потом медленно и одиноко брёл по людным оживлённым улицам к своей пригородной электричке. Но когда им случалось остаться вдвоём, и, выйдя из подъезда института, Катя брала его – конечно же, по случаю гололёда! – под руку, Демьян чувствовал себя на седьмом небе. Их диалоги с Катей обычно складывались следующим образом: Демьян рассказывал что-нибудь о себе, неизменно выхватывая из своего бурного прошлого какую-нибудь «леденящую кровь» историю, беспощадно привирая, сам же – по ходу рассказа – разоблачая себя и подшучивая над собой, а когда доходил до кульминации, неожиданно останавливался и, повернувшись к Кате, спрашивал: «А у вас?..» Катя хохотала, теребя его за рукав, требовала «продолжения банкета», он упирался, отнекивался, ссылался на склероз, старческий маразм и последствия сурдокамеры, но потом всё-таки «раскалывался», рассказывал финал, заключая своё повествования какой-нибудь мудрой сентенцией, типа: «Говорила мне мама – держись на палубе за леера!» или: «Говорила мне мама – не выдёргивай чеку из гранаты!»... Катя же поначалу рассказывала о себе скупо, односложно: да, закончила 145-ю школу, с французским уклоном, закончила хорошо – с серебряной медалью; да, потом – МГУ. Почему не в Питере? Хотелось самостоятельности, пожить без родительской опеки, хлебнуть студенческой похлёбки... Нахлебалась? Ещё как! Досыта!.. Родители? Слава богу, живы-здоровы, нет, конечно, не то чтобы совсем здоровы: у папы – сердце, у мамы – давление, но всё это – так, в пределах допустимого, возрастное, «...не хуже, чем у других»... Ну вот, а потом – «ниипсипси», мэ-нэ-эс, кандидатская, отдел: «...Сам видел какой отдел – стол да стул. Да Глеб»...
Катя была на семь лет моложе Демьяна, но это уже была другая эпоха. Демьян, успевший побыть пионером и даже – недолго – комсомольцем, видевший и переживший крах своей страны и становление на её месте страны новой – во многом чужой, был представителем совсем другого поколения. Да и сам он – рано потерявший родителей, успевший повоевать, видевший смерть во всяком обличие так близко, как иным и не снилось, понюхавший жизнь со всех её сторон и изнанок, – чувствовал себя рядом с Катей каким-то древним монстром, бронтозавром, случайно пережившим ледниковый период. Но всё равно, ему было с Катей хорошо. У них нашлась масса точек пересечения, это – и любимые места в Питере, и музыка, и фильмы, и презрительное отношение к погоне за «жизненным успехом»; правда, в этом отношении Демьян вообще исповедовал принцип некой отстранённой созерцательности, а Катю интересовал только успех научный, безотносительный к материальным благам. «Сейчас таких не делают... – сказал ему как-то про Катю Глеб. – Это – редчайшая флуктуация. Девятнадцатый век»...