Хранить вечно
Как только за враз постаревшим, еле волочащим ноги Хананом закрылась дверь, Пилат движением руки услал рабынь и позвал:
– Паквий!
Советник вышел из-за ширмы в торце зала и приблизился к триклинию, на котором возлежал Пилат.
– Это было великолепно, префект!
– Ты полагаешь?
– Это было великолепно, – повторил Паквий. – Кусок сырой глины в руках опытного гончара – вот как это выглядело со стороны.
– М-да, в общем, получилось неплохо, – в голосе префекта прорезались нотки самодовольства. – А если говорить начистоту, мой дорогой Паквий, то я даже несколько разочарован.
– Чем же, префект?
– Да вот... всем этим. Всей этой историей. Неуловимый мятежник оказался обыкновенным грабителем. Первосвященник – вором. А хитроумный Ханан – безвольной размазнёй.
– Из трёх приведённых пунктов, префект, я готов полностью согласиться лишь с одним: Каиафа действительно оказался вором. А вот по поводу Ханана и... э-э... неуловимых мятежников...
– Ты что же, – прервал его Пилат, – полагаешь, что мятеж в городе всё-таки готовится и что мы взяли не того, кого нужно?!
– Нет, префект, – мягко возразил Паквий, – взяли мы того. Я о другом... Ведь весь город полон слухами о хитроумных и отважных мятежниках, готовых героически отдать свою жизнь за родную Иудею. За родину, свободную от босолицых оккупантов-идолопоклонников и зловещего тирана Понтия Пилата. Прости, префект, я просто озвучиваю то, о чём шепчутся даже нищие на рынке... Мы убедились – идея мятежа буквально носится в воздухе. Но ведь если какая-то идея достаточно долго витает в воздухе, она в конце концов однажды опустится на землю. И какой-нибудь другой Бар-Абба обязательно подымет её и попытается претворить в жизнь.
Пилат, прищурившись, неотрывно смотрел на советника. Губы его вытянулись в тонкую линию.
– А вот для этого я и держу тебя при себе, мой ненаглядный Паквий, – тихим скрипучим голосом сказал он. – Чтоб ни Бар-Абба, ни какая другая сволочь даже подумать ни о чём подобном не могла! И ты мне лучше ещё сотню вот таких вот лже-мятежников отправь на крест, чем пропусти хотя бы одного настоящего! Ты меня понял?!
Паквий согласно наклонил голову.
– Да, префект.
Пилат ещё немного посверлил советника взглядом, потом опустил глаза и потянулся за своим кубком.
– У тебя что-то ещё? Нет?
– Да, префект, – Паквий откашлялся. – Я ещё хотел сказать по поводу Ханана. Точнее, предостеречь... Полагаю, его не стоит недооценивать, префект. Ханан далеко не так прост и, уж конечно, он не размазня. Да, он получил удар. Надо признаться, сильный удар. Но он обязательно ударит в ответ. Обязательно. Рано или поздно. Вспомни историю с водопроводом.
Пилат внимательно посмотрел на советника, потом сделал приглашающий жест.
– Прошу, Паквий. Надеюсь, ты-то хоть не откажешься разделить со мной трапезу? – он заглянул в свой кубок – Эй, Брут, налей-ка нам вина!.. Ты прав, Паквий, Ханан совсем не прост. И он действительно скоро оправится от удара... А оправившись, попытается ударить в ответ. И нам с тобой, дорогой Паквий, надо предугадать направление его удара... У тебя есть соображения на этот счёт?
Советник задумчиво пригубил поданное ему вино.
– Надо подумать, префект...
– Подумай. А я тебе подскажу. Обычно, мой добрый Паквий, удар наносится в самое уязвимое место. Ты согласен со мной?
Советник кивнул.
– Вполне, префект. Я когда-то по молодости занимался кулачным боем. И моим любимым ударом был удар в кадык.
– Ну вот, – сказал Пилат, – значит, ты понимаешь меня. А самым уязвимым местом в нашей схеме, нашим, как ты говоришь, кадыком, является – что? Или, точнее, – кто?
Паквий медленно опустил кубок.
– Рабби-галилеянин, – тихо сказал он и посмотрел на префекта.
Пилат поощрительно улыбнулся.
