Хранить вечно

Он замолчал и оглядел слушавших. Люди глядели на него с ожиданием и надеждой.

– Братья и сёстры! Друзья! Сказавши о смерти Стефаноса, я не могу не сказать и о смерти Хананьи и жены его Шаппиры. Я мог бы умолчать о правде, ибо правда горька. Но я считаю, что вы должны знать эту правду. Ибо лучше испить горькую чашу истины, чем пережёвывать, понимаешь, сладкую жвачку лжи... Слухи о смерти Хананьи и его жены уже поползли по городу. Слухи эти неверные и лживые. Они порочат нашу общину, а значит, они порочат имя учителя нашего, рабби Йешу! Слухи эти будут множиться, ибо они выгодны врагам нашим! Слухи эти будут множиться, ибо они произрастают на лжи и питаются неведеньем. И только правда, как бы горька она ни была, сможет противостоять этим слухам!.. Друзья мои! Мне горько говорить об этом, но... Но смерть праведного Стефаноса и смерть Хананьи и жены его – это... Это две разные смерти... Ибо праведный Стефанос умер за веру. Его погубили враги... Хананья же... А Хананью сгубила жадность... Друзья!.. Друзья!.. Я знал, что сказанное мною возмутит и расстроит вас. Но послушайте!.. Выслушайте правду, как бы ни горька она была!.. Хананья пришёл в нашу общину недавно. Он пришёл к нам в общину и, как многие, принёс нам деньги, вырученные от продажи своего дома и своей земли. Никто не неволил его. Никто, понимаешь, не требовал с него этих денег. Он принёс нам деньги по разумению и желанию своему. Но... Но оказалось, что он принёс нам не все деньги. Что часть денег он и жена его утаили от нас. И это на совести Хананьи. Я не осуждаю его, ибо, как я говорил, мы не вправе судить дела и поступки людские. На это есть Бог и суд Божий. Но всё дело в том, братья и сёстры, что Хананья... Что он обманул не нас. Отдавая деньги в общину, он отдавал деньги не мне. И не вам. Он отдавал деньги Богу. А значит, утаив деньги от общины, от утаил их от Бога. Он солгал Духу Святому! Он захотел обмануть Бога, наивный Хананья!.. И Бог покарал его!.. Многие из сидящих здесь видели, как умер Хананья. Как он пал бездыханным, едва узнал о том, что обман его раскрыт... И так же вскоре пала бездыханной и жена его Шаппира. Бог им судья!.. – Кефа перевёл дух. – Братья и сёстры! Друзья мои! Как я говорил, Господь шлёт нам испытания. И нам надо их претерпеть! Ибо, как говорится в Писании устами праведного Ийо́ва: неужто только доброе мы принимать будем от Бога, а злого не будем принимать? Нет, братья и сёстры! В любви и смиренье нам следует ожидать Царства Божьего! В любви и смиренье, как учил нас наш богоизбранный рабби Йешу! Рабби видит нас! Восседая на троне небесном одесную Господа нашего, он видит и слышит каждого из нас! И он говорит нам: скрепитесь сердцем, дети мои! Скрепитесь сердцем и укрепитесь в вере! И я приду!.. Братья и сёстры! Уже близок приход Спасителя! Уже поступь его слышна и дыхание его разносится, как благоуханный ветер с цветочных полей! Узрим же грядущего Помазанника Божьего! Узрим его светлый лик и улыбку его! Грядёт Царствие Небесное! Грядёт присный Век Золотой!..

Вечером того же дня Кефу арестовали. Не меньше двух десятков человек из храмовой стражи во главе с сотником вломились в дом Эльазара в Бейт-Энье перед самой вечерней молитвой, изрядно смутив и напугав всех обитателей дома. Что удивило Кефу, так это присутствие при аресте двух легионеров, которое, как понял Кефа, должно было придать действиям стражников, не имеющим права на задержание романского гражданина, некую законность. Легионеры были бородатые – из местной охранной когорты. Они прятались за спинами стражников и явно чувствовали себя не в своей тарелке. Тут же крутились и люди Ханана – крепкие высокие парни в одинаковых тёмно-синих накидках. Кефа благоразумно не сопротивлялся.

Его доставили в тюрьму на площади Антониевой крепости. Здание тюрьмы располагалось в простенке между юго-восточной башней крепости и северной стеной Храма. Расположение кутузки отражало её суть: здесь в преддверии суда содержали евреев, нарушивших романские законы и романских граждан, нарушивших законы еврейские. Охраняли узников всё те же бородатые легионеры, набранные, в основном, из жителей Йехудеи и Шомрона.

Кефу заперли в одиночной камере без окон и оставили в покое. Спустя какое-то время угрюмый неразговорчивый стражник принёс ему половину чёрствой лепёшки и кувшин воды.

