Хранить вечно
– Да.
Йешу напоследок прикоснулся к его руке и, повернувшись, тут же растворился в ночи.
Скрипнули лестничные ступени. Тихо прошуршал гравий во дворе. Кефа, напряжённо прислушиваясь, ждал, когда стукнет выходящая в переулок калитка, но, кроме несмолкаемого бессонного шелеста листьев, так больше ничего и не расслышал. Тогда он, задрав голову, принялся смотреть в равнодушное ночное небо. И как раз вовремя – рассыпая жёлтые искры, по небосклону беззвучной каплей скатилась яркая падучая звезда...
Через две недели после Шавуота Кефа перебрался в Бейт-Энью к Эльазару. Спокойно жить на старом месте стало невозможно. Страждущие исцеления в конце концов проведали, где обитает «великий чародей и целитель», и теперь дом по улице Роз напоминал осаждённую крепость: всю улицу на сто шагов в обе стороны и весь прилегающий к дому переулок оккупировали больные и калеки. Они приходили сами, их приносили на руках, на одеялах, их привозили на повозках. Они проводили дни и ночи под стенами дома. Они молились. Они стонали, кричали и плакали. Они ругались и даже дрались за место в тени или поближе к воротам и к калитке, откуда, как они надеялись, мог выйти «святой человек». Они испражнялись за ближайшим углом, а зачастую – никуда не отходя, тут же под забором. Они неизведанными путями регулярно проникали во двор и даже в дом, и выдворять их оттуда требовало отдельных значительных усилий. Они, наконец, умирали, так и не дождавшись своего исцеления. Во всяком случае, из того, что точно знал Кефа, за последнюю неделю под стенами дома на пересечении улицы Роз и Песчаного переулка умерли трое или даже четверо несчастных. Сами обитатели дома выбирались теперь на улицу исключительно через соседний двор, хозяин которого, некий Зэ́рах бар-Адин, любезно вошёл в положение «осаждённых» и даже позволил проделать в заборе, разделяющем два домовладения, специальную калитку.
Кефа жил у Эльазара вместе с Андреасом, Пилипом и Натаном. Остальные «апостолосы» вернулись по старой памяти в гораздо более просторный дом Шимона-горшечника. Тем не менее виделись каждый день. Каждый день встречались в Храме: иногда в Портике Шломо, но чаще – в Западной галерее, наиболее удалённой от Врат Милосердия. Туда же ежедневно приходил и Накдимон, который очень помогал Кефе в непростых словесных сражениях с коэнами и книжниками-прушимами. Кефа этих сражений уже не избегал, смело бросаясь в бой всякий раз, когда кем-либо ставилось под сомнение чудесное воскрешение и божественное вознесение рабби или его грядущее сошествие в мир в качестве Божьего избранника, Спасителя. Когда же коэны и книжники начинали совсем уж наседать и изводить Кефу цитатами из Закона или из откровений кого-либо из пророков, он благоразумно отступал на второй план, уступая место на ристалище авторитетному и многомудрому Накдимону.
День 22 сива́на прошёл схожим образом. Домой вернулись ближе к вечеру, а поскольку назавтра была суббота, ужинать сели пораньше, чтобы пораньше стать на вечернюю молитву.
За ужином Кефа говорил мало – за день наговорился, набил язык, хотелось помолчать, а ещё лучше – лечь, закрыть глаза и... проснуться на рассвете.
Натан по своему обыкновению тоже молчал. Был немногословен и Эльазар. Зато Пилип и Андреас говорили за пятерых.
Беседа, в основном, велась о делах общинных. Кефа слушал невнимательно, вполуха. Он вынырнул из своей сытой дрёмы, когда разговор за столом зашёл на тему приёма в общину новообращённых.
– Ритуал нужен! – поблескивая своей рыжей бородой, горячился Пилип. – А то что это такое: пришёл, шатёр занял, лёг на циновку и всё – жди Спасителя! Надоело ждать – встал и ушёл. Нельзя же так! Правда? Надо, чтоб всё это как-то торжественно было. Чтоб на всю жизнь запомнилось. Верно?
– Верно! – поддержал его Андреас. – И знак какой-нибудь при этом вручать. Отличительный... Пояс особый, например. Представляете? Все в одинаковых поясах. И сразу видно...
– Клятву бы какую-нибудь, – несмело предложил Эльазар. – Чтоб вся община... Выходишь, говоришь...
– Наколку, – сказал Кефа. – На лоб. И торжественно, и на всю жизнь память.
– Да ну тебя! – отмахнулся Пилип. – Тебе всё шуточки. Мы ж серьёзно!
– И я серьёзно, – не сдавался Кефа. – Что может быть памятней наколки? Не снимешь, понимаешь, как тот же пояс. И не сотрёшь. У нас, в Легионе, всем наколку делали. Текст только надо подходящий придумать. Что-нибудь, например, типа... м-м... «Жду прихода Помазанника Божьего Йешу». Хотя нет, слишком длинно, на лбу не поместится...
Эльазар рассмеялся.
– Кефа! – тоже улыбаясь, но всё-таки укоризненно сказал Андреас. – Перестань!
– А да... давай мы тебе такую на... наколку сделаем, – ткнул в Кефу пальцем Натан.
– А давай! – легко согласился Кефа. – Но тогда сразу ещё одну. На заднице: «Привет Ханану!». Я ею все споры в Храме буду заканчивать.
– Клеймо тебе надо на заднице выжечь: «Богохульник», – ворчливо сказал Андреас.
– О! – обрадовался Кефа. – Точно! Не наколку, а клеймо! И быстро, и... и, опять же, не сотрёшь.