– Именно... Да ты пей, пей! Это соррентийское действительно выше всяких похвал!.. Так что, мой дорогой Паквий, надо сделать так, чтоб Йешу бар-Йосэф на какое-то время исчез из поля зрения Ханана. То есть – из Хиеросолима... Ну, хотя бы на пару недель. Пока здесь всё не успокоится. Пока Ханан не перегорит и пока не введёт галилеянина в этот ихний Великий Санхедрин... Причём, знаешь что... – Пилат пожевал губами. – Желательно, чтоб исчез он из Хиеросолима прямо сегодня. А то мало ли чего! Кто их, этих длиннобородых, знает.
– Это невозможно, префект, – покачал головой Паквий. – Это так же невозможно, как вычерпать море или достать с неба луну, – он наткнулся на неподвижный взгляд Пилата и заторопился с объяснением: – Уже стемнело, префект. А это значит, что у евреев уже наступил завтрашний день. А завтра, если префект помнит, у них седьмой день недели – суббота. Ни один еврей не отправится в путь в субботу... Я скажу больше, префект. Сегодня по здешнему календарю одиннадцатое нисана. То есть, получается, уже двенадцатое. А это значит, что Йешу бар-Йосэф не покинет Хиеросолим ещё как минимум четыре дня. Закон обязывает евреев вечером пятнадцатого нисана вкусить праздничного ягнёнка. Причём сам праздничный ужин – как они его называют, седер – должен у паломников обязательно пройти в черте священного города. Обязательно! А ты сам знаешь, префект, правоверный еврей лучше позволит зарезать себя, чем нарушит свой Закон.
– Ну так заставь его покинуть город! – возвысил голос Пилат. – Убеди, напугай. Не мне тебя учить... Вывези силком, наконец!
Советник усмехнулся.
– Вывезти, конечно, можно. Но он вернётся, префект. Он всё равно вернётся... Не сажать же его на цепь.
Понтий Пилат, покачивая в руке кубок с вином, задумчиво смотрел на советника.
– Ну тогда, Паквий, – наконец сказал он, – приставь к этому галилеянину своего человека... Опытного человека. Надёжного. Такого, чтоб Йешу бар-Йосэф был за ним, как за крепостной стеной. Ты меня понимаешь?
Советник наконец позволил себе улыбнуться.
– А вот это – уже, префект. Рядом с галилеянином уже есть такой человек. Именно такой, как ты говоришь – опытный и надёжный.
– Уж не своего ли любимого Кальва ты к нему отправил?
– Нет, конечно, префект. Кальв – слишком заметная фигура. Да и такая явная забота со стороны романских властей о будущем первосвященнике, я полагаю, выглядела бы как минимум подозрительно и вряд ли пошла ему на пользу.
– Да, ты прав... Но человек этот действительно надёжен? Ты уверен в нём?
– Да, префект, – подтвердил советник Паквий, – в этом человеке я уверен...
3
Весть об аресте Бар-Аббы облетела Йерушалайм и его окрестности с быстротой ветра.
Во дворах, на улицах, на рынках собирались люди, шептались, качали головами, горестно вздыхали. Жалели Бар-Аббу, проклинали романцев, ненавистного Понтия Пилата.
То тут, то там появлялись непосредственные свидетели ареста, делились подробностями, описывая страшный бой в Кривом переулке, рассказывали о горах романских трупов и бесстрашном главаре мятежников, которого и взять-то удалось лишь хитростью да коварством и то лишь потому, что был он неоднократно ранен и истекал кровью. Рассказчикам верили.
Суббота в общине прошла спокойно, а в первый день новой недели, тринадцатого нисана, рано утром возле дома Шимона Прокажённого остановилась роскошная повозка.
Соскочивший с её подножки раб-слуга принялся громко тарабанить в ворота. Во дворе дома возникла суета, долго не могли отодвинуть тугой засов, наконец тяжёлые створки ворот разошлись и запряжённая парой нисейских красавцев-жеребцов повозка въехала во двор.
С неё неторопливо сошёл невысокий, изысканно одетый мужчина средних лет и, оглядев хозяйский дом и дворовые постройки, скептически поджал губы. Горшечник, приглаживая на ходу парик, уже спешил навстречу.
– Я – Йосэф бар-Гад из Ха-Рамы́, – с чувством значимости своего имени представился гость. – Мне сказали, что в Бейт-Энье у Шимона-горшечника я смогу купить хороший товар, но... – он замялся и ещё раз оглядел небогатое хозяйство гончара. – Но пока то, что я вижу, не... э-э... не располагает...
– На-и-лучший товар! – восторженно задыхаясь и захлёбываясь от торопливости, затанцевал вокруг гостя хозяин. – Наилучший! Кувшины! Амфоры! Посуда! Всё высочайшего качества! Вы-со-чайшего! – голос его от избытка чувств дрожал и пару раз даже сорвался на фальцет. – Двадцать три года на йерушалаймском рынке! Ни одного нарекания! Ни единого! Глина – горка́нская! Чистейшая! Жирная – хоть хлеб макай! Не менее года выдержки! На присадку – только шамот! Исключительно! Никакого песка! За обжигом сам смотрю! Лично!..
– Ладно-ладно... Понял... – поморщился утренний посетитель. – Хорошо, посмотрим... Присесть здесь у тебя куда?
– А вот тут! Туточки! – забегая вперёд и показывая обеими руками, засуетился горшечник. – В дом прошу! В дом!.. Или для начала товар посмотреть?.. Нет?.. Тогда в дом!.. Осторожно! Ступенька тут!.. Прошу!.. Вина? Есть местное, но очень хорошее. Мой двоюродный брат делает. Есть привозное, ашкелонское. Холодное, с погреба... Или подогреть?..
– Да, можно, – лениво кивнул гость, входя в распахнутую перед ним дверь...
Спустя час сделка на покупку ста двадцати больших винных амфор была заключена и скреплена двумя восковыми печатями. Хозяин, получив щедрый задаток, перестал волноваться и, обильно потея от положительных эмоций и принятой внутрь доброй порции вина, принялся развлекать гостя, пересказывая ему местные слухи и сплетни. Гость, потягивая холодное ашкелонское, вежливо улыбался.
– А скажи мне, Шимон, – прервал он горшечника, принявшегося по третьему разу излагать историю о кровавой схватке в Кривом переулке, – говорят, в твоём доме гостит некий известный лекарь из Ха-Галиля. Говорят, он творит чудеса. Говорят, что он здесь, в Бейт-Энье, в прошлом году якобы излечил некоего Эльаза́ра, чуть ли не воскресил его из мёртвых. А тебя буквально за пару дней избавил от терзавшей тебя проказы.
– Так и есть, – краснея и раздуваясь от гордости, подтвердил горшечник. – Почтенный Йешу бар-Йосэф из Ха-Галиля – мой друг и дорогой гость. Он, приходя в Йерушалайм, всегда останавливается в моём доме. Только в моём! Хотя его и приглашают в более богатые и знатные дома. И в Бейт-Энье, и в самом городе. И он действительно великий лекарь! Нет такой болезни, с которой бы не справился рабби Йешу! Беднягу Эльазара он ведь действительно воскресил! Того уже погребли в пещере и оплакали. А на четвёртый день Йешу бар-Йосэф его воскресил!..
– Но-но-но!.. – делая останавливающий жест, поморщился Йосэф бар-Гад. – Не преувеличивай, пожалуйста. Воскрешать умерших удел Бога, но никак не человека.
– А он и есть!.. – свистящим шёпотом вскричал Шимон, но, наткнувшись на холодный взгляд гостя, осёкся. – Он велик! Он, конечно, не Бог, но он велик! Я лично видел Эльазара на смертном одре! Лично! И я чуть не свихнулся, когда Йешу вывел его за руку из погребальной пещеры! И это видели все! Вся деревня!..
– Ну, ладно, ладно, – примирительно сказал Йосэф. – Я ведь не спорю. Я ведь это к чему... Может, ты познакомишь меня с ним?
– У тебя тоже что-то болит? – простодушно поинтересовался горшечник.
– М-м... да, – поколебавшись, согласился гость. – Видишь ли, Шимон... – Йосэф бар-Гад отставил в сторону недопитый кубок и понизил голос. – Моя болезнь... она носит... скажем так, несколько интимный характер, и... э-э... я бы хотел увидеться с твоим другом Йешу, как это говорится, один на один.
Горшечник опомнился.