В камере было темно и сыро. Свет через маленькое зарешёченное окошко в двери проникал из коридора, где возле табурета, на котором сидел охранник, неярко горела небольшая масляная плошка. Никаких нар или хотя бы дощатого настила в камере не было, и Кефа пожалел, что не догадался захватить с собой свой легионерский шерстяной плащ. Покрутившись по камере, как пёс, выбирающий себе место для ночлега, Кефа в конце концов кое-как пристроился в углу, обхватив согнутые колени руками и положив на них подбородок. Сидеть было жёстко. Холодило спину. Холодило задницу. Борода загибалась и лезла в нос. В камере гнусно пахло плесенью и застарелой мочой...

Его разбудил стук открываемого засова.                                                

Дверь распахнулась, в камере стало светлее, но тут же весь дверной проём загородила массивная фигура.

– На выход, арестант, – прогремел под каменными сводами насмешливый голос опциона Кальва...

Несмотря на глубокую ночь, советник Паквий сидел за столом в полной парадной боевой форме: при тораксе и в ниспадающем с плеч на пол плаще трибуна-ангустиклавия – белоснежном с узкой пурпурной каймой. Благородно отсвечивающий узорчатыми золотыми накладками шлем лежал тут же, прямо на многочисленных бумагах, которыми был завален стол.

– И всё-таки ты не послушался меня, прим! – вместо приветствия упрекнул советник вошедшего в кабинет Кефу. – Я же тебе говорил, не трогай Хананью!

– Они убили нашего брата, – угрюмо глядя на трибуна, сказал Кефа.

– И что?! – вскинул голову Паквий. – И что с того?!.. Не он первый, не он последний! Ханан объявил нам войну! А на войне, между прочим, погибают люди! Тебе ли не знать этого?!.. Я ведь говорил тебе: эмоциям здесь не место. Если уж ты ввязался в эту игру, играй хитро, играй расчётливо, играй с головой... Я ведь говорил тебе: умей ждать. Ты же разведчик! Умей затаиться и ждать. Умей подпустить врага поближе. Дай врагу раскрыться, подставиться. И только тогда бей!..

– Они убили Стефаноса, – упрямо повторил Кефа.

Советник пожевал губу, вздохнул и бесцельно провёл рукой по гребню лежащего на столе шлема.

– Ладно... – наконец сказал он. – Что было, то было. Назад не вернёшь... Как говорит Лукий Се́нека: человеку свойственно ошибаться... Теперь вот что... Я на рассвете уезжаю в Кесарию. Дела. Рассчитываю, вернуться в Хиеросолим к празднику, но... Кто знает, может, и не получится... Тебе оставаться в городе опасно. Ханан объявил на тебя охоту. Сегодня я тебя вытащил, но в следующий раз могу просто не успеть. Так что тебе тоже лучше уехать... Если хочешь, поедем со мной.

– В Кесарию?

– Да.

– И что я там буду делать?

Паквий пожал плечами – торакс на нём приподнялся и коснулся ушей.

– Не знаю. Будешь в тали играть со своим другом Йешу... Найдёшь, чем заняться. Хочешь, создай в Кесарии новую общину. А что, у тебя это очень даже неплохо получается. А хочешь, поступай на службу в легион. Я тебе говорил, место кентуриона я тебе всегда обеспечу.

Кефа покачал головой.

– Нет, трибун. Я лучше вернусь к себе в Галилею. У меня там дом, у меня там сфина... У меня там сын.

– Ну, как знаешь, настаивать не буду... Просьбы, пожелания есть?

Кефа задумчиво погладил бороду.

– Что будет с общиной?

Советник снова пожал плечами.

– Да ничего с твоей общиной не будет. Ханану я хвост слегка прищемлю. И за Стефаноса вашего, и за твой арест. И особенно, за меняльный стол. Так что в ближайшее время он на вашу общину пасть разевать не станет. А там, глядишь, и префект вернётся... – Паквий вздохнул. – Если, конечно, вернётся... Так что езжай спокойно в свою Галилею. Лови рыбу и занимайся сыном. Надеюсь, всё образуется и мы с тобой ещё встретимся в Хиеросолиме. Короче, если что-то здесь изменится к лучшему, я дам тебе знать. Да?..

Кефа промолчал. Советник снова задумчиво провёл пальцем по гребню.

– Кто тут останется за тебя? Твой брат? Как его? Андреас, кажется?

Кефа, подумав, кивнул.

– Да... Пусть он.

– Хорошо... Что-то ещё?.. Ну, если нет... – Паквий опёрся руками на стол и медленно поднялся. – Кальв!

Дверь распахнулась, и под притолоку заглянул опцион.

– Трибун?

– Дашь ему коня, – советник кивнул на отставного прима. – И подорожную. До... Куда тебе? – спросил он у Кефы.