– Нет, ну а если всё-таки серьёзно, – Пилип поочерёдно обвёл всех глазами. – Если без шуток. Как вам идея насчёт ритуала?
– Мы с Йешу однажды ходили в Бейт-Авару, – задумчиво сказал Андреас. – Там проповедовал Йоханан бар-Зхарья́. Йоханан Пустынник. Тот самый. Которого потом царь Анти́па казнил. Йешу его, между прочим, своим учителем считал. Они ещё родственники там какие-то между собой были – то ли двоюродные братья, то ли троюродные, точно не знаю... Так вот, у этого Йоханана Пустынника был своеобразный ритуал посвящения. Он своих учеников посвящал через омовение в Ха-Йардене. Надо было трижды окунуться в воду с головой, а Йоханан при этом стоял рядом и приговаривал: «Омывшись, да очистишься от скверны. Омывшись, да очистишься от грехов. Омывшись, да чист будешь пред Богом».
– А что, неплохо, – одобрил Пилип. – Несложно и... символично... Только где окунать? В Кидрон с головой не окунёшься – мелко. Да и вода холодная. В общественной купели – как-то тоже... не очень. Обстановка не та.
– В ми... в микве можно, – предложил Натан. – У... у Накдимона в доме.
– И у Шимона Прокажённого миква в доме есть, – вспомнил Андреас. – А что – вполне.
– Точно! – широко раскрыв глаза, подался вперёд Кефа. – Берём новообращённого. Окунаем его, понимаешь, в микву. А когда выныривает – клеймом в лоб – пш-ш-ш! Вот она, память! На всю жизнь!..
В комнату заглянула чернобровая Марта.
– Чего это у вас тут так весело? Над чем хохочете?
– Да Кефа... – вытирая проступившие слёзы, пожаловался сестре Эльазар. – Кефа нас тут веселит.
– Там, кстати, человек к тебе пришёл, – обращаясь к Кефе, сказала Марта. – Возле ворот ждёт.
– Ни-ни-ни! – замахал на неё руками Кефа. – Никаких человеков! Скажи – в город ушёл и ночевать в городе будет. Нам ещё зде́сь нашествия калек не хватало!
– Так он, вроде, и не калека вовсе, – пожала плечами Марта. – И одет прилично, сразу видно – не из бедных.
– Я посмотрю, – вставая, сказал Кефе Андреас. – Сиди.
Он вышел в сопровождении Марты и довольно скоро вернулся, неся перед собой явно тяжёлый деревянный сундучок. Вид у Андреаса был малость ошеломлённый.
– Вот! – сказал он, ставя на пол перед Кефой сундучок и откидывая крышку. – Полюбуйся!
В сундучке – ровными длинненькими колбасками – лежали аккуратные кожаные мешочки. Много мешочков. По крайней мере, несколько десятков.
– Что это? – вытаскивая один из мешочков и взвешивая его на руке, спросил Кефа.
– Это – деньги! – сказал Андреас.
– Я понимаю, – кивнул Кефа. – Я спрашиваю, откуда это? И... и для чего?
– Он сказал, что его зовут Йосэф бар-Нэхэмья́, – ответил Андреас. – Что родом он левит из Па́фоса, с Кипра. Он сказал, что как только услышал про скорый приход Спасителя, сразу же продал свой дом в Пафосе и свою землю, и скот, и всех своих рабов и первым же кораблём приплыл в Палестину. Он хочет в общину. Здесь, – Андреас кивнул на сундучок, – все его деньги. Без малого пять тысяч денариев.
– Ого! – присвистнул Эльазар.
Кефа всё ещё покачивал на ладони мешочек с деньгами. Вид у «великого чародея и целителя» теперь был такой же ошеломлённый, как и у Андреаса.
– Это что же?.. – Кефа поднял на Андреаса глаза. – Это получается, о нас уже на Кипре знают?!
– Получается, – согласился Андреас.
– Это п... п... п... – выставив вперёд указательный палец, затряс бородой Натан.
– Что? – повернулся к нему Кефа.
– Это п-первый, – наконец совладал со своей непослушной челюстью заика. – Скоро бу... будут д-другие.
Кефа опять посмотрел на брата.
– Похоже на то, – кивнул Андреас.
Кефа бережно положил кожаную колбаску обратно в сундучок.
– Нет, я ожидал, конечно, что-нибудь похожее. Но чтоб так!.. – он покачал головой. – А Йешу ещё сомневался!
– Я не понял, – озадаченно глядя на них, сказал Эльазар. – Вы что, недовольны? Это ведь здорово! Радоваться надо! Мы же на эти деньги дома для общины купить сможем! До́ма три, а то и четыре! И ещё и останется!
– Нет, – сказал Кефа, – мы рады. Это мы так... от общего, понимаешь, обалдения.
– Это надо как-то отметить, – предложил Андреас. – Нельзя же, чтоб вот так просто... Это ж он не полсикля каких-нибудь обыкновенных принёс! Это... это...
– Это надо записать! – опомнился Кефа. – Увековечить! Летопись нам нужна! Слышите?! Ле-то-пись! Летопись общины!.. Эльазар! У тебя в доме найдётся папирус и перо?! И чернила!.. Неси!
– Марта!.. – вскакивая, закричал Эльазар. – Марта!..
Вскоре всё необходимое было принесено и разложено прямо на крышке заветного сундучка. Андреас взял в руки перо.
– На греческом писать? – обернулся он к Кефе.
– Чего вдруг на греческом?! – возмутился тот. – На нашем. Чай не судебный протокол пишешь – летопись!
– Что писать-то?
– Пиши... – Кефа задумчиво прищурил глаз. – Пиши так. В семнадцатый год правления Кесаря Тиберия, месяца сивана, двадцать второго числа...