– О, да! Конечно! – он ещё больше покраснел. – Разумеется! Прошу прощения, почтенный Йосэф бар-Гад, за мою неучтивость! Конечно, я познакомлю вас, почтенный Йосэф бар-Гад! Эй! Кто там?!.. Эли! Посмотри, у себя ли наш дорогой рабби? И попроси его к нам... Нет! Подожди, я сам схожу!.. Хотя... – он вскочил, но тут же нерешительно остановился, явно не зная, как поступить – бежать за Йешу и оставить гостя одного или оставаться с гостем и послать за рабби кого попало.
– Ступай, Шимон, – разрешил его сомнения Йосэф бар-Гад. – Негоже, чтобы дорогого гостя звали к хозяину, как простого слугу. Ступай, обо мне не беспокойся, я уже здесь и... – он указал на свой кубок – И у меня есть вино. Так что со мной всё в порядке.
Хозяин, раскланявшись, убежал, бормоча извинения и на ходу поправляя парик.
Вскоре он вернулся вместе с Йешу и, представив рабби и утреннего визитёра друг другу, ретировался из комнаты, плотно прикрыв за собой дверь.
Рабби и Йосэф бар-Гад беседовали с глазу на глаз не менее получаса. Горшечник просто-таки извёлся под дверью от любопытства. Ему страсть как хотелось подслушать разговор, но смелости на это недоставало. В конце концов, в тот самый момент, когда любопытство пересилило страх и горшечник совсем уже решился прильнуть ухом к двери, голос рабби за дверью произнёс: «Я сейчас...», и тяжёлая деревянная створка, скрипнув, начала приоткрываться. Горшечника отнесло от двери, как попавшее под чих пёрышко. Он оказался в другом конце коридора и, согнувшись пополам, сделал вид, что внимательно изучает крышку стоящего в проходе сундука. Йешу поспешно прошёл мимо, похоже даже не заметив горшечника. Вид у рабби был озабоченный. Шимон заглянул в комнату. Йосэф бар-Гад рассеянно улыбнулся ему поверх своего кубка.
– Мы ещё не закончили, Шимон.
– Да-да, пожалуйста... пожалуйста... – пятясь обратно в коридор, закивал хозяин дома.
Сзади послышались шаги. Шимон обернулся. Мимо него гуськом проследовали рабби и... Кефа. Последний, закрывая за собой дверь в комнату, так взглянул на горшечника, что тот тут же вновь оказался возле своего сундука, на который и уселся, свесив ноги и усиленно чеша под париком мгновенно вспотевший затылок. Шимон Прокажённый недолюбливал бывшего легионера. Недолюбливал и боялся. И не понимал, как рабби – добрый приветливый рабби – может дружить с этим угрюмым солдафоном? Шимон поправил съехавший на лоб парик и с непонятным для самого себя раздражением уставился на закрытую дверь. Ну, вот о чём можно так долго шептаться?! Какая такая болезнь гложет этого харамского купца, что он вот уже целый час рассказывает о ней рабби? И причём здесь Кефа?! Причём здесь этот бывший легионер с его жутким кавалерийским мечом и свинцовым взглядом профессионального убийцы?! Как болезнь Йосэфа бар-Гада может быть связана с этим бронзоволицым галилеянином, который, по мнению горшечника, был так же далёк от любых болезней, как каменные львы на стенах дворца Хордоса? Или, может, Шимон чего-то не знает, и этот бывший прим-декурион тоже лекарь? Ну нет, это вряд ли! Всё, что Шимон-горшечник знал о Кефе, говорило как раз об обратном.
– Как же, лекарь! – раздражённо пробормотал себе под нос гончар. – Знаем мы таких лекарей... Лекарь-калекарь! Попадись такому...
А голоса за дверью всё бубнили, то затихая до едва различимого шёпота, то вновь возвышаясь до того, что становились различимыми отдельные слова. И слова эти, по мнению Шимона-горшечника, тоже были весьма странными и никак не вязались с его представлениями о болезнях и о ле́карстве...
– Не советую! – громко сказал за дверью Йосэф бар-Гад. – Даже ночью!..
– А что я скажу общине?! – возмущённо возразил рабби.
– Йешу, послушай... – вмешался Кефа, и заговорил что-то горячо, но, увы, совсем неразборчиво.