– В Кафарнаум.

– До Кафарнаума. В подорожной отметь, что конь казённый... Коня вернёшь, – опять повернулся к Кефе Паквий. – У вас там в Кафарнауме гарнизон какой есть?

– Нет, – помотал головой Кефа. – Ближайший – в Хоразине. Манипула и турма от Двенадцатого легиона.

– Далеко это от вас?

– Стадиев тридцать.

– Рядом. Ну вот, туда и вернёшь. Понял?

Кефа кивнул.

– И дай ему меч, – советник снова указал опциону на Кефу. – А то мало ли чего...

– Его меч где-то в оружейке, в преториуме, – прогудел из-под потолка Кальв. – Искать надо.

– Отдай свой.

– Ну, мой-то он, пожалуй, не потянет.

– Дай любой, – несколько раздражённо сказал Паквий. – Найди! Или мне самому заняться этим?!

– Хорошо, трибун, – наклонил голову опцион. – Я понял. Будет сделано.

Советник взял шлем под мышку и, выйдя из-за стола, остановился перед Кефой.

– Ну что, прим, целоваться на прощанье не будем. Полагаю, свидимся ещё... Из города уезжай немедленно. Рассвета не жди. В Бейт-Энью к себе не суйся. Вообще, на Кумранскую дорогу лучше не суйся. Уходи через Шомрон. С подорожной там тебе опасаться нечего. И тем более, с мечом... Всё понял?.. Ну и хорошо. Боги тебе в помощь. Удачи, прим!..

2

Лето в Ха-Галиле выдалось жарким, засушливым. На горизонте дрожали миражи. Выгоревшие до осенней желтизны холмы за Кинеретским озером тонули в сизом тяжёлом мареве. Само озеро обмелело, на проступивших там и тут длинных отмелях, распространяя вокруг зловоние, чернели и разлагались неопрятные кучи водорослей и россыпи двустворчатых беззубок. Рыба в поисках прохлады ушла на глубину, и рыбацкие лодки раз за разом возвращались без улова. Кефа уводил свою сфину подальше, на самые глубокие места – в восточную часть озера, иногда забираясь даже южнее Суситы, но и то всё чаще и чаще мочил сети впустую. Урожай на полях также был скуден – солнце сожгло посевы, зерно не налилось, земля без дождей высохла, растрескалась, на неопрятных порыжевших проплешинах среди полей, разбуженные горячим ветром, поднимались и ходили низкие злые смерчи. Так что строгий пост ко Дню Скорби девятого ава практически во всех галилейских общинах исполнялся естественно, сам собой, без каких-то особых усилий.

Всё это действовало на Кефу угнетающе. Он уже подзабыл, что такое безденежье и что такое бескормица, и потому отсутствие средств на содержание дома и на пропитание, постоянно одолевающие, навязчивые мысли – где бы достать денег на то или на это, заставляли его волноваться, нервничать, мешали спать по ночам. Он стал грубым, раздражительным, стал часто срываться из-за всякой ерунды: ударив о борт, сломал на сфине весло, никак не желавшее становиться в уключину; оттаскал за ухо Рахэли, младшую дочку Михаль, разбившую по неосторожности кувшин, а своего раба Бри́гата – в общем-то, всегда послушного и старательного – уронившего в грязь сеть, и вовсе избил чуть ли не до полусмерти, сломав ему несколько рёбер и едва не выбив глаз. В общем, всё было плохо и с каждым днём становилось всё хуже. А тут ещё сын. У маленького Марка резались коренные зубы. Резались долго, трудно, с опухолями и болями. Малыш извёлся, искапризничался и плакал почти постоянно, часто просыпаясь среди ночи и не засыпая тогда уже до самого утра. Не помогали ни примочки, ни снадобья, ни песенки, что пели у его колыбели, сменяя друг друга Михаль и Рут, ни хитрые загово́ры, что шептала над малышом приглашённая знахарка, крючконосая Тирца́ из Хоразина. Кефа практически перестал бывать дома. Днём он пропадал на берегу: чинил сети, возился со сфиной или, натянув над её широкой палубой парус в качестве тента, подолгу спал – потный, облепленный мухами, с крошками и мусором, запутавшимися в свалявшейся, давно не чёсаной бороде. А почти каждый вечер, взяв с собой Оведа и второго своего раба, рыжего бронзовокожего Дийта́ла, уходил на сфине на всю ночь на промысел – то к устью Далии́, то к Гера́се, то к Сусите, чтобы поутру вернуться уставшим, грязным, злым, с пустой рыбной корзиной и сваленными на корме запутанными мокрыми сетями. Время тянулось медленно – длинной вереницей пустых унылых дней и бессонных ночей, наполненных скрипом вёсел, плеском волн и тяжёлым неблагодарным трудом.

<=                                                                                                                                           